Погода завтра изменится

VI Чужая воля

Когда остался позади тряский проселок и машина выскочила на тракт, я подумал о том, что все произошло против моей воли.

Во-первых, встреча с Ритой не входила в мои планы. Во-вторых, если бы не эта встреча, я сидел бы сейчас в вагоне и ехал по направлению к Новосибирску. Обидно стало. Вся жизнь, вернее, все, что происходило в моей жизни, случается против моей воли. Сегодня я решил быть самим собой и полагаться только на себя, на свою волю. Увы, не удалось это и сегодня.

И вот я возвращаюсь несолоно хлебавши. Да к тому же с этими дурацкими шахматными коробками. Шофер несколько раз покосился на них и спросил:

— Культпредметы?

Я промолчал. Я ненавидел сейчас и эти шахматы, в которых ни черта не разбирался, и эту грязную, осклизлую от бесконечных дождей дорогу, и шофера, и Риту, и даже букву «а», которую непонятно почему поставили в алфавите первой... Я ненавидел весь мир и себя — какую-то там частицу этого мира.

Мыслям было тесно в голове, и голова от этого казалась невыносимо тяжелой. Два года назад я встретил человека со странным именем Жак. Мне исполнилось тогда шестнадцать, и в кармане у меня лежал новенький паспорт. Это давало мне право быть самостоятельным. Я ушел из детдома и поступил на вагоноремонтный завод. Мне дали в руки дрель и заставили сверлить по дереву. Работа несложная, но к концу смены руки так уставали, что я едва шевелил пальцами. Однажды, когда я выходил из проходной, чья-то ладонь мягко легла на мое плечо. Я оглянулся. Мужчина неопределенного возраста — лет тридцати, а может, и сорока — с улыбкой заглядывал мне в глаза.

— Устал?

— Не очень... — сказал я. — Руки только слегка.

— Х-м... слегка, — иронически протянул он. — Это тебе, брат, работа, труд, а не какие-нибудь там штучки...

Слова были твердые и многозначительные, и это как-то сразу располагало. Потом мы встречались каждый день. Иногда после работы заходили в закусочную и выпивали по кружке теплого горьковатого пива. Не больше. Жак работал в соседнем цехе, и я удивлялся, чем я его привлек. Спросить об этом я не решался. Мне льстило быть рядом с этим суховатым, очень вежливым, даже интеллигентным человеком.

Жак относился ко мне, как равный к равному, но это казалось только на первый взгляд. В выражении его лица, и во взглядах, и в скупых жестах сквозило превосходство. Жак говорил: «Попрошу тебя», «Если можешь...», — а для меня это звучало как приказ, и я неукоснительно подчинялся этим вежливым просьбам. Уже в дни судебного процесса, когда меня вызвали в качестве свидетеля по «делу Кравцова» (это был Жак), я с какой-то внутренней дрожью смотрел на его сухое, пемзово-серое лицо и впервые по-настоящему, остро, почти физически ощутил силу этого человека.

— С какой целью вы искали сближения с подростком? — спросил его прокурор. Подросток — это я.

Жак сказал:

— Он мне понравился. Я возлагал на него надежды...

После суда я бродил по вечерним улицам города, вдыхал свежий запах распустившихся деревьев, толкался среди незнакомых людей, не обращавших на меня никакого внимания, и со страхом думал, что все могло быть иначе... Больше всего я боялся снова встретиться с Жаком, хотя знал, что в городе его нет. Все равно я не мог оставаться в этом уютном, зеленом городке. Я хотел завербоваться на самый Дальний Восток, но меня вежливо отговорили. Молод. Вообще, после того как я ушел с завода, жизнь мою понесло, как щепку по реке.

Незнакомые станции.

Мостопоеэд.

Сибирь.

И вот сегодня я твердо решил уехать и не уехал.

Мысли ползли в голову, как муравьи, и от этого кружилась и болела голова. Во рту пересохло и было горько. «Заболею... теперь по-настоящему заболею», — вяло подумал я, чувствуя кончиками пальцев, кожей, каждым мускулом неприятную слабость, точно вытряхнули из меня все внутренности и набили ватой.

Водитель гнал машину на предельной скорости. Водитель спешил. Он был, наверно, добросовестным, этот водитель, и вполне возможно, что считался передовиком. А лет ему, пожалуй, немного побольше, чем мне. Волосы у него торчали из-под кепки веселыми светлыми вихрами. Глаза были озорные и хитрые, а на крутых скулах проступал крепкий загар.

— На работу? — спросил он, придерживая баранку одной рукой, а другой доставая из кармана папиросы.

— На работу... — ответил я нехотя.

— Небось, по комсомольской путевке? — Он достал еще спичку и, манипулируя пальцами, умудрился каким-то образом чиркнуть по коробку и прикурить. И все это одной рукой, не сбавляя при этом скорости и не забывая следить за дорогой. Руки у этого парня были умные, и каждая из них исправно делала свое дело. И я позавидовал ему, позавидовал скорее не его умению и ловкости, а той непреклонной уверенности, которая сквозила в каждом его движении.

— Давно шоферишь? — небрежно спросил я, чтобы не отвечать на его вопрос. Говорить правду первому встречному неохота, а врать надоело.

— Еще с армии, — ответил он, аппетитно покуривая. Как будто мне известно, когда он был в армии! Он уточнил:

— Третий год.

В клубах синего дыма скуластое лицо его казалось бронзовым.

— Нравится?

— Что?

— Ну... шоферить.

— А-а... — Он улыбнулся бронзовой улыбкой. — Люблю работать.

— Зачем?

Он удивленно посмотрел на меня, дымок в кабине медленно истаял, и лицо парня стало обыкновенным, чуточку насмешливым.

— Ты не знаешь? — спросил он.

— Н... не знаю. Нет, не знаю.

— Тогда я не могу тебе объяснить. Не поймешь.

— Ну, где мне понять... — обиделся я. — Не дорос еще до твоего понимания. Ты же, наверное, передовик? А я... Где мне!

Он засмеялся.

— Чудак ты, честное слово. А вообще-то в передовики я еще не вышел. У нас такие хлопцы есть — на спутнике за ними не угонишься...

Впереди показался развилок, и я попросил остановить машину. Шофер притормозил и, дружески мне подмигнув, сказал:

— Ну, шахматист... Валяй! Всего тебе!..

И умчался.

Я постоял на перекрестке, словно не зная, по какой из этих дорог идти, зло сплюнул и пошел по той, которая вела на участок. Штурм не состоялся, отступаем на исходные рубежи! Я прошел в общежитие, никем не замеченный (ребята еще не вернулись с работы), разделся, лег в постель и сразу же погрузился во что-то горячее и зыбкое.

К моей голове прикасались чьи-то руки, и кто-то говорил:

— Посмотри, шахматы! Совсем новенькие... Чудно, неужели снабженцы позаботились о нас?

— Генка! А, Гена...

— Не буди. Пусть спит.

Я хотел открыть глаза, но никак не мог, будто их склеили. И снова погружался в горячую волну забытья. И вот уже море передо мной, точно такое, каким я видел его много раз в кинофильмах: огромное и непонятное. Подхватило оно меня и понесло. И нет сил бороться. «Безвольный ты человек», — говорит Жак и, протягивая ко мне руку, смеется. А рядом стоит Рита, в резиновых полусапожках, в спецовке, красивая, и тоже протягивает руку: «А помнишь теплый снег?»

Мне удивительно: почему Жак и Рита стоят рядом? И я никак не могу решить, чью руку взять.