По холодным следам

13

Я выжидающе наблюдаю за ней всю неделю.

Теперь я благодарна за короткие рыжие волосы, которые одновременно и открывают, и скрывают ее лицо. Я изучаю ее черты, но не с сокровенной материнской любовью, а с любопытством постороннего. Я стараюсь не связывать настоящую Джули с фальшивой, не сравнивать забытые милые черты с чертами этого нового лица, а заново изучить каждый изгиб и каждую ямочку. Подбородок у нее изящный и заостренный, а челюсти шире, чем кажутся с первого взгляда; высокий лоб испещрен первыми морщинами, которые уже ничто не разгладит. Я пытаюсь вспомнить, такой ли угол был у Джули между переносицей и кончиком носа, рассматриваю линию ноздрей.

Я слежу за Джули украдкой, стараясь не встречаться с ней взглядом. Слишком опасно. Если она посмотрит прямо на меня, воображение у меня снова разыграется.

Так или иначе, ей со мной явно неловко. В среду утром она роняет в раковину стакан, и тот разбивается; Тому приходится взять ее за плечи и отодвинуть в сторону, чтобы собрать осколки. Она бежит к себе комнату и закрывает дверь резко, но почти бесшумно, будто играет роль в немом фильме. Она способна подниматься и спускаться по лестнице без единого скрипа или шороха. Интересно, расхаживает ли она по своей спальне. Внизу ничего не слышно.

С Томом я ничего не обсуждаю. Мы не разговариваем с понедельника, он спит в пустой комнате Джейн, куда перенес свой компьютерный стол. Полагаю, он работает там днем. Может быть, Джули заходит к нему, а он смотрит на экран и старается ничего не замечать.

Что касается меня, то я тоже хожу на работу. Как только я оказываюсь в своем кабинете, дверь которого запирается на ключ, уже ничто не может мне помешать. Я не обращаю внимания на преподавателей и студентов, проходящих по коридорам. Я опускаю голову на стол, рядом с мобильным телефоном, и жду звонка от Алекса, жду известий об экспертизе ДНК.

Иногда я начинаю терять терпение и представляю, как сама звоню в полицию и рассказываю о своих сомнениях относительно девушки, которая поселилась в моем доме. Тогда все пойдет гораздо быстрее. Но я выбросила номер Оверби, и, чтобы найти его снова, потребуется больше силы воли, чем у меня есть.

Кроме того, как сказал Алекс, мне лучше держаться в стороне. Эта девушка никогда не узнает, что именно я была инициатором проверки. В этом и состоит прелесть опознания трупа, а не живой девушки.

И что будет, когда они получат результаты? Я представляю, как полиция врывается в дом, готовая надеть на нее наручники и утащить прочь. Она сидит на диване под пледом, смотрит фильм, оборачивается на шум. Я пытаюсь представить ее реакцию на появление полиции. Ужас? Ярость? Но вместо этого перед глазами появляется ее лицо, когда она смотрела на светящийся экран аппарата УЗИ: бездонное горе и безнадежное отчаяние.

А вдруг я все-таки ошибаюсь?

Но я борюсь с привычной надеждой. Когда она снова закрадывается в сердце, я заставляю себя думать о фотографии.

Отсюда до мыслей о пистолете Тома рукой подать. Когда это мой муж посещал занятия по стрельбе, когда он получил разрешение на владение оружием? Еще одно дело, которое он провернул сам, без меня. Впрочем, оно не заняло у него много времени. Я и сама когда-то собиралась купить пистолет, ходила на стрельбище и тренировалась, чтобы получить лицензию. Я стреляла в бумажный силуэт человека из чисто прагматических соображений, убеждая себя, что хочу быть готовой, если подобное повторится. Я лгала самой себе, притворяясь, будто учусь стрелять для самообороны. На самом же деле я хотела убить похитителя. Каждый раз, когда пистолет стрелял и меня пронзала отдача, я испытывала радостное возбуждение при мысли, что, даже если промахнусь мимо сердца, зато попаду в плечо, колено или в пах, и тогда смогу стрелять в него снова и снова. Я жаждала убивать его целую вечность.

Однажды по дороге на стрельбище я осознала, кого на самом деле хочу убить: не похитителя Джули, а другого человека, того, кто действительно виноват в ее смерти, даже если никто не обвиняет его. Единственный человек, которого я могла привлечь к ответственности, — это я сама. На стрельбище застрелиться легче легкого. Даже не нужно владеть оружием, чтобы выстрелить из него. В тот день шел такой ливень, словно хляби небесные вывернулись наизнанку, и я чуть не разбила машину, добираясь до стрельбища. Но была настолько пьяна, что не смогла написать свое имя на листе регистрации, и меня прогнали.

Больше я туда не возвращалась. Долгий период моего пьянства подошел к концу, и когда я окончательно протрезвела, то решила не покупать пистолет. Но в нашей жизни действуют законы неизбежности. Пока я лила в машине пьяные слезы в попытке отшатнуться от края пропасти, где-то на другом конце города Том принял другое решение.

И теперь у нас в доме есть оружие. Наверное, так и было суждено. Теперь, когда я снова потеряла дочь, я могу воспользоваться им.

В пятницу вечером, после ужина, Том поднимается в комнату Джейн и закрывает дверь, а я сижу на диване и лениво щелкаю пультом, пролистывая кабельные каналы. Что-то должно произойти, что-то должно измениться. Почему-то я уверена, что это случится сегодня.

На середине повтора очередного эпизода сериала «Розанна» Джули подтверждает мое предположение. Она быстро проходит мимо меня. Я слышу, как открывается дверь гаража, вижу через кухонное окно отъезжающую машину Тома. Оставив телевизор включенным, выжидаю несколько минут и следую за Джули в своей машине.

Вечером автострада гораздо свободнее, и ее огни быстро мелькают мимо, а не медленно прокручиваются, как днем, когда из-за пробок еле ползешь. Выцветшие вывески, новостройки и многоквартирные дома выглядят ночью плоскими и скучными. Я едва различаю их. «Ренджровер» впереди меня ловко объезжает другие машины, лавируя по полосам. «Слишком уж хорошо она водит для новичка», — думаю я с некоторым сарказмом. Хотя на дороге полно машин, я не упускаю внедорожник из виду. Он возвышается над другими машинами и хорошо виден даже из моего приземистого маленького «приуса». Я понимаю, куда мы направляемся, еще до того, как она включает сигнал поворота.

Ночью «Врата» напоминают гладкий холм под сияющим куполом. Наземная стоянка переполнена. Очевидно, начинается одна из вечерних служб, самых посещаемых. Я сворачиваю на крытую парковку, где одетые в униформу сотрудники направляют шеренгу ползущих машин дальше вверх, а нескончаемый поток людей стекает по центральной лестнице. Я еду туда, куда мне указывают, поднимаясь мимо тысяч машин на самый верхний уровень парковки.

Проезжая лестницу, я каждый раз бросаю взгляд на вереницу прихожан, но, только свернув на верхний уровень и направляясь к свободным местам, наконец замечаю Джули, идущую вниз вместе с остальной толпой. На ней длинная юбка и кардиган, который я купила ей лишь несколько недель назад, когда все было по-другому.

Припарковавшись, спускаюсь по лестнице вместе с отстающими: худощавой пожилой парой в одинаковых джинсовых рубашках и с блестящими пряжками на ремнях; дамой с кожаной сумочкой, на которой болтаются массивные серебристые амулеты; чернокожей женщиной примерно моего возраста, в джинсах и блузке с оборками, толкающей перед собой двух детей; старушкой с тростью; высоким латиноамериканцем с пузом и грушевидной головой, который нетерпеливо расталкивает идущих впереди. Мы выходим на наземную стоянку, затем в вестибюль, который кишит людьми. Вечером мониторы, прожекторы, монотонный гул, который не могут заглушить ни толстый ковер, ни мягкие половички, создают ощущение, что мы на стадионе. От всеобщего напряжения и возбуждения воздух кажется наэлектризованным, так что становится ясно: вся обстановка изначально рассчитана на то, чтобы взвинтить, взволновать людей.

Эскалаторы, разделяющие вестибюль пополам, заполнены людьми, но Джули нигде не видно. Я торопливо прохожу мимо информационной стойки и ступаю на эскалатор, чтобы приподняться над гудящей толпой и осмотреться. На верхней ступеньке нас встречает худощавая женщина. Она смотрит на меня большими ясными глазами за стеклами огромных очков:

— Программку?

Я беру у нее из рук глянцевый буклет, все еще осматривая переполненное помещение в поисках Джули, и женщина замечает мою нерешительность.

— Первый раз здесь? — спрашивает она с сильным хьюстонским акцентом, растягивая гласные и проглатывая согласные.

— Да, — киваю я, и она кладет руку мне на плечо:

— Послушайте, милочка, вот что вам надо сделать. Спуститесь по эскалатору, и… видите информационную стойку справа? Ну, обычно Шина стоит здесь вместе со мной, но сейчас она там, внизу, вы увидите…

Я начинаю паниковать. А вдруг Джули меня заметит?

— Можно мне просто сесть?

— Конечно, дорогая, — говорит она и кричит мне вслед: — Но, поскольку вы новенькая, нам хотелось найти вам место получше!

Для меня лучшее место там, где можно видеть всех, не привлекая внимания. Я следую за потоком людей мимо комнаты с табличкой «Причастие», мимо видеоэкранов и пустого киоска, где раньше, когда тут был планетарий, наверное, торговали напитками или билетами. А затем попадаю в святилище.

Оно чудовищных размеров. В лучах множества прожекторов на высоте сотен футов танцуют пылинки под куполом синевато-черного свода, имитирующего ночное небо. Замысловатый узор, похожий на созвездия, видимо, тоже остался от планетария. Вместо прежнего искусственного газона вокруг простираются сотни квадратных метров бежевого ковра. Складные сиденья амфитеатра обиты темно-синей тканью. Высокий помост в центре устлан красным ковром, по бокам импровизированной сцены — экраны. Телевизионная камера на подъемном кране проносится у нас над головами. Создается впечатление, что идут последние приготовления к шоу. Я нахожу свободное место в середине верхней секции, ближе к проходу, и усаживаюсь.

Через несколько минут свет гаснет, и огромный зал взрывается аплодисментами. Зрители встают, по рядам проходят волны, все кричат: «Иисус жив!» и «Хвала Господу!». Оркестр играет драматическое вступление — аккомпанемент пульсирует в ритме сердца. На помост выходят семеро певцов в сценических костюмах и с беспроводными микрофонами в руках. Внезапно оркестр разражается бравурными аккордами, тяжелый ритм гулко отдается в груди. Музыка грохочет, как на рок-концерте, баскетбольном матче или ралли грузовиков. Начинается лазерное световое шоу. Яркие лучи зеленого и синего света проносятся по амфитеатру. Один из них скользит по моему лицу всего лишь долю секунды, однако и этого достаточно, чтобы я почувствовала резкий прилив адреналина: химическая реакция организма на поток мощного света. На память приходит строка из стихотворения Вордсворта: «Займется сердце…» Мне всегда было интересно, на что это похоже. Музыка оглушает, хотя религиозный гимн больше напоминает сентиментальную песню на титрах фильма о влюбленных подростках. На экранах стремительно сменяются изображения: искаженные лица семерых солистов, вспотевшие музыканты, закаты и рассветы, распускающиеся в ускоренной съемке цветы. Молодые люди мчатся на джипе по дюнам; красивая блондинка лежит у костра; чернокожий ребенок с пухлыми ножками бежит, спотыкаясь, к белой женщине, которая стоит на коленях с протянутыми руками; парусник скользит по гигантскому озеру, а над ним быстро летят облака.

Через несколько минут солисты расступаются — и в круг входит одинокая фигура, движущаяся к передней части сцены. Люди начинают размахивать руками, крики «Хвала Господу!» звучат все громче.

— Я здесь ради вас, — говорит человек. — И Господь тоже.

Я узнаю голос, который звучал в «Круге исцеления», но самого Чака Максвелла вижу впервые. Он напоминает популярного исполнителя песен в стиле кантри на хьюстонском празднике урожая или героя мыльной оперы. Экран показывает самые добрые голубые глаза, какие я когда-либо видела, окруженные сеточкой морщин.

— Я здесь, чтобы сказать вам: у Господа есть великие дела для вас, его детей! — вещает Максвелл под крики и аплодисменты. — И здесь вы по одной причине: чтобы славить его святое имя. Потому что ничто не происходит случайно в этой великой Вселенной, созданной Господом. Господь сильнее твоих бед. Воздай ему славу, и они уйдут!

— Аминь! — вопит кто-то за моей спиной.

Максвелл делает паузу, позволяя зрителям покричать, и улыбка топорщит его бороду. Затем он продолжает:

— Слушайте!

Еще одна драматическая пауза. Музыка нарастает, люди переминаются с ноги на ногу, раскачиваясь взад-вперед.

— Говори, Чак! — раздается чей-то голос.

— Скажу! Обязательно скажу! — восклицает проповедник. — Почему вы сегодня здесь, люди? Позвольте спросить, почему вы здесь?

Он протягивает микрофон в зал, а другую ладонь прикладывает к уху, как бы прислушиваясь, а зрители в один голос кричат:

— Потому что мы хотим счастья, Чак!

Он подносит микрофон обратно к бороде:

— Верно, вы здесь из-за этого. Но не бывает ни счастья, ни несчастья в этой вселенной, которую Господь создал для нас. Он любит каждого, мы все его избранники, и он уготовил нам такое, чего мы и представить не можем. И что бы ни дал нам Господь, — проповедник снова делает паузу, — оно того стоит!

Крики и аплодисменты раздаются снова, солисты проходят вперед, затягивая новый гимн, и скрывают Максвелла от моего взгляда. Мужчина, сидящий слева, хлопает меня по плечу и протягивает синее пластиковое ведерко, наполненное конвертами и наличными; на самом верху лежит хрустящая стодолларовая купюра. Я передаю ведерко служителю в конце прохода, который блаженно улыбается мне, хотя я ничего не положила.

— Вы, все вы, знайте: его благодать прольется на нас дождем, — доверительно говорит Максвелл, когда музыка стихает. — Я знаю, что вам страшно. Знаю, что у вас изнурительная работа, или больной ребенок, или коллекторы, донимающие вас просроченными счетами; я знаю, что ваш зять еще не пришел к Иисусу. Вы включаете новости, и вам кажется, что мир становится все темнее, все больше отворачивается от Бога. Я здесь, чтобы сообщить вам отличную новость: не надо тревожиться! Пусть Господь позаботится о вашем соседе и о вашем ребенке, о вашем домовладельце и о вашем начальнике. Счастье, которого вы так ждете, придет, и если оно пока не пришло, то по единственной причине: ваша вера еще недостаточно сильна!

Снова звучит музыка, но в более спокойном темпе, теперь она и правда похожа на религиозное песнопение.

— Пока звучит следующий гимн нашему Господу, мы с помощниками сойдем с этой сцены, и любой, кто захочет, сможет подняться сюда и помолиться вместе со всеми. Просто подойдите к главе своей секции, и вас выслушают и помолятся вместе с вами, чтобы вам достало мудрости увидеть, сколько счастья Господь уже дает вам. А остальные могут остаться на местах и послушать наших замечательных вокалистов, которые споют нам о любви Господа.

Толпа в едином порыве поднимается и устремляется к помосту, и тогда я начинаю понимать, для чего нужны «места получше». Людская река лавиной течет по проходам, в то время как Максвелл и горстка его подручных тихо переговариваются с первыми зрителями, попавшими на сцену. Я смотрю по сторонам, выискивая рыжеволосую девушку, но устремленная к сцене толпа превращается в хаотическую массу, несущуюся вперед и готовую смести любого на своем пути, лишь бы высказать проповеднику свою личную молитву.

Именно в тот момент, когда я решаю, что найти Джули не удастся, она вдруг появляется на экране: крупным планом высвечены черты ее лица, которые я так тщательно изучала, а сейчас они увеличены в сотни раз и парят над головами зрителей. Я завороженно смотрю, как Максвелл подходит к ней и наклоняется, брови у него сострадательно изогнуты, он кладет руку ей на плечо. Рыжеволосая девушка поднимает к нему лицо, встает на цыпочки и придвигается так близко, что кажется, будто она собирается поцеловать его. Она прижимается губами к уху проповедника и что-то шепчет. Выражение лица Максвелла резко меняется. Глаза у него внезапно расширяются, брови взлетают вверх, а рот открывается в судорожном вздохе, будто Чака ударили коленом в пах.

Камера поспешно переключается на другого прихожанина.

Я перевожу взгляд с экрана на сцену, отчаянно пытаясь не потерять девушку из виду, пока она не растворилась в толпе. Вот она, одной рукой держится за плечо Максвелла, все еще стоя на цыпочках, чтобы быть вровень с ним, а пальцем другой руки тычет ему в грудь. Он отшатывается, а девушка поворачивается, чтобы уйти. Двое мужчин в костюмах, выскользнув из толпы, направляются к ней, но Максвеллу удается их опередить: он делает выпад, хватает ее за плечо и наклоняется вперед. Тело у него напряжено, он пытается удержать Джули, прижимает ее к себе крепче, чем дозволяют приличия, но она вырывается из его объятий, отталкивает проповедника и скрывается в толпе, прежде чем два телохранителя успевают остановить ее.

Когда я снова перевожу взгляд на Максвелла, он уже разговаривает со следующей зрительницей из очереди, их лбы так близко, что почти соприкасаются, но даже мне понятно, что думает он не о женщине, которой отпускает грехи. Он думает о Джули, а Джули больше нет.

Я поднимаюсь со своего места, чтобы последовать за ней, но потом сажусь обратно. Она на первом этаже, а я наверху; к тому времени, как я доберусь до выхода, она будет уже на полпути к машине Тома, а я припарковалась гораздо дальше нее. В любом случае я понятия не имею, что я видела минуту назад, и даже не представляю, о чем говорить, если мне удастся ее догнать. Ясно одно: судя по встревоженному выражению лица Максвелла и той интимности, с которой они обнялись, они знают друг друга. Что же она прошептала ему на ухо? Угрозу? И что может быть общего у Джули с Максвеллом?

Она не Джули, напоминаю я себе.

Когда служба подходит к концу, музыка нарастает и оглушительно гремит, экраны в последний раз вспыхивают и темнеют, логотип храма над выходами загорается красным, двери открываются. Финал шоу грандиозен. Солисты покидают сцену, люди вокруг меня выглядят счастливыми и немного утомленными ураганом благодати. Я выхожу, спотыкаясь и чувствуя себя опустошенной. Оказавшись на свежем ночном воздухе, проверяю телефон: там новое голосовое сообщение двадцатиминутной давности. Сигнал, должно быть, плохо проникает внутрь бетонного каркаса здания, потому что я не почувствовала вибрации. Но тут я вижу номер и торопливо подношу трубку к уху, чтобы прослушать сообщение.

— Привет, Кэл. Это Гретхен.

Тот же голос кричал: «Мама, папа!», когда она обнимала нас в приемном покое; тот же голос прошептал: «Вы, наверное, действительно очень хотели меня найти», прежде чем она разрыдалась. И теперь этот голос признается, что девушка, живущая в моем доме, — не моя дочь. После всего, что я узнала, казалось бы, глупо удивляться. Но ее прямое признание страшнее нечеткого видео с концерта, даже страшнее фотографии с места преступления, потому что только теперь я понимаю: до сих пор у меня была тонкая нить надежды, за которую я держалась. А со словами «Это Гретхен» нить лопнула.

Однако сообщение продолжается.

— Мне нужна твоя помощь, Кэл. Мне страшно. — Она плачет. — Если ты все еще на этом номере, значит, в Хьюстоне. И если ты нашел меня, то, может быть, ты все уже знаешь? Может быть, даже знаешь самое худшее? — Она хрипло всхлипывает. — Если ты останешься со мной даже после того, как узнаешь самое худшее, я пойму, что ты все еще любишь меня. Я иду к фонтану «Водяная стена», чтобы встретиться лицом к лицу с человеком, который сделал это со мной. Он будет там в полночь. Пожалуйста, приезжай. Я не хочу идти одна. — Голосовое сообщение прерывается гудком клаксона, за которым следует грохот, будто она уронила трубку. — Кэл, я не знаю, имеет ли это какое-то значение, но в течение нескольких недель я… у нас… думаю, это была девочка.

Синтезированный голос командует: «Нажмите семь, чтобы повторить сообщение. Нажмите восемь, чтобы удалить это сообщение. Нажмите девять, чтобы сохранить…»

Я нажимаю девятку. Когда мы встретимся, пусть ее голос будет у меня в кармане в качестве доказательства. До своей машины я добираюсь за полчаса до полуночи. Надо найти эту девушку сегодня, прямо сейчас, пока не прошел запал. И тогда я потребую от нее отчета, какого черта она тут делает и почему мучает мою семью.

Теперь, когда я знаю, что Джули — всего лишь Гретхен, расплывчатое лицо на видео, второсортная певичка, самозванка, фальшивка, у меня нет выбора. Все это время с нами была Гретхен. А полночь уже близко.