Под крылом земля

XXIII

О том, что полк получит новые самолеты, поговаривали давно. Мы готовились по первому сигналу пересесть на новые машины. Но что это были за машины, толком никто не знал. Говорили, будто они еще испытываются на заводах.

И вдруг — указание: откомандировать в Энск для стажировки на новых самолетах по звену от эскадрильи.

Кобадзе шепнул мне:

— Будут посылать лучших. Готовься к проверке! Приедет сам командующий.

Предполетную подготовку проводил командир полка.

— Вы, воспитанники нашей боевой семьи, — говорил полковник, — обязаны поддержать традиции Сталинградского полка.

Я был уверен в своих силах. Но откуда же такая уверенность? С каких пор? Наверное, это дали мне тренировки, полеты, наверное, я вырос за последнее время.

— Кому, соколы, что непонятно? — спросил полковник. Неожиданно частокол рук вырос над головами. Нетерпеливый Николай Лобанов даже привстал:

— Верно, что новые машины лучше наших?

— Какие там двигатели?

— Какой потолок?

— Сколько двигателей?

Полковник улыбался и отрицательно качал головой.

— Мне, соколы, известно столько же, сколько и вам.

После предполетной подготовки летчики должны были испытываться в барокамере. Установленная посреди комнаты, барокамера была похожа на огромный холодильник или фургон. Врач Верочка Стрункина сидела за столиком и отмечала что-то в медицинских книжках, стопкой лежащих с краю.

Кобадзе лихо щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку.

— Товарищ доктор, разрешите проверить стойкость организма к пониженному проценту кислорода и давлению!

Верочка посмотрела, на него и улыбнулась. Она очень изменилась за последнее время: похудела и как-то поблекла. Видно, разрыв со Сливко дался ей нелегко.

Врач осмотрела нас, потом мы с ней вместе вошли в барокамеру. Там стоял стол, на нем приборная доска.

— Садитесь и надевайте кислородные маски, — скомандовала Стрункина.

— Но мы же еще не поднимались, — сказал я. Верочке очень хочется побыть на высоте своего положения, и она экзаменаторским тоном спрашивает:

— Скажите, Простин, когда летчики надевает маски, отправляясь на высоту?

— На земле, — отвечает за меня Кобадзе. — Я уже надел. Азот надо «вымыть» кислородом до того, как достигнешь стратосферы.

— Да, да, это мне хорошо известно, — говорю я поспешно. — Давайте поскорее начинать. Мне так нравится, доктор, в вашей барокамере. Чистенько, уютно, так бы и остался жить. — Я надеваю шлемофон и маску.

Кобадзе беззвучно смеется, отвернувшись к стене.

— В случае чего немедленно докладывайте мне. Переговорное устройство включено, — говорит Стрункина. — Итак, вы поднимаетесь сегодня на десять тысяч метров. Желаю успеха!

Она выходит и завинчивает тяжелую железную дверь.

Мы отрезаны теперь от мира толстыми стенами барокамеры. Сидим перед пультом с приборами: высотомером, указателями скорости и подъема, часами.

Стрункина смотрит на нас через вмурованный в камеру иллюминатор. Кобадзе уже уткнулся в газету, которую захватил с собой, чтобы скоротать время, а я все-таки немного волнуюсь, как-то поведет себя мой организм?

Стрункина надевает шлемофон и включает тумблер с надписью «Подъем».

Загорелась красная лампочка. Механик барокамеры начал вращать огромные вентили, напоминающие автомобильные рули. Скорость подъема — 7–8 метров в секунду. Когда стрелка высотомера достигла цифры 7, врач объявила:

— Внимание, на высоте в семь тысяч метров будем находиться тридцать минут. Сосчитайте пульс.

Загорелась белая лампочка.

Мы выполнили команду врача, записали данные на листке бумаги. Врач наблюдает за нами.

— Теперь решите задачу, — говорит она, — перемножьте числа пятьсот пятьдесят пять и сто девяносто семь.

Мы умножаем числа и ответы показываем ей через стекло.

— Лейтенант Простин, еще раз проверьте свое решение, не волнуйтесь, — говорит врач.

Я снова принимаюсь за вычисление. Врач объявляет:

— Еще раз сосчитайте пульс, и будем подниматься выше.

И вот уже стрелка высотомера ползет к цифре 10.

— Знаешь, цифра сто девяносто семь — это рабочий телефон Людмилы, — говорю я.

Кобадзе с прищуром смотрит на меня.

— У вас наладились с ней отношения?

Я пожимаю плечами, не зная, что ответить другу. После прогулки на лодке мы встречались дважды. В первый раз под окнами ее дома.

Шел дождь, мелкий, нудный, холодный. Ветер раскачивал ветки деревьев, норовил сдуть фуражку.

— Не надо, Леша, не приходите больше, — сказала она тихо, придерживая рукой наброшенную на голову косынку.

— Совсем?!

Людмила смотрела на меня так, как смотрят на близких людей, с которыми предстоит расстаться навсегда.

— Совсем, — прошептала она и опустила голову. Я схватил ее за плечи.

— Это невозможно, Людмила! — почти крикнул я и осекся, поняв смысл ее слов. Ее отношения со Сливко, видно, зашли далеко. И она не может себе этого простить, кажется себе грязной, недостойной любви.

Я стоял и не мог снова взять Люсю за плечи, обнять, успокоить.

Она ушла. На сердце было так тоскливо, будто я только что похоронил самого родного человека.

Второй раз мы встретились с ней случайно, на улице. Она спешила к больному.

В эти дни я понял, что она по-прежнему дорога мне, что нам надо быть вместе. Неправда, между нами никогда не будет стоять третий, его уже нет.

— Люся, выслушай меня. Это очень важно…

— Не надо, я вас просила, — взмолилась она.

— Нет, это необходимо. Ты слышишь? Нам надо быть вместе! Я не напомню о прошлом. Я люблю тебя и буду любить! Всю жизнь!

Но Людмила не отвечала и все убыстряла шаг. Остановившись у крыльца старого двухэтажного дома, она подала мне руку:

— Прощайте. Я все напишу вам.

С тех пор прошло больше недели. Письма от Люси все не было.

— Вот хочу заставить себя не думать о ней, а не могу, — говорю я капитану Кобадзе.

За толстым стеклом барокамеры грустно улыбается Верочка Стрункина. Она слышала мои слова.

Но вдруг улыбка пропала, дуги бровей удивленно взлетели кверху, потом поползли вниз, и Верочка нахмурилась. Я увидел, что стрелка высотомера давненько перевалила за цифру 10. Стрункина бросилась к тумблеру — загорелась белая лампочка. Механик застопорил отсос воздуха из барокамеры.

Потом мы медленно «спускаемся».

Стрункина отодвигает двери, и мы выходим. Волосы у меня и у Кобадзе примяты, на лбу красные полосы от шлемофонов.

— Ну-с, как себя чувствуете? — спрашивает врач. — Спускала я вас значительно быстрее, чем поднимала. У кого заложило уши? Не было ли болей в животе?

Мы отрицательно качаем головами.

— Тогда будем осматриваться, — говорит она. — Ну что ж, высотоустойчивость у вас хорошая. Поздравляю!

Утром я проснулся раньше обычного. «Будут посылать лучших. Приедет сам командующий. Серьезная проверка! Но что с Людмилой?» — этим вопросом упрямо заканчивалась каждая мысль. Пошел к Кобадзе.

— Чего так рано; кто кусает? — спросил он, однако подтрунивать надо мной не стал, посоветовал не волноваться. — У летчика должно быть горячее сердце и холодная голова, — он любил повторять это.

Кобадзе устроил мне так называемый проигрыш полета.

— При планировании посадочный знак уходит влево. Твои действия?

— Значит, самолет скользит вправо. Прекращаю снос левым креном и на выравнивании убираю крен.

— Ну, а если самолет попадет в сложное положение, что будешь делать? — капитан хитро скосил глаза.

Иногда в воздухе летчик испытывает ложные ощущения, ему кажется, что самолет проваливается вниз, переворачивается. Обычно это бывает, когда летчик проделывает пилотажные фигуры. Но я занимался спортом и считал себя подготовленным к любому полету.

— Что тут особенного? — сказал я. — Прежде смотрю на высотомер, узнаю, хватит ли высоты, чтобы спасти машину, вывести ее из сложного положения. Потом скорость определяю. Может, она близка к штопорной. Потом смотрю на указатель поворота и скольжения.

— Постой, постой! — воскликнул капитан, — Ну-ка, повтори сначала.

Я повторил.

— Блестяще! А я ведь как делаю? Да и не только я. Мы сначала глядим на указатель поворота и скольжения, чтобы определить, спиралим или штопорим. Но в таком случае нужно посмотреть и на указатель скорости — это подсказывает, как действовать рулями. После этого снова глядим на указатель поворота — значит, первый взгляд нам абсолютно не нужен. Нет, ты представляешь, тратим зря время, когда дорога каждая доля секунды! Потом смотрим на вариометр, на указатель поворота, потом на высотомер и еще раз на указатель поворота… Чувствуешь, какая петрушка получается? — Кобадзе, шлепая босыми ногами, прошелся по комнате. — Нет, я уверен, Батя будет доволен. Определенно.

Сердце захлестнула радостная волна. Сам Кобадзе признал мой метод более правильным.

Час был ранний, но мне не терпелось попасть на аэродром.

Кобадзе пожелал мне «ни пуха ни пера». Я ответил ему, как положено, и трижды плюнул через левое плечо.

Свет луны, маячившей сквозь белесую дымку, мешался со светом фонарей. Улицы были пустынны. Только дворники уже мели припорошенные снегом тротуары, оставляя на асфальте мокрые разводья. На аэродроме около полковой каптерки я увидел Брякина.

— А я к вам, — сказал он. — Мы с пионервожатой вчера вас дожидались, да так и не дождались. По правилам, надо бы плясать вас заставить. Вот, получайте. — Брякин вынул из кармана письмо. — Извините за несвоевременную доставку.

Я взял конверт, забыв поблагодарить. Письмо было от Люси.

«Алексей! Не знаю, решилась бы я написать вам, если бы не уехала из города. Я многое поняла, Алеша, многому научилась. И это не дает мне морального права сказать вам «да».

Мне очень тяжело. Но буду бороться за себя. Переменила место работы. Так лучше и для меня и для других.

Целую вас крепко и никогда не забуду. Прощайте. Люся».

Октябрь. Город Энск.

Я читал и перечитывал письмо, Надеясь найти между строчками что-то, чего не увидел сразу. Почему ради любви ко мне, ради моего счастья, Люся отказывала мне в самом дорогом? Я любил сейчас Люсю сильнее прежнего и готов был сделать для нее все, кроме того, чтобы оставить ее. Неужели ничего нельзя вернуть, изменить?..

Мои мысли были перебиты бешено нарастающим свистом. С огромной, небывалой скоростью в небе пронесся самолет, напоминавший стрелу.

Реактивный!

Все, кто был на стоянках, бросились к посадочной полосе.

Самолет, сделав круг над городом, заходил на посадку. Вот он выпустил шасси, потом щитки, чтобы сбавить скорость. И все-таки она оставалась непривычно большой. Трудно было поверить, что на такой скорости можно благополучно приземлиться. А между тем самолет с размаху шаркнул колесами о землю, сразу проскочив часть полосы, потом вплотную прижался к ней и быстро побежал, повизгивая тормозами. Из специального гнезда под фюзеляжем выпал тормозной парашют. Его квадратный белый купол полоскался за хвостом самолета, создавая дополнительное сопротивление воздуха.

Все помчались встречать необычного гостя. Ведь никто еще из нас не видел вблизи реактивный самолет!

Я тоже побрел туда, но больше для того, чтобы не оставаться одному. Мне во что бы то ни стало надо было отвлечься, забыть на время о письме. Только тогда я мог рассчитывать, что выдержу экзамен.

На реактивном самолете прилетел инспектор по технике пилотирования. Коренастый, с крупным обветренным лицом, он выбрался из кабины на крыло, снял кожаную куртку и поправил примятые парашютными лямками генеральские погоны. Поздоровавшись со всеми, инспектор принял рапорт от дежурного по аэродрому и попросил провести его на командный пункт.

У самолета остался инженер, прилетевший вместе с генералом. Ох, и досталось ему в это утро! Вопросы от летчиков и механиков сыпались, не переставая:

— Как быстро можно запустить в полете остановившийся двигатель?

— Легко ли управлять самолетом в стратосфере?

— Сколько бомб можно прицепить?

— Имеются ли на самолете высотные спасательные скафандры?

— А радиолокаторный прицел? Инженер не успевал отвечать.

Среди окруживших самолет я увидел и тех, кто не должен был сегодня приходить на аэродром.

Летчики по очереди залезали в каплеобразную кабину, отмечая, что приборов на новом самолете меньше, заглядывали в сопло, в гондолы шасси, рассматривали окошенные назад и чуть прижатые к земле плоскости.

Неизвестно, сколько бы продолжались «смотрины» самолета и расспросы с пристрастием, если бы дежурный по аэродрому не известил о начале розыгрыша полетов.

— Товарищ лейтенант, самолет готов к вылету в зону, — бодро доложил механик.

Я тщательно осмотрел машину. Она была в исправности, чисто вымыта, свежая смазка на шарнирах блестела, как янтарь.

В кабине с правой стороны была вмонтирована лакированная коробка с экраном, как у телевизора. Под ним виднелось десять параллельных щелей, из которых выглядывало по нескольку шайб с цифирками. Это и был прибор инженера Одинцова.

Около самолета крутился Мокрушин. Он помог Брякину откатить в сторону баллон из-под сжатого воздуха, незаметно для механика осмотрел узлы крепления элеронов. Делал он это молча, стараясь никому не мешать.

— Посмотри, не образовалось ли ледяной корочки на штоках, — посоветовал он Брякину. — А то вдруг не уберутся шасси в полете. Концовые выключатели проверь.

— Знаю. Чтобы при уборке шасси в кабине выключились зеленые лампочки, — щегольнул своей эрудицией Брякин, подлезая под плоскость.

Когда зарядная трубка мелко задрожала под напором сжатого воздуха, я, поймав беспокойный взгляд Мокрушина, весело подмигнул ему. Мокрушин поспешно спрятал испачканные маслом руки в карманы куртки и отошел.

Я повернул рычаг крана запуска на первое деление, а спустя несколько секунд — на второе. Винт сделал пол-оборота, самолет вздрогнул, и мотор заработал. Я показал Мокрушину большой палец.

Перед выруливанием самолета на плоскость вскочил Одинцов. Придерживая рукой фуражку, заглянул в кабину, осмотрел приборы и пульты управления.

— Все помните? — стараясь перекричать рев мотора, спросил он.

Я кивнул головой. Он пожал мне локоть и соскользнул с плоскости. Фуражка его, подхваченная струей от винта, покатилась по заиндевелой земле. «Беспокоится! — Хороший он и товарищ, и командир».

Выруливаю на старт. Самолет мягко пружинит на неровностях. Видны вытянувшиеся в ряд автомашины: санитарка с красным крестом на крыше, стартер с опущенным хоботом, пузатые бензозаправщики, несколько легковушек. Шоферы отошли в сторонку — курят. Разворачиваюсь, и перед глазами другая картина. Командующий в длинной серо-голубой шинели, с полевым биноклем на шее стоит у высокого столика, изучает плановую таблицу полетов. Рядом стоят сопровождающие его офицеры штаба, кряжистый инспектор по технике пилотирования, тут же полковник Молотков и офицеры, разглядеть которых не успеваю — стартер взмахивает белым флажком.

Я не был честолюбив, и все же мне хотелось, чтобы наблюдавшие за моим полетом летчики говорили: убедительно работает. Простина по каллиграфии видно!

Так говорили о капитане Кобадзе, а я дал себе клятву научиться летать так, как он.

Нужную высоту набирал спиралью. Постепенно удалялся знакомый до последнего камешка аэродром. Блестели лакированные плоскости выстроенных рядами самолетов, пылала стеклянная крыша стартового КП, на мачте колыхался авиационный флаг. Если всмотреться, можно разглядеть темные фигурки людей. Там, конечно, и командующий. Но лучше об этом не думать. Главное — верить в удачу; как говорит замполит Семенихин — слиться с машиной.

На темном экране прибора Одинцова я видел серебристый самолетик. Он спиралил, в точности повторяя движения моей машины. Я со стороны наблюдал за своим полетом.

Вода в системе мотора перегрелась — самолетик немедленно предупредил меня об этом: он окрасился в зеленоватый цвет. А позднее, при перегреве масла, стал коричневым.

В зоне пилотирования я начал с мелких виражей. Накренившийся самолет описывал окружность за окружностью. Под ногами, словно в театре на движущейся сцене, медленно вращалась белая хатка с черепичной крышей, садик, колодец с журавлем. Виражи получились хорошо. Приободренный, я перешел к глубоким виражам. При выполнении их руль глубины оказывается в вертикальной плоскости и становится рулем поворота, а тот выполняет функции руля глубины. Забудешь об этом — пропал. Теперь крен самолета настолько большой, что я почти лежу на боку, земля, кажется, наползает на самолет. Но вот и это упражнение выполнено. Самолет не скользил, как и нужно было.

Ввод в пикирование получился резкий. Голова на секунду уперлась в фонарь. Земля летела на самолет, будто ядро. Когда до нее оставалось около четырехсот метров, я потянул на себя ручку управления — самолет перешел на подъем, и я сделал боевой разворот.

— Пока все хорошо, — сказал я себе.

А на приборе Одинцова то в одной щели, то в другой менялись цифры, фиксируя время работы двигателя на каждом режиме и количество бензина, расходуемое в это время.

Земля отдалялась с каждой секундой. Вот она задернулась дымкой. Высота вполне достаточная для выполнения штопора.

Штопор! Когда-то это слово бросало летчиков в дрожь. Штопор был немыслим без смертельного исхода. И вот русский летчик Арцеулов, зная, что каждая-пилотажная фигура может непроизвольно окончиться штопором, дал ключ к разгадке его законов. Но штопор и сейчас относится к фигурам сложного пилотажа и требует от летчика большого умения. За короткое время самолет теряет огромную высоту. Чуть прозевал с выводом из штопора — и конец, врежешься в землю.

Я плавно убрал газ. Самолет начал вздрагивать, что говорило о потере скорости, а значит, и поперечной устойчивости. Теперь — ручку на себя, левую ногу — вперед. Машина больше не в силах держаться в воздухе. Она срывается в штопор.

Серебристый самолетик на экране, словно по крутой винтовой лестнице, несется вниз. Виток. Полтора, два…

Перед глазами завертелись в безудержном вихре земля, небо, лес, облака. Два витка. Два с половиной… Три витка. Земля рядом. Промедление — гибель. Я жму на педаль… Вращение приостанавливается. Самолет переходит в пике, из которого я тотчас же вывожу его. Мотор начинает петь, как хорошо натянутая струна. Снова делаю виражи, но теперь у самой земли. В селе, что передо мной, наверно, справляют свадьбу. У крытого белой жестью дома стоят лошади, запряженные в легкие убранные цветами таратайки. Кругом люди. Задрав головы, машут руками, прыгают, кидают шапки. Мне хочется поздравить их с праздником.

Упражнение выполнено. Теперь остались «горка» и «спираль».

Разгоняю самолет по прямой и даже с принижением, вот-вот плоскости начнут косить верхушки берез. Секунда, вторая, третья — и я над аэродромом. Мелькнули прижатые к земле каптерки, стоянки самолетов, взлетная полоса.

Самолет за счет инерции и мотора идет вверх — делает свечу, как говорят летчики. Вот уже не стало инерции, а самолет, хотя и с уменьшенной скоростью, карабкается в гору, теперь за счет мотора. Скорость падает. Дальше подниматься нельзя. Делаю спираль. Как можно меньше терять высоты за один виток спирали! Самолет кружится с зависом, точно огромный аист.

— Пока все хорошо, — говорю я вслух. И как бы в подтверждение этому слышу свой позывной.

— Вы молодец, лейтенант Простин! Желаю такой же посадки.

Чей это голос? Молотков говорит иначе… Неужели командующий?!

Включаю передатчик и отвечаю, как подобает солдату:

— Служу Советскому Союзу!

В памяти встает день, когда я впервые пришел на занятия в аэроклуб.

Дежурный по классу — рыжий долговязый детина — сказал мне:

— Там, в инструкторской, есть ящик с моторной компрессией. Принеси-ка его, дружок.

Тогда я не знал, что компрессия — это сжатие газа или воздуха в цилиндре, и побежал выполнять поручение.

На аэродроме он снова подшутил надо мной, заставив привезти на тележке жиклер — этот малюсенький, с наперсток, латунный цилиндрик для карбюратора.

Вспомнилось, как я впервые «понюхал воздух» на учебном самолете. В задней кабине сидел инструктор Чесноков, которого мы звали Зубной болью: стоило потянуть на себя ручку больше, чем нужно, — и тотчас же получал накачку. Когда я в первый раз самостоятельно сделал полет по кругу, то едва стоял на ногах — так устал за эти пять — семь минут. Но как мы, курсанты-выпускники, были благодарны Чеснокову за его требовательность! И как мы сами потом подшучивали над молодыми курсантами, посылая их прикуривать от костыльной установки или устранять зазор между тряпкой и стабилизатором.

А разве забудешь тот день, когда я впервые оказался в кабине боевого самолета! Все в ней было сделано добротно, надежно, рассчитано на большие перегрузки.

— На этих машинах громили фашистов ваши старшие товарищи, — сказал начальник училища.

И каждый хотел стать похожим на тех, кто управлял этими летающими танками до нас.

…А земля между тем приближалась и приближалась. Хорошо был виден город внизу. Милый, родной город. Я только теперь заметил, как он разросся во все стороны и словно приподнялся над землей оттого, что там и тут устремились в небо строительные краны, трубы новых заводов. От города во все стороны тянулись дороги. По одной из них медленно, как ртуть по термометру, ползла темная нитка поезда. Длинная тень его бежала по насыпи, перепрыгивала через стрелки, кюветы. Полыхали широкие окна новостроек, тихая, еще не проснувшаяся река. Было жаль, что люди проспали это неповторимое утро и не знают о том, что я выдержал экзамен на летчика.

«Если бы услышал слова командующего мой отец, — подумал я. — Не пожалел бы, что я пошел в авиацию».

Мне вспомнилась рассказанная им легенда о седьмом пере.

Наверное, и у меня отросло седьмое перо. Наверное, я поеду в Энск.

И вдруг я вздрогнул. Свободной рукой достал Люсино письмо, заглянул в конец. Ошибки не было! Но через несколько минут, когда на самолете были уже выпущены шасси, я опять достал письмо. Иначе, казалось мне, я бы и не посадил самолет.

«Октябрь. Город Энск. Люся».

Значит, мы встретимся!