По холодным следам

3

Всю первую неделю я вожу ее по магазинам. Честно говоря, я не знаю, чем еще заняться с этой взрослой женщиной, которая появилась вместо моей пропавшей тринадцатилетней дочери. Сейчас Джули двадцать один. У нее нет никакой одежды. Первые несколько дней я одалживаю ей свои вещи — по размеру она ближе ко мне, чем к Джейн, — но мне странно видеть ее в одной из моих строгих черных туник с огромным капюшоном, скрывающим ее светлые волосы: она кажется куклой, наряженной на похороны.

— Мне надо кое-что купить в «Таргете», — вру я. — Хочешь пойти? Можем и тебя заодно приодеть.

Когда-то Джули любила ходить со мной по магазинам перед началом учебного года. Особенно ей нравилось выбирать тетради, ручки и карандаши фиолетового, розового и ярко-зеленого цветов. Вдобавок к обычным джинсам, футболкам и нижнему белью я всегда покупала ей совершенно новый наряд для школы, и она неделями любовалась им, повесив на дверцу шкафа и считая дни до начала занятий. Я веду ее в тот же универмаг, который почти не изменился за минувшие восемь лет, и гадаю про себя, сохранились ли у Джули такие же приятные воспоминания об одном из немногих наших совместных занятий.

Но как только мы оказываемся в магазине, красные стены почему-то кажутся слишком агрессивными; флуоресцентные лампы, свет которых отражается в белом линолеуме пола, вызывают головную боль. Джули послушно следует за мной по магазину, будто она здесь впервые, а меня невольно передергивает при виде неоновых бикини, небрежно свисающих с вешалок, вискозных мини-платьев, валяющихся на полу под стойкой, и красно-белой мишени — логотипа «Таргета» — над корзинами с разноцветным нижним бельем. Если одежда в моем шкафу слишком мрачная для девушки двадцати одного года, то здесь все слишком хлипкое и пошлое для человека с таким лицом, как у Джули. Торопливо минуя отдел одежды, я наугад хватаю терку для сыра из кухонного отсека, и вот мы уже неловко топчемся в очереди у экспресс-кассы.

Джули пристально разглядывает ряды шоколадных батончиков в ярких упаковках, и меня поражает, насколько это напоминает такое же смущенное топтание у багажной ленты с Джейн — молчание двух людей, пытающихся притвориться, что ничего особенного не происходит, ведь они всегда мало общаются. Разница в том, что Джейн и правда не хочет разговаривать — во всяком случае, со мной. Насчет Джули я не уверена. Но, какой бы беседы я ни ожидала, неуместно вести ее у экспресс-кассы магазина, даже если появилась пара лишних минут: женщина перед нами завязала спор о цене покупки. Теперь я, конечно, знаю историю Джули, но по-прежнему не знаю, что она чувствовала, проходя через все эти испытания, и что чувствует сейчас. «Только посмотри на нее, — думаю я, — глядит в никуда». Но я ошибаюсь. Как только мы оплачиваем покупку и садимся в машину, Джули говорит:

— А мне нравился тот фильм.

— Какой фильм? — удивляюсь я.

— «Маленькая принцесса».

Теперь я припоминаю диск на витрине возле кассы. Я мало что помню об этом фильме, кроме его исключительно яркой цветовой палитры. Одна из слезливых историй про сиротку, которую обижает злая директриса пансионата, держа ее в каморке на чердаке. Меня охватывает легкая паника.

— Почему ты не сказала, что хочешь его посмотреть? Мы купили бы диск.

— Все хорошо, не надо.

— Мы можем вернуться.

— Мама, я просто вспомнила.

Она умолкает, а я чуть не плачу. И вдруг Джули говорит:

— Тот индийский господин повсюду ищет девочку, чтобы передать ей наследство отца, но оказывается, что она все это время была рядом с ним.

Я хочу что-нибудь сказать, но не нахожу слов.

— Я иногда думала об этом, — продолжает она, поворачиваясь ко мне. Ее взгляд смягчается.

На улице начинается дождь. Мы мчимся к «Нордстрому», где я покупаю дочери охапки шелковых топиков, дизайнерские джинсы, кашемировые свитеры, рубашки с воротничком, блузки в народном стиле и простые тонкие футболки по пятьдесят баксов за штуку. Я покупаю ей кошелек, бумажник, ремень, пару коричневых мокасин из телячьей кожи, несколько пар босоножек и три пары туфель на плоской подошве разных цветов, тоже дизайнерских, пусть даже, поскольку логотип на внутренней стороне, никто не догадается, насколько они дорогие. Но я буду знать.

И Джули тоже знает, хотя я изо всех сил стараюсь прятать от нее ценники, увидев, как она, взглянув на ярлычок блузки, пытается незаметно вернуть ее на вешалку.

— Джули! — твердо говорю я.

Она кивает с легкой улыбкой, и я чувствую прилив восторга, сильного, как первый глоток кофе после хорошего ночного отдыха. Следующие два часа я стою у примерочной и подаю дочери одежду разных размеров, оттенков и фасонов: бюстгальтеры, блейзеры, даже купальники. Пока я размышляю, в какой шикарный ресторан мы ее сначала отведем, она приоткрывает дверь и тянет руку за меньшим размером платья ярко-синего цвета. Передавая его Джули, через глубокую пройму слишком просторного предыдущего размера я мельком замечаю у нее прямо под грудью пятно размером с монету. Черное, с голубовато-зеленым оттенком, но на синяк вроде не похоже. Дверь примерочной закрывается прежде, чем я успеваю расспросить дочь, но платье ей все равно не идет, так что в итоге мы его не покупаем. У нас есть масса других вариантов.

Мы выходим с четырьмя гигантскими пакетами, набитыми доверху, по две штуки на каждую, прямо как в фильмах о богатых и знаменитых. И я действительно чувствую себя всемогущей, будто сорвала куш задаром, хотя четырехзначная сумма на чеках говорит об обратном. Джули тоже беззастенчиво улыбается; на ней только что купленные трикотажный топ и джинсы, с которых мы сорвали бирки прямо у кассы, когда длинный чек еще с жужжанием выползал из аппарата. Пока мы были в магазине, из-за облаков выглянуло солнце и теперь отражается в свежих лужах на парковке. Все сверкает под его лучами. Я с замиранием сердца думаю о Томе, который в этот момент сидит за компьютером и видит, как в приложении, привязанном к банковской карте, появляется отчет о транзакции. Сумма больше нашей ежемесячной выплаты за дом. Только поздно ночью, когда я засыпаю, мне вспоминается черно-голубовато-зеленоватое пятно на груди дочери, и в мыслях отчетливо проступает слово «татуировка».

На следующий день мы с Джули едем в бизнесцентр из стекла и бетона на Мемориал-драйв. Следуя указаниям Тома по телефону, мы находим приемную психотерапевта по имени Кэрол Морс, где фикусы таинственным образом растут при полном отсутствии естественного света. Джули заходит в кабинет, а я, приготовившись к длительному ожиданию, достаю книгу о пейзажах в поэзии Байрона, затем откладываю ее и следующие полтора часа бесцельно листаю журналы. Я думаю о множестве будущих встреч, обо всех приемных, где мне предстоит оказаться, и надеюсь, что там регулярно выкладывают свежую прессу.

На обратном пути Джули спрашивает, можно ли ей самой ездить на прием к психотерапевту.

Мы с Томом спорим об этом три дня подряд.

— Она не может водить машину без прав, — доказывает он. — Нет, и точка.

— Кабинет психотерапевта не так уж далеко, ей даже на шоссе выезжать не придется.

— Тогда купим ей велосипед.

Но в городе, где нет тротуаров, велосипед кажется мне опаснее автомобиля.

— Чтобы ей сигналили или, не дай бог, сбили ее? Людей похищают и с велосипедов, Том. И автобус тоже не подходит.

Не обеспечивает безопасности, вот что я имею в виду. Я представляю себе, как Джули бредет вдоль автострады.

— Разумеется, она получит права, но на это уйдет несколько месяцев, потребуется заполнить кучу бланков и документов. Что она будет делать до тех пор? А еще ей придется пройти проверку зрения…

— Вот именно! Проверки не зря проводятся, — говорит Том, но я вижу, что он колеблется, и продолжаю стоять на своем.

Во-первых, Джули попросила разрешения у меня — именно у меня, не у отца. Думаю, она хочет находиться в машине одна по той же причине, что и я: ради чувства защищенности, когда сидишь в бронированном автомобиле за тонированными стеклами, дышишь кондиционированным воздухом и с высоты водительского сиденья обозреваешь окрестности; ради полного уединения. Я в силах дать его дочери, и оно ей куда нужнее новых нарядов.

В конце концов мы идем на компромисс. Я записываю Джули на летние курсы вождения в местном колледже неподалеку от нашего дома, а Том соглашается поучить ее прямо сейчас, чтобы она смогла самостоятельно ездить на терапию и обратно. Разумеется, осторожно, по прилегающим спокойным улочкам. Уроки вождения с дочерью — вот что становится решающим аргументом. Том сдается при виде бурного восторга Джули, и всю следующую неделю они, точно заговорщики, встают спозаранку и несколько часов колесят по городу. Когда они возвращаются, мы вместе обедаем. Потом Том садится за работу, а мы с Джули плаваем в бассейне. Днем мы с ней ходим по магазинам. За это время мы купили в «ИКЕА» мебель для ее спальни, а также все необходимое для занятий, будто она студентка колледжа. Иногда мы вместе ездим на прием к психотерапевту, иногда ходим в кино. После ужина мы с Джули и Томом смотрим телевизор, а Джейн сидит рядышком, уткнувшись в ноутбук. Семейная идиллия, в которой Джули занимает особое место, становится привычной. Наше время заполнено различными заботами, так что нет нужды изобретать темы для разговоров, не касающиеся восьмилетнего отсутствия Джули, а у нас с Томом всегда находится повод коснуться плеча старшей дочери, словно убеждаясь, что она по-прежнему с нами.

В первые недели кажется, что это безмятежное счастье будет длиться вечно, даже несмотря на некоторые неприятные моменты: так, иногда Том слишком резко отвечает на телефонный звонок с неизвестного номера, повторяя навязчивым журналистам, что мы не заинтересованы в интервью. «Я не знаю, когда можно будет позвонить, — огрызается он, — а пока оставьте нашу семью в покое». В конце концов муж отключает телефон, и я опять погружаюсь в блаженное осознание, что он обо всем позаботится, как и в те дни восемь лет назад. Где-то на задворках сознания маячат темы, о которых я стараюсь не думать, — работа, слишком раннее возвращение Джейн, злосчастные полицейские экспертизы. В итоге я посылаю заведующему моей кафедрой электронное письмо, в котором сообщаю, что выставлю оценки чуть позже, а насчет Джейн, которая при сестре ведет себя куда тише, решаю, что она наверняка успеет сдать последние рефераты. Видимо, их она постоянно и строчит в ноутбуке. Сама Джули, как я и предполагала, после нескольких недель утренних занятий с Томом вполне наловчилась добираться на сеансы психотерапии и обратно. Наша новая жизнь приходит в норму; похоже, мы все учимся снова быть семьей.

Мы с Томом даже опять стали заниматься сексом, чего не случалось уже много лет. Во время близости муж прикасается ко мне очень осторожно, будто у меня содрана кожа и он боится причинить мне боль.

Джули с нами уже несколько недель, и хотя я привыкаю к ее присутствию, мне все еще кажется, что тело у меня изранено, будто по нему прошлись рашпилем. Каждая пора открыта, каждый волосок — точно нить накаливания, готовая пронзить током при малейшем дуновении ветерка. Все последние годы я училась подавлять чувства. Помню, когда горе было еще свежо, я лежала на диване, таращась в телевизор, и опустошала одну за другой баночки водки с тоником, ожидая, когда отключится сознание, стараясь как можно меньше двигаться, осваивая искусство онемения. А теперь онемения и близко нет: меня словно бросили в кипяток, и обожженная кожа болит даже при соприкосновении с воздухом.

Если я и боюсь любить Джули с прежней силой, то только потому, что нерастраченный запас любви слишком огромен, и я опасаюсь, дав чувству волю, исчезнуть, раствориться в нем, растаять, как облако, и превратиться в ничто.

Однажды утром я просыпаюсь оттого, что Джейн стоит надо мной и трясет за плечо. Все еще не отойдя от сновидения, которое не могу вспомнить, я пугаюсь при мысли, что давний кошмар повторяется снова.

— Мама, — настойчиво шепчет младшая дочь. — Мама, просыпайся!

Я инстинктивно протягиваю руку к Тому.

— Не буди папу, — просит Джейн. — Давай быстрее, ладно?

Под одеялом я совершенно голая и вовремя вспоминаю об этом, прежде чем откинуть его. Джейн понимает, что я стесняюсь ее.

— Я подожду снаружи. Дело в Джули, — добавляет она, хотя это и так понятно. Даже полностью проснувшись, я словно заново переживаю тот страшный день.

Я натягиваю джинсы и вчерашнюю рубашку, готовая прямо сейчас сесть в машину.

— Она сбежала? — спрашиваю я, выйдя из спальни, и вздрагиваю, попав под струю холодного воздуха из кондиционера.

Джейн непонимающе смотрит на меня и качает головой:

— Нет, ничего подобного. По-моему, ей плохо.

Мы продолжаем шептаться, поднимаясь по лестнице. В коридоре Джейн указывает на дверь ванной.

— Джули заперлась изнутри на замок, — беспомощно говорит она.

— Давно?

— Не знаю. Еще до того, как я встала с полчаса назад. Я подумала, что Джули принимает ванну, а потом услышала, как она стонет или вроде того. Я постучала, но она не ответила. — Голос у Джейн дрожит.

Я подхожу к двери ванной и тихонько стучу.

— Джули?

Теперь стонов не слышно, только ритмичные щелчки и шорохи, вызывающие ассоциацию с ночью, проведенной в обнимку с унитазом.

— Детка, у тебя там все в порядке? Может, тебе плохо?

До меня доносится едва слышное слово, произнесенное на выдохе.

— Что? — переспрашиваю я.

— Уйди… — Новый выдох полон боли.

Я оборачиваюсь к Джейн:

— Достань одеяло из шкафа в прихожей и положи в машину. Мои ключи на столе. Я спущусь через несколько минут.

Дочь немедленно отправляется выполнять распоряжение.

Повернувшись к двери ванной, я говорю:

— Тебе придется впустить меня. Сейчас ты откроешь дверь, хорошо?

Ничего, кроме стона и щелканья сиденья унитаза. Следующее, что я помню, — я в ванной. Не знаю, как это произошло, но позже Том рассказал мне, что проснулся от громкого стука (моего) и крика (Джули). К тому времени, как он добрался до коридора, я пробила рваную дыру в двери ванной, засунула туда руку по самое плечо, повернула защелку, вытащила окровавленный кулак и открыла дверь. Помимо моей крови с ободранных костяшек, кровь была повсюду, и вот тут-то подоспел Том — с пистолетом в руках, озираясь в поисках незваного гостя, который проник в дом и чуть не убил нашу дочь.

Я же, увидев Джули, сразу поняла, что с ней происходит. У меня тоже был выкидыш, уже после рождения Джейн. Дело это болезненное и кровавое, хотя в худшие времена я иногда жалела, что не потеряла старшую дочь именно так, а не иначе.

По лицу Джули текут слезы, я укрываю ей плечи полотенцем и помогаю подняться.

— Позвоню тебе из больницы, — бросаю я мужу, которого все еще трясет, пока он спускается за нами по лестнице на кухню. Напоследок, когда Том стоит у порога, такой жалкий, в одних трусах, я мягко добавляю: — Не знала, что у нас есть пистолет, — исключительно чтобы напомнить мужу, что он все еще сжимает оружие в руке. Том опускает взгляд и смотрит на пистолет с таким видом, словно тоже не подозревал о его существовании.

— Все в порядке, — говорю я Тому по телефону, сидя в кресле в приемном покое больницы. — Кисты яичников могут быть очень болезненными при разрыве. Скажи Джейн, что все в порядке. — Он пытается возражать. — Да, врачи тоже обеспокоены кровотечением, но вряд ли это что-то серьезное. Кровь в основном была моя, я сильно порезала руку от удара в дверь. УЗИ…

УЗИ показало маленький неровный сгусток, уже наполовину распавшийся и частично вышедший ранним утром в виде крошечных ошметков плоти в густой красной крови.

Увидев изображение на мониторе, Джули побледнела и некоторое время подавленно молчала, затем выдернула свою руку из моей:

— Выйди.

Я вышла, но прежде посмотрела ей в лицо.

Она знала.

Я заканчиваю разговор с Томом и кладу телефон обратно в сумочку. Если кто-то из сотрудников отделения неотложной помощи и слышал мое вранье, виду они не подают. Бьюсь об заклад, они стали свидетелями многих телефонных разговоров с отцами. О выкидышах, превращающихся в кисту яичников.

Я тянусь за журналом и морщусь от боли в забинтованных костяшках пальцев. Думаю об одежде, которую я купила дочери, и качаю головой. Стали ее узкие джинсы чуть теснее за последние несколько недель? Неужели я просто не заметила? Я помню татуировку; помню, как дочка сказала полицейским: «По меньшей мере полгода». Плюс последний месяц — итого семь месяцев. И я ненавижу себя за неотвязную мысль: «Она лгала, лгала, лгала…»

Но недомолвки нельзя назвать ложью, верно? Вот для чего ей нужна терапия: чтобы рассказывать ужасные подробности, которые не укладываются в общую картину, но имеют огромное значение. Разве не этим Джули занимается в кабинете психотерапевта по полтора часа два раза в неделю, используя в качестве суррогата родной матери эту Кэрол Морс? Опытного профессионала, на которого можно спроецировать мою личность, но который, в отличие от меня, сумеет выдержать любую информацию, сумеет все объяснить и расставить по местам. Психотерапевт Кэрол Морс — вот кто даст мне ответ. Она, конечно, обязана сохранять конфиденциальность, но в сложившихся обстоятельствах — беременность, выкидыш, здоровье Джули под угрозой, — возможно, найдет способ дать мне некоторое представление о том, что происходит с моей дочерью. У Джули еще столько тайн от меня, но я смогу выдержать правду. Со мной уже случилось самое страшное, что может случиться с родителями. А теперь это случилось и с Джули — в некотором смысле. У нас с ней общий опыт.

Когда ее наконец выписывают, мы идем к машине. Еще одна глубокая ночь сменилась рассветом, пока мы были в больнице. Встает солнце, шоссе пустое, вместо зноя — мягкое марево, которое обещает жаркий день. Несколько минут мы едем молча.

— Это был охранник, — говорит дочь. — В вертолете. Не знаю, почему я не рассказала. Дело в том, что… — Джули борется с собой. — На самом деле он меня не насиловал.

Пауза. Я хватаюсь за новую информацию, стараюсь подогнать ее к общей картине.

— В смысле, я сама ему предложила. Надеялась, что тогда он передумает меня убивать. Я… я не хотела тебе рассказывать. Потому что мне было стыдно. Да и вообще, я считала… — Она слегка задыхается. — Я считала, что не могу забеременеть. Месячные у меня совсем сбились с тех пор, как… — Джули замолкает, заметив, что у меня по щеке катится слеза. — В общем-то, с самого начала.

Я киваю. Передо мной женщина, которой двадцать один год. Однако она намного старше меня, хотя мне сорок шесть и на лице у меня залегли морщины скорби, которые уже не исчезнут. Но она знала о беременности, вот в чем дело. Я видела, как она смотрела на экран в кабинете УЗИ.

— Я люблю тебя, — говорю я, и это правда, абсолютная правда. Но в новой реальности, после выкидыша, правда звучит как ложь.

— Мама, — в отчаянии бормочет Джули.

— Я не скажу ни твоему отцу, ни Джейн. Все останется между нами.

Она с облегчением вздыхает, откидываясь на спинку сиденья. Этого Джули от меня и ждала с самого начала. Она поворачивается к окну, а я смотрю на дорогу впереди, и общая тайна сближает нас, как никогда прежде.