По холодным следам

1

Джули нет с нами уже восемь лет, но мне кажется, что прошли столетия. Я выхожу на улицу: пора ехать, чтобы провести последние в этом весеннем семестре занятия. Середина мая в Хьюстоне горяча, как воспаленное дыхание больного. Не успеваю я запереть за собой дверь, как начинаю потеть, одежда прилипает к телу; еще пять шагов до гаража — и влага сочится из каждой поры кожи. Когда я усаживаюсь во внедорожник, пальцы, сжимающие пластиковый стаканчик, соскальзывают, кофе расплескивается, и маслянистые темные брызги попадают на сиденье. Несколько капель угодили и на руку, но я позволяю им высохнуть, включив кондиционер. Лето с каждым годом наступает все раньше.

Я выезжаю задним ходом за шлагбаум, который мы установили на подъездной аллее уже после того, как стало слишком поздно, пробираюсь по нашему микрорайону к основной дороге, а затем вливаюсь в поток машин на шоссе, вдоль которого тянутся массивные пандусы, похожие на ребристые хвосты динозавров.

Восемь утра — час пик, и город с его переполненными дорогами напоминает сейчас огромное сердце с забитыми артериями. Я тащусь в пробке; парализованы все четырнадцать полос, передо мной привычный пейзаж: бесконечные капоты автомобилей и задние фары, слабо мигающие красным в тусклом утреннем свете.

Мне больше нравится смотреть на машины сверху, поэтому мой экономичный «приус» томится в гараже, а я каждый день езжу в университет и обратно на громадном черном «ренджровере» мужа (все равно Том не пользуется им) по трем разным автострадам. Передвигаясь со скоростью улитки, я могу забыть о других автомобилистах и сосредоточиться на выщербленных буквах, установленных на бетонных козырьках торговых центров: «Всё за доллар», «Мир картриджей», «Первая парикмахерская». Неоново-розовый оскал мексиканского ресторана, желто-голубое чудовище «ИКЕА», возвышающееся за платной дорогой, желтушный кирпич новостроек, едва скрытых от автострады неровной линией кустов индейской сирени, — все напоминает о том, что самое страшное в моей жизни уже случилось. Я перебираю знакомые виды, как моя мать перебирала четки.

…Радуйся, госпожа автомойка, полная благодати, Господь с тобою! Молись за нас, о «Быстрая печать»! Владычица наша камера хранения, спаси, к тебе обращаем мы взоры!..

А вот билборды с изображением Джули исчезли. Когда-то здесь, на пересечении шоссе 1-10 и кольцевой развязки 610, возле вон той жилой высотки, стоял щит с ее фотографией, втиснутый между баптистской церковью и бетонной эстакадой, но пять лет назад попечители фонда решили, что портреты Джули пора снять. Или это было еще раньше? Думаю, дело в деньгах, хотя я не имею ни малейшего представления, сколько стоит рекламное место на щитах: фондом Джули занимался исключительно Том. Теперь с этого билборда сияет гигантская белозубая улыбка пастора мегацеркви[1], а рядом призыв: «Не теряй веру в повседневной суете!» Интересно, плакат наклеили прямо на лицо Джули или сначала содрали ее изображение лоскутами? Нелепая мысль. На этом щите с тех пор что только не рекламировали. Услуги дантиста, реверсивную вазэктомию.

Строчки из стихотворения Вордсворта, заданного к сегодняшнему уроку, застряли в голове, словно дурная шутка: «Ужель видений свет сошел на нет? / И где они сейчас — мечта и славы свет?»[2]

Я щелкаю поворотником и съезжаю на кольцевую. Скоро я войду в аудиторию, где на меня устремятся десятки требовательных взглядов студентов. Я планирую преподавать до тех пор, пока университет оставляет за мной место, хотя у меня давно нет научных публикаций, я не состою ни в каких комитетах да и вообще ни в чем не проявляю инициативы. Все силы уходят на то, чтобы каждое утро заставить себя подняться с постели и встретиться с равнодушным миром, где самое страшное, что могло случиться, уже случилось, а я почему-то по-прежнему жива. Я немало времени потратила на изучение поэзии Вордсворта и сейчас еду, чтобы с пиететом вещать о его творчестве, — но я не верю в славу и мечту. Я верю в статистику.

Статистика свидетельствует, что детей чаще всего похищают знакомые, однако Джули забрал чужак. Статистика утверждает, что почти все похитители пытаются заманить жертву в автомобиль, — Джули увели из собственной спальни, угрожая ножом, посреди ночи, в то время как другая моя дочь, Джейн, наблюдала за происходящим из шкафа. И наконец, согласно неумолимой статистике, три четверти украденных детей умирают в течение первых трех часов после похищения. Три часа — примерно столько Джейн просидела в шкафу, оцепенев от страха, прежде чем разбудить нас с Томом паническим воплем.

Таким образом, к тому времени, как мы узнали об исчезновении Джули, ее судьба уже была предрешена. Неизбежность ее смерти расползлась как инфекция, как запах бензина. Пытаясь свыкнуться с тем, что Джули больше нет, я говорю себе, что ее не было и до того, как она родилась; не было и до моего рождения. И до рождения Вордсворта. Проезжая Мемориальный парк с его высокими соснами, я представляю, как она смотрит вверх невидящими глазами, укрытая одеялом из рыжевато-золотистых игл. Минуя квартал Крествью-апартментс, я вижу, как она покоится на ложе из азалий. У торгового центра с маникюрным салоном и спа «Санрэй» я не могу оторвать взгляд от мусорного контейнера. Таковы мои больные фантазии.

Когда-то я хотела подарить Джули целый мир. Теперь я хочу одного: возможности ее похоронить.

Последний урок перед летними каникулами проходит как в тумане. Я могла бы преподавать Вордсворта даже во сне, да и сейчас будто грежу, хоть и не сплю. Я вижу кристальную голубизну бассейна под высокими тонкими соснами, с рифлеными бортиками, сияющего, как пластиковая жемчужина. Девочки были от него в таком восторге. Перед покупкой дома я спрашивала Тома — он ведь бухгалтер, — можем ли мы себе это позволить. Модный район с переизбытком «Старбаксов» и загородных клубов не вписывался в наш стиль. Особенно в мой. Но девочек бассейн обрадовал даже больше того, что у каждой будет собственная комната. Они тогда не придавали значения нашему переезду из развалюхи в университетском квартале в элитную часть города с двухэтажными особняками, гаражами на две машины и зелеными лужайками, утыканными табличками с названиями школьных футбольных команд. На переезд мы решились по нескольким причинам, но вам будет интересно узнать, что не в последнюю очередь мы заботились о большей безопасности.

— Занятия окончены. Не забудьте прислать домашнее задание на мой электронный адрес до двадцать восьмого числа, не позднее пяти часов вечера.

К тому времени, как я желаю всем хорошо отдохнуть летом, большинство студентов уже покинули аудиторию.

Подходя к своему кабинету, я чувствую вибрацию телефона в кармане. Пришло сообщение от Тома: «Ты можешь забрать Джейн? Аэропорт “Хьюстон интерконтинентал”, 16: 05, рейс 1093 “Юнайтед”».

Я убираю телефон, включаю компьютер и просматриваю расписание занятий Вашингтонского университета, где учится наша младшая дочь. Нахожу телефонный номер администратора, которого знаю еще со времен аспирантуры, и звоню ему, чтобы уточнить сроки окончания учебного года.

Затем отвечаю Тому эсэмэской: «Может, купить что-нибудь к ужину?»

Через несколько минут приходит короткое: «Нет». Видимо, больше нам с мужем нечего сказать друг другу по поводу слишком раннего возвращения Джейн после первого курса в университете.

Разглядеть ее среди прибывающих не так-то просто: откуда мне знать, в какой цвет она нынче красит волосы. Я стою рядом с транспортером № 9, по ленте которого медленно плывут чьи-то сумки и чемоданы, и жду свою дочь. Наконец в толпе пассажиров я вижу ее — высокую девушку с бордово-черными волосами и свисающей на глаза прядью тускло-зеленого цвета, чудом пережившей очередное окрашивание.

— Привет, мам, — говорит она.

— Привет, Джейн.

Ее тяжелая сумка шлепает меня по бедру, когда дочь наклоняется обнять меня. Опустевшая лента багажного транспортера останавливается с легким скрежетом, и мы одновременно оборачиваемся. Я не знаю, как лучше спросить, отчего Джейн вернулась так внезапно.

— Ты опять сменила цвет волос, — замечаю я.

— Ага.

Все, что Джейн говорит и делает, — это вариация на тему хлопка дверью, ставшего ее визитной карточкой еще в средней школе, через пару лет после похищения Джули. В старших классах Джейн добавила в свой репертуар громкую музыку, разноцветные волосы и пирсинг, но привычка хлопать дверью оставалась гвоздем программы. Обычно после этого Том покорно плелся за дочерью вверх по ступенькам, а дальше раздавались ее рыдания и вопли, доходившие до меня в приглушенном виде. Сама я считала, что в такие моменты лучше оставить ее в покое.

— Как перелет?

— Нормально.

И очень долго. Подозреваю, Джейн выбрала Вашингтонский университет именно из-за его удаленности от Хьюстона. В детстве она часто говорила, что хочет поступить в университет, где я преподаю, но ее намерения поменялись примерно в то же время, когда начались хлопки дверью. Удивляюсь, как она не настояла на обучении где-нибудь на Аляске, но ей нужен был университет, где вместо семестров четверти, — очень возможно, что этот факт и повлиял на ее решение в пользу Вашингтонского. Конечно, такое поведение можно списать на типичный подростковый бунт, но в случае с Джейн оно имело некий подтекст, как и ее стремление, по словам секретаря факультета, оставить «хвосты» по всем предметам весенней четверти, чтобы под предлогом сдачи долгов оттянуть приезд домой. Похоже, не очень-то она скучала по нам, даже проведя в Сиэтле весь учебный год. Поначалу меня не обеспокоило, когда дочь сообщила, что не приедет домой на День благодарения. Студенты, которые учатся по четвертной системе, обычно пропускают этот праздник: осенняя четверть начинается довольно поздно. Но в середине декабря Джейн объяснила нам с Томом по телефону, что едва устроилась, к тому же один из преподавателей пригласил ее на праздничный ужин. Наша семья все равно никогда не празднует Рождество, правда? Вдобавок Джейн считает, что для воспитания независимости ей полезнее остаться. И тогда я почувствовала, как тяжело на душе у моего мужа. Я прервала его красноречивое молчание расплывчатой фразой: «Конечно, мы будем скучать по тебе, но всё понимаем».

Похоже, ситуация с праздниками обернулась еще одной захлопнутой дверью, на которую я не смогла должным образом отреагировать.

— Итак, — говорю я, — ты все еще наслаждаешься «Ю-дабом»[3]?

— Вперед, «Хаски»! — скандирует Джейн, вяло помахивая кулаком. — Да, мам. Ничего не изменилось с тех пор, как мы разговаривали в последний раз.

На ленту конвейера начинает выезжать багаж, и мы обе наклоняемся вперед.

— А в январе тебе не холодно в такой куртке? Сейчас распродажа зимних вещей, можно пройтись по магазинам.

Джейн смущенно теребит армейскую куртку, которую носит с шестнадцати лет.

— Да не надо. Я же говорила, что не мерзну.

— Как учеба, нормально?

— Да, а что?

— Просто спросила.

— Ну, с учебой все очень даже хорошо, — говорит она. — Так хорошо, что преподаватели разрешают мне сдавать рефераты вместо экзаменов.

Вместо экзаменов! Ничего себе. Интересно, как она убедила их довольствоваться рефератами? Мои ученики обычно отговариваются «чрезвычайной ситуацией в семье», надеясь, что я не стану выяснять подробности.

Я осторожно спрашиваю:

— И часто в «Ю-дабе» так делают?

— Мам, он называется Вашингтонский университет. Говори правильно.

Я кладу руку ей на плечо:

— Ладно, доченька. Мы просто рады, что ты наконец вернулась.

Мы стоим бок о бок, уставившись на блестящий металлический желоб, пока половина пассажиров не забирает свои сумки; дребезжание полупустого конвейера становится еще громче. Наконец багаж Джейн, кувыркнувшись, падает на ленту и плывет к нам. Чемодан яблочно-зеленого цвета, наш подарок дочке на выпускной, уже потускнел со времени первого рейса в Сиэтл и теперь напоминает по тону светло-зеленую прядку в волосах хозяйки. Дочка хватает чемодан прежде, чем я успеваю протянуть к нему руку, но позволяет мне взять сумку. Затем Джейн останавливается, чтобы снять свою армейскую куртку. По ту сторону автоматических раздвижных дверей нас встречает дуновение жаркого, влажного ветра.

— Вижу, тут по-прежнему дикая духотища.

— Лучше дома места нет, — откликаюсь я, и Джейн награждает меня благодарной полуулыбкой.

Стараясь разговорить дочь во время дороги домой, я постоянно натыкаюсь на подводные камни. Надеясь побольше узнать о ее жизни, я задаю вопросы, которые напоминают холостые выстрелы. Хотя, казалось бы, кто, как не я, знаком со студенческой жизнью, ведь большую часть времени я провожу в университете.

— Как дела в общежитии?

— Вполне.

— Тебе по-прежнему нравится твоя соседка?

— Да норм. Мы не лезем в дела друг друга.

— Ты поселишься с ней в одной комнате и в следующем году?

— Скорее всего, нет.

Наконец я касаюсь предмета, который, уверена, прольет свет на то, чем живет моя дочь, пусть и окажется болезненным для меня:

— А теперь расскажи мне о преподавателе английского, у которого ты ужинала на Рождество.

— Ее зовут Кэтлин, и на самом деле она профессор семиотики.

Значит, Кэтлин.

— Вот уж не думала, что семиотику до сих пор преподают на факультетах английского.

— Ее курс называется «Пересечения». В нем английский переплетается с лингвистикой, гендерными исследованиями и антропологией. Там предполагалась определенная подготовка, но в первый же день я пришла в кабинет Кэтлин и убедила ее допустить меня до занятий.

Истинная дочь профессора, Джейн знает, как найти подход к преподавателю. Более того, такой длинной цепочки слов ни я, ни Том не слышали от нее целую вечность.

— Расскажи поподробнее. Какую литературу вы изучаете?

— Думаю, я лучше подожду и расскажу обо всем уже при папе, — замечает она.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— Просто не хочется повторяться.

— Разумеется, милая.

Я включаю Национальное общественное радио, и размеренный, успокаивающий голос ведущего новостей заполняет машину, когда мы медленно проезжаем мимо стрельбища и спортзала, где олимпийский тренер по гимнастике, вероятно, до сих пор кричит на девочек с косичками. Джейн смотрит в окно. Наверное, она удивляется, почему папа не приехал ее встречать. Мне тоже интересно.

Через несколько минут нам обеим становится понятно почему.

Небо уже заволокли сумерки, когда, завернув на подъездную дорожку, я замечаю в светящемся прямоугольнике окна кухни мужа, готовящего ужин. Войдя, я чувствую запах любимого блюда Джейн — пасты фетучини «Альфредо» с панированными креветками и жареной спаржей. Довольно редкий рецепт этого блюда Том нашел в Сети и готовит его только по особым случаям. Нарезанный салат из свежей зелени лежит в миске рядом с разделочной доской, готовый присоединиться к яркой, праздничной сервировке на обеденном столе.

— Джейни!

Том раскрывает объятия, делая шаг вперед, и дочь крепко прижимается к нему. Я проскальзываю в ванную, затем в спальню, чтобы сменить университетский строгий костюм на удобные джинсы, и задерживаюсь на несколько минут, убирая белье, которое лежит сложенным в корзине у кровати. Когда я возвращаюсь, муж с дочерью оживленно болтают. Том стоит ко мне спиной, нарезая сочные помидоры для салата, Джейн постукивает кончиками пальцев по разделочной доске, словно играет на пианино.

— Пап, ты не поверишь, какими именами ребята перекидываются в аудитории! Деррида, например, и прочее. Там все намного умнее меня.

— Ну, она же допустила тебя до занятий, эта твоя гениальная обладательница гранта Мак-Артура[4].

— Да, но каждый раз, открывая рот, я чувствую себя идиоткой.

— По крайней мере, ты хотя бы открываешь рот, — возражает он, кладя нож на стол и глядя дочери прямо в глаза. — Держу пари, что некоторые ребята даже слово боятся сказать.

Благодарная улыбка Джейн, едва заметная из-за плеча Тома, для меня как бальзам на сердце. Словно почувствовав мое присутствие, муж оборачивается и, улыбнувшись, бросает горсть нарезанных помидоров на кучу зелени, после чего торжественно ставит салатницу на стол.

— Все готово! — объявляет он. — Бери пасту, Джейн. Давайте же сядем и вместе поужинаем впервые за бог знает сколько времени.

И как раз в этот момент раздается звонок в дверь.