Под крылом земля

XXI

После лагерей город казался маленьким, дома тесными. Но как было приятно вечером сесть за недочитанную книгу и нисколько не бояться, что в комнату ворвется ветер, снесет со стола газеты, бумаги, что намокшая от дождя палатка вот-вот начнет пропускать влагу, которая потом скопится лужицей в углублении постели.

Теперь я поселился со своими сверстниками, Николаем Лобановым и Михаилом Шатуновым, в новом общежитии, но к капитану Кобадзе частенько заходил «на огонек». Все-таки я крепко привязался к нему.

В один из вечеров мы с Кобадзе готовились к занятиям. За стеной тихо заиграли на пианино. Мы подняли головы и посмотрели друг на друга; мелодия была нам знакома. Кобадзе улыбнулся и сказал:

— Если я когда-нибудь женюсь, то обязательно на той, которая умеет играть.

— И похожа на Нонну Павловну, — добавил я.

— Согласен, — ответил он серьезно. — Ну, а твой идеал?

— Все тот же. — Я поторопился перевести разговор на другое: — Сколько нужно тренироваться, чтобы безукоризненно исполнить даже маленькую пьеску. Вот если бы летчики так работали над каждым маневром, над каждой пилотажной фигурой!

— Это было бы хорошо, — отозвался Кобадзе. — Но что нужно для тренировок нашей соседке? Подошел, откинул крышку рояля и музицируй себе на здоровье. И она, вероятно, с детства этим занимается. Надо и в летные школы определять с детства! Мне кажется, такое время наступит. И будут они называться нестеровскими или чкаловскими училищами. Ах, черт возьми, как это было бы правильно!

А за стеной продолжали играть старый вальс, и я снова думал о Людмиле. Изменилась ли она? Милая, беспредельно дорогая… В тот вечер, когда мы гуляли по набережной, она была похожа на девочку-шалунью. Такой она и запомнилась мне…

— А не пойти ли тебе завтра к Людмиле? — вдруг сказал Кобадзе. Он словно читал мои мысли. — Чем скорей ты решишься, тем лучше.

«Не пойти ли тебе к Людмиле»… Да я думал об этом все время! После недавнего разговора со Сливко я сказал себе: «Надо скорее с ней встретиться».

Перед отправкой в госпиталь Сливко попросил позвать меня. Он сидел в задней кабине По-2 с забинтованной головой и лицом.

— Подойди ко мне, лейтенант, — сказал он.

Я забрался на крыло, подошел к борту кабины. Майор приподнял руку, пальцы его опустились на мое плечо, потом скользнули ниже и сжали руку повыше локтя.

— Ну, старик, ты все еще дуешься на меня, — произнес он тихо. — Брось, чего уж там. Мало ли что бывает в жизни! В моей жизни тоже были воздушные ямы. Без этого не обойдешься.

Я молчал.

Сливко заерзал на сиденье и крикнул летчику-связнику:

— Ну, что там у тебя с мотором? Готов?

— Готов, товарищ майор!

— Вот так-то, — Сливко снова сжал мою руку. — Не нашли мы с ней общего языка, по-разному думаем. Здесь уж виноваты годы. А у тебя все впереди.

Самолет улетел. И вдруг мне сделалось легло-легка. И немного грустно.

Прошло несколько дней. И вот я у ее дома. Вишни в палисаднике наполовину облетели. Шелестят под ногами желтые листья. Стучит в груди сердце…

Дверь в сени была отворена, в комнату Людмилы тоже. Из комнаты слышалось пение. Пела Людмила. В ботах, надетых на босу ногу, в домашнем коротеньком халатике, она мыла пол. Я остановился у порога. Людмила не замечала меня. Я видел узкие плечи, смуглые девичьи ноги. Светлые волосы спадали ей на лоб. Иногда Людмила, выпрямляясь, откидывала запястьем знакомую непослушную прядку. Постояв немного, она снова начинала тереть пол. И снова лилась песенка. С одного мотива она перебрасывалась на другой, на третий, то замирала вдруг, то снова рождалась. Мне нравился Люсин вибрирующий, как слабо натянутая струна, голос.

Люся домыла до порога, взяла ведро и локтем откинула портьеру. Ведро выпало из рук и чуть не опрокинулось.

— Это вы!

Я сделал шаг к Людмиле. Мы были так близко, что я видел свое отражение в ее глазах, ставших вдруг большими, блестящими.

Люся нагнулась к ведру.

— Проходите в комнату. Я сейчас вернусь.

В комнате, оклеенной новыми веселенькими обоями, было уютно, светло. И на душе у меня было светло.

Никогда я не видел у нее таких глаз. Растерянные, доверчивые…

Люся вошла минут через десять. Лицо у нее было заплаканным. Она тихо сказала:

— Не думала, что придете…

— Почему же, Люся? Она не ответила. Некстати зазвонил звонок.

Через секунду сени наполнились веселым гомоном, смехом. Дверь в комнату распахнулась, и вошла Майя. Увидев меня, она замолчала, многозначительно кашлянула в кулачок и задорно улыбнулась.

подумал, я здороваясь с ней. А она встала против меня и снова плутовато улыбнулась.

— Знаете, Людмила обещала покататься со мной на лодке. И вы, — она взглянула на меня смеющимися глазами, — вы наш пленник.

— Чем сегодня занимались? — спросила Майя у Людмилы, когда мы вышли на улицу. И, не дав ей ответить, стала рассказывать о каком-то пионере, у которого сердце в правом боку. Пионер страшно беспокоится, возьмут ли его в летчики.

— Как думаете, возьмут?

Спасибо Майе — за разговором мы и не заметили, как дошли до набережной. Там нас ждали две девушки — учительницы из подшефной школы.

Спуск к реке был отлогий, выложенный булыжниками. По краям его росли старые липы с дуплами, заколоченными листами жести. Внизу, сквозь засохшие ветки, виднелось опрокинутое в воду небо, подернутое свинцовой рябью.

Мы остановились.

— Галка, — сказала Майя горбоносенькой девушке, — помнишь, мы катались здесь на санках? Так здорово, дух захватывало. А ну, — она задорно посмотрела на девушек, — догоняйте! — и пустилась с горы. За ней рванулась Галя и ее подруга — полная широкоплечая Капа. Я надвинул фуражку и посмотрел на Люсю.

Люся показала на ноги — она была в туфлях на высоком каблуке — и отрицательно покачала головой. А я уже приготовился бежать за ней, представлял ее распушившиеся на ветру волосы, смуглые упругие ноги, слышал ее прерывистое дыхание.

— Я понесу вас на руках, — неожиданно для себя сказал я, взяв Люсю за худенькие девчоночьи плечи. Ее волосы коснулись моей щеки, я почувствовал запах их. Не хотелось никуда отпускать Люсю.

Напрасно мы искали девушек. Их нигде не было. Меня это не удивляло: еще дорогой я приметил в глазах у Майи лукавые огоньки.

— Ну, я ей задам, — смущенно твердила Людмила. — Она обманула — мы и не собирались кататься. Ну, я ей задам.

— Все хорошо, — отвечал я. — Покатаемся одни, правда?

Греб я сносно, хотя и не единожды обрызгал Людмилу.

Солнце коснулось воды и будто подожгло ее. У горизонта она стала ярко-розовой, ближе к нам малиновой, у самой лодки фиолетовой.

— Как жалко, — сказала Люся. — Оно сейчас утонет.

Будто разделяя ее печаль, жалобно крякнула утка-нырок. Небольшая, с длинной красивой шеей, она летела низко над водой. Вот «выпустила» лапки и, как самолет, стала «приземляться». Едва лапки погрузились в воду, птица прижала крылья и закачалась на волнах, словно кораблик из далекого прошлого. Мы подплыли к ней. Она испуганно вскинула голову, нырнула, махнув на прощанье хвостом и больше не показывалась, видимо, выплыла в камышах.

Вдалеке запели. Тихо, протяжно:

Я слышал раньше эту песню, но сейчас она звучала совсем по-иному. Люся тихонько подхватила припев. Поскрипывали в уключинах весла, с них спадали розовые прозрачные капли.

— Вот и утонуло солнце, — задумчиво сказала Люся. — Ночь скоро.

— А потом снова день, — ответил я.

Люся промолчала. Она вообще держалась в этот вечер настороженно, все думала о чем-то.

Багряные полосы протянулись по небу. Берег усыпали огоньки.

— Пора возвращаться, — сказала Люся.

— Нет, рано еще. — Разве можно так вот, ничего не высказав, расстаться с ней!

Она зябко передернула худенькими плечами и повела кверху молнию на свитере.

— Вам холодно?

Стараясь не качать лодку, я подошел к Люсе. Теперь мы сидели рядом, накрытые одной курткой. Мне казалось, мы плывем по морю. Было страшно и весело. И думалось, что мы знакомы годы и будем знакомы очень долго, будем близки.

Невдалеке, бросая на реку желтые пятна света, прошел сторожевой катерок. Задрожали в воде звезды. Лодка приподнялась, словно повисла в воздухе, потом плавно опустилась.

— Держитесь, — сказал я, бережно взяв Люсю за плечи. Она посмотрела на меня и как-то вдруг сжалась. Я не шевелился. Давно уже разбилась о берег последняя волна. Давно в холодной глубине не дрожали звезды, и лодка скользила, как и прежде, тихо-тихо.

— Я страшная трусиха, — Люся отстранилась и поправила волосы. — Видно, не придется лететь с вами в космос.

Я вспомнил, как однажды рассказал ей о своей мечте.

— Неужели вас до сих пор забавляет смеяться над этим?

— Не обижайтесь, Леша. Тогда вы говорили много интересного. А я посчитала вас за наивного человека. Но теперь понимаю. Слишком смелые мечты всегда кажутся чуть-чуть наивными. Это он помог мне…

Сердце у меня замерло.

— Он смеялся над вашим желанием, — продолжала Людмила. — И в этом я виновата. Он сказал, что на Луну пусть летят болваны. Мой папа, помню, не вынес и ушел из дому. Чтобы загладить вину, Роман купил тесу и бревен для пристройки. Он хотел, чтобы мы жили отдельно от родителей.

— Не надо, — сказал я, — это прошло.

— Нет. Это не прошло и не пройдет. Никогда.

Я вздрогнул. Что она хотела этим сказать? Почему так обреченно прозвучали ее слова?

— Вы… вы любите его? Поэтому и приезжали в лагеря?

Люся медленно покачала головой.

— Мне не хотелось, чтобы у него остался мой альбом с фотокарточками.

Я не верил ей. И она это почувствовала:

— Конечно, я могла бы взять его и позже, но там лежали квитанции на подписные издания… Впрочем, и без них я могла обойтись, — Люся низко наклонила голову.

И я понял: она приезжала, чтобы встретиться со мной.

— Людмила, — проговорил я, не слыша своего голоса. — Давайте найдем с вами одну звезду. Нам не будет на ней тесно, вот увидите.

Люся не смеялась, как раньше. Она молчала, нагнув голову. Лицо ее в свете луны казалось совсем белым.

Я взял Люсю за руки и поцеловал ее губы, такие горячие в этот холодный осенний вечер. Люся сидела тихая и равнодушная.

— Ты хорошая, ты славная… — я назвал Люсю на «ты» и почувствовал, что иначе не могу ее называть.

Людмила отстранилась.

— Не надо, прошу вас, — она осторожно дотронулась до моей руки и улыбнулась тихо, одними глазами. — Не надо.

— Хорошо, не буду.

Я сдержал слово и не говорил больше о том, что касалось только нас двоих, о моей любви.