По холодным следам

11

В понедельник днем я сажусь в машину и направляюсь к «Вратам». Ирония судьбы, не правда ли? Я уже две недели говорю Тому, что езжу на работу, а Джули говорит нам, что ездит на терапию, и теперь мы обе врем, чтобы отправиться в одно и то же место. Я сворачиваю на стоянку перед новым корпусом, отделяющим здание бывшего планетария, где сейчас располагается мегацерковь «Врата рая», от соседнего стадиона. Словно по сигналу, вспыхивает светящаяся надпись: «С Богом возможно все!» — и я усмехаюсь, хотя на душе у меня тревожно.

У входа теснятся около сотни автомобилей. Сегодня у Джули нет сеанса психотерапии, поэтому я знаю, что она без машины, но все еще опасаюсь наткнуться на дочь. Территория парковки обширна и включает в себя пятиуровневый гараж, который отсюда выглядит пустым. Я паркую внедорожник и подхожу к современному каменному фасаду, увенчанному шпилем, который пристроили к гигантской перевернутой чаше планетария позже, когда храм науки преобразовали в молельный дом. Открываю гигантскую стеклянную дверь и вхожу в вестибюль, просторный и чистый, как VIP-зал аэропорта. Через равные промежутки к потолку прикреплены экраны со светящимся логотипом церкви. Сине-зеленый и безбрежный, как море, ковер пестрит островками безупречно белых половичков, на которых парами расставлены стулья лицом друг к другу, расположенные в чинной последовательности на благопристойном расстоянии. Из невидимых динамиков льется тихая музыка, а в углу огромного вестибюля гудит пылесос. Видимо, в понедельник публики здесь негусто.

Справа от входа висит схема внутренних помещений. Изучив ее, я сворачиваю в крыло, над дверью которого значится: «Вера». Буквы отлиты из матовой стали. Номер комнаты, которую я ищу, — 19В, и мне приходит в голову мысль: интересно, если это крыло «Веры», то, наверное, есть и крыло «Любви», где номера комнат идут под буквой «Л». Пылесос выключается, и, обернувшись, я вижу на сине-зеленом ковре свои следы в виде чуть более темных отпечатков цвета морской волны. Надеюсь, Бог привел меня в нужное место. Я никогда не воспринимала религию всерьез, но это заведение и вовсе напоминает цирк.

Тяжелая деревянная дверь комнаты 19В закрыта, и после недолгого колебания я толкаю ее и попадаю в помещение размером со школьный спортзал. Около сотни человек стоят, взявшись за руки и выстроившись в неровный овал во всю длину зала. Глаза у них закрыты, головы опущены; некоторые ритмично раскачиваются взад-вперед, другие неподвижны. Я вхожу и тихо закрываю за собой дверь. Монотонное бормотание обволакивает меня. Я представляла себе стулья или другие сидячие места, откуда можно понаблюдать за прихожанами, но в зале без окон нет ничего, кроме гудящего, как пчелиный улей, круга. Не открывая глаз, двое посетителей, стоящих ближе всех к двери, размыкают руки и протягивают их мне. От неловкости у меня сжимается желудок. Происходящее выглядит слишком реальным и одновременно до смешного фальшивым. Я делаю шаг вперед и хватаю руки по обе стороны от себя: сухую, грубую, с распухшими суставами — старика, неприятно влажную и податливую — подростка. Теперь я официально стала самозванкой.

Сначала я не могу понять, откуда доносится бормотание. Оно исходит будто не из какого-то одного места, а раздается со всех сторон, в разных тональностях. Я не считаю нужным закрывать глаза и откровенно разглядываю стоящих в круге, пытаясь определить руководителя. Вроде бы источник звука должен быть где-то напротив меня; возможно, он скрыт за спинами людей. Оглядываясь по сторонам, я вижу бесконечную вереницу стариков в толстовках, прыщавых подростков и женщин в трикотажных штанах и с небрежными прическами. Все они повторяют друг за другом слова молитвы. Я закрываю глаза, и тогда один голос отделяется от смутного гула, взлетает над ним: обычный мужской голос с хьюстонским акцентом. Я различаю слова кристально ясно, как будто кто-то говорит их прямо мне в ухо.

— Найдено. — Слово камнем падает в омут бормотания. — То, что потеряно, найдено. Более того, оно никогда не терялось.

— Более того, оно никогда не терялось, — эхом отзывается круг.

— Отец Небесный предлагает вам изобилие благодати, а вы просите его об одном маленьком одолжении? Если на свадьбе вам дают тарелку, полную яств, разве вы будете просить кусочек? То, что вам нужно, находится прямо перед вами. Склоняются ли полевые лилии в мольбе? Взывают ли птицы к небесам? Нет. Лилии тянутся к Господу в благоговении и восторге. Птицы поют хвалебные гимны. Они, Божественные творения, славят своего Создателя. Разве благодарная дочь одевается в лохмотья? Нет, она наряжается, показывая всему миру, что отец любит ее. Она признательна ему за любовь. То, что потеряно, найдено. И оно никогда не терялось. То, что потеряно, найдено. Оно никогда не терялось. То, что потеряно, найдено. Оно никогда не терялось.

— То, что потеряно, найдено. Оно никогда не терялось.

Одни поют эту фразу в унисон с мужским голосом, другие повторяют слова с задержкой в несколько секунд — так мокрый песок на пляже повторяет очертания набегающих на него волн.

— То, что вам нужно, уже есть в вашей жизни, — продолжает оратор. — Христос получил вечные раны, чтобы мы остались целы.

Некоторые из молящихся начинают громко плакать.

— У нашего Господа — прободенная копьем дыра в теле, чтобы наше тело оставалось целым.

При этой отвратительно глупой игре слов я чуть не начинаю хихикать, но, когда фраза прокатывается по кругу, подхваченная хором голосов, подавленный смешок подвергается некой эмоциональной алхимии у меня в животе. Невероятно, но у меня начинает щипать в глазах.

— Мы цельны во всех аспектах нашей жизни. Хотите новую работу? Она уже у вас есть. Супругу? Вы уже женаты, но пока не знаете об этом. Освобождение от долга? Он оплачен раз и навсегда. Освобождение от боли? Нет никакой боли, кроме как в вашем уме.

Кто-то плачет, судорожно вздыхая между всхлипами. Рыдания сменяются бормотанием. Но вот опять вступает поставленный мужской голос, который доносится словно с другой планеты:

— Возрадуйтесь! То, что потеряно, найдено. Оно никогда не терялось. Это вы были потеряны. Сын, который умер, — жив, но он никогда и не был мертв; тот, кто потерян, — найден, но он никогда и не терялся.

Я больше не могу выносить этот бред и резко открываю глаза. Никто не обращает ни на кого внимания. Напротив меня сидит в инвалидном кресле пожилая женщина, одетая в толстовку с Микки-Маусом.

Я выдергиваю руки и кидаюсь к двери, вспотевшие пальцы скользят по ручке, когда я открываю ее. Выскакиваю в коридор и бегу, бегу отсюда по сине-зеленому, как море, ковру, где пылесос уже стер мои следы.

Я снова приезжаю к себе в кабинет и набираю номер. Телефон звонит и звонит, но Алекс Меркадо не берет трубку, а значит, придется самостоятельно искать нужную информацию. Я забиваю страшные фразы в поисковик и жду, когда откроются свежие результаты: «Останки в бомбоубежище принадлежат девочке в возрасте около 13 лет, утверждают эксперты».

На главной фотографии изображен одноэтажный кирпичный дом в Ривер-Оукс, старом центральном районе, затененном массивными деревьями. Поскольку в наши дни кондоминиумы теснятся на слишком маленьких участках, старое здание решили снести, чтобы освободить место для очередной многоэтажки. И во время расчистки территории бульдозерами обнаружили трубопровод, ведущий к подземному бетонному бомбоубежищу, обустроенному на заднем дворе. На следующей фотографии как раз изображены искривленные трубы, тянущиеся к полуразрушенной бетонной оболочке. Но нет фотографий того, что нашли внутри. Я продолжаю искать: дом был изъят в 2008 году за просрочку уплаты налога на имущество. Бывшая его хозяйка, Надин Рейнольдс, проживает в доме престарелых. Проданный на аукционе иногороднему инвестору, который арендовал его в течение многих лет, дом несколько раз переходил из рук в руки, прежде чем в 2015 году его купил застройщик, решивший извлечь прибыль из участка.

Но меня не интересует дом. Я перехожу на сайт техасской полиции, где есть база данных пропавших без вести по всему штату. В списке более трехсот фамилий. Столько исчезнувших людей, столько неопознанных тел, каждое из которых может оказаться чьей-то потерянной дочерью, или мужем, или женой, или сыном. Словно гигантская головоломка с фрагментами, разбросанными по всему земному шару.

Я дохожу до свежих отчетов округа Харрис и прокручиваю списки фамилий, возле которых размещены миниатюрные изображения мужских лиц с закрытыми глазами; их черты, скованные смертью, величественны и печальны. Затем я натыкаюсь на контур в форме головы с вопросительным знаком внутри. Дата смерти не определена, 2008 или 2009 год — как раз то время, когда наша жизнь рухнула. Задержав дыхание, я щелкаю на иконку, и всплывает та самая фотография, преследующая меня. Изображение увеличено, ужасающие детали обрезаны, чтобы сфокусировать взгляд на истлевшем клочке выцветшей ткани с рисунком в форме двух черных кругов, соединенных размытым перешейком полинявшего черного цвета.

Теперь я понимаю, почему сначала не узнала ее. В бывшее бомбоубежище на протяжении восьми лет поступал воздух, способствующий разложению тела и гниению ткани. Никто не узнал бы ее сразу, даже тот, кто все восемь лет помнил о ночной рубашке своей дочери. От нее осталась только пара ушей Микки-Мауса. «Я лишь хочу ее похоронить», — сказала я в группе поддержки, прежде чем уйти навсегда. У меня одно желание, простое и жуткое: получить тело, хоть что-то материальное. Гул голосов полицейских, в который вплетались заключения терапевтов и комментарии журналистов — «важны первые три часа», «важны первые трое суток», — сбивали с мысли, затрудняли понимание того, что происходит в мире, где жила моя дочь. Теперь же меня охватывает странное оцепенение при мысли, что ее тогда уже не было. Что ее вообще нет на свете. Я не сразу узнала ее, потому что не хотела. Не хотела верить Меркадо, что Джули мертва. Не хотела, чтобы он оказался прав во всем насчет моей дочери. Мне было необходимо думать, что я знаю Джули лучше всех. Дребезжит сотовый: мне перезванивает Алекс. Я нажимаю на зеленую иконку, готовая сдаться и признать, что он был прав. Но не успеваю.

— У меня плохие новости, — говорит Алекс.