Похождения Вани Житного, или Волшебный мел

Глава 10. Шиш да Перкун

Грязищи незваные гости и впрямь нанесли достаточно — ливень‑то был нешуточный, дорогу развезло. Раз такое дело, Ваня решил вымыть все полы — заодно уж; у бабушки швабры не было, приходилось корпеть на корточках. Выхлопал домотканые половики, постелил их в зале на влажный пол — приклеились, ровно кожа, надраил сени, натёр речным песочком ступеньки и деревянный тротуар, ведущий к воротам. Выхлестнул воду, повесил тряпку на колья, полюбовался своей работой. Красота! Половицы были некрашеные, от досок пахло сладостно — мокрым деревом, чистотой, не то что в больнице — хлоркой да затхлостью. Сандалии оставил подле ворот и босиком побежал по настилу к крыльцу, а оттуда в избу.

Василиса Гордеевна рылась в комоде, бормоча: «Нету, нигде нету, да куда ж я его задевала…»

— А ты чего, бабань, ищешь? — спросил Ваня.

— Чего надо — то и ищу. Вот без плакун-травы‑то остались… Не знашь теперь, что и делать.

Ваня больше не стал выспрашивать, а стал бабушке помогать искать то, не знаю что, тем более что она как раз открывала ключом, который висел у неё на груди, загадочный сундук… Когда крышка откинулась — Ваня чуть с головой туда не влез.

— Ну–ко! Темнишь ведь, отойди‑ка.

Ваня тогда зашёл с другого боку и оттуда заглянул в сундучище. Он был разочарован, ничего такого в сундуке не было: стопы тёмных отрезов на платья, платки, узорчатые полотенца, вышитые наволочки, побитые молью шапки, пуговицы да вязальные спицы в жестяных коробках, в узлах — тучи непряденой белой шерсти, а больше ничего. Бабушка, как и Ваня, тоже была раздосадована:

— И тут нету!

Осмотрели ещё кухонный шкафчик, порылись в чулане, повытряхивали хлам из сарая во двор — Василиса Гордеевна нигде не находила того, что искала. Она притомилась, села на перевёрнутое кверху дном ведро и вдруг стукнула себя кулаком по лбу:

— Кажись, Анфисе отдала! Точно, ей!..

— А кто это — Анфиса? — мигом заинтересовался Ваня. А ну как это… Ведь никаких женских имён бабушка до сей поры не произносила. Неужто… Но через секунду был сильно разочарован бабушкиным ответом:

— Сестра моя. Была у меня в последний раз — это в каком же году‑то?.. Просила всё: дай да дай… Ну я и отдала. Обещалась вернуть. Так вот и давай людям… И как это я забыла! Заместо памяти — решето. Али она мне глаза замазала, чтоб не вертать?!

Но тут интересный разговор прервался, ворота открылись — явился сосед Коля Лабода за обещанными водочными талонами.

— Чего это у вас тут за тарарам? Никак к переселению готовитесь? Заходили к вам инструктора‑то?

— Заходили, — отвечала бабушка. — А к вам, что ль, тоже заходили?

— А как же! Ко всем заходили — и к нам тоже. Мы с матерью не дождёмся, когда уж переедем… Говорят, ещё месяца два ждать придётся. Скорей бы уж! Огород этот надоел хуже горькой редьки, мать всё время цепляется — не вскопано да не посожено… А оно мне надо, я — городской житель, и сельский труд этот у меня во где! — Коля ребром ладони чуть не перерезал себе глотку.

— Ага, — сказала Василиса Гордеевна. — А другие как?

— И другие тоже рады–радёхоньки. Недовольных‑то: раз, два — и обчёлся.

— Ага, — опять сказала бабушка и нахмурилась, глаза стали белыми. Ваня отшатнулся от неё подальше.

— А как с талонами‑то, Гордеевна? Обещалась… — приступил к делу Коля. Бабушка зыркнула на него, послала Ваню в избу принести что надо и ткнула талоны Коле:

— На, подавися!

Коля обижаться не стал, а пошёл себе восвояси.

Василиса Гордеевна заставила Ваню вертать хлам на место, в сарай, а когда он, сделав дело, вошёл в избу, бабушка опять сидела за прялкой, выпрядала белую нитку из белого облака шерсти. Из сундука она эту шерсть достаёт, знал теперь Ваня.

— Кому, бабаня, нитку прядёшь, мне?

— Тебе, Ваня, тебе, а то кому же… Видишь, белая нитка пошла — всё, как обещалась. А скажи–ко мне, ты… тоже хочешь в девятый‑то этаж?

— Не–е, — замотал Ваня головой, — я уж жил в этажах этих, ничего там нет хорошего. Мне здесь нравится, у тебя.

Василиса Гордеевна пристально посмотрела на Ваню и кивнула:

— Тогда ладно.

— А… чего мы, бабаня, искали‑то? Чего тебе сестра не вернула, Анфиса эта?

— Не Анфиса, а Анфиса Гордеевна, она старше меня, я ведь меньшая сестра. А ты против неё — пузырь. Гляди у меня, только по отчеству чтоб величал её, а то не ровён час обидится…

— Да где ж я её увижу — по отчеству величать?

Василиса Гордеевна вздохнула, поплевала на пальцы, помочила махрящуюся нитку и стала скручивать. Веретено, сделав несколько кругов, остановилось и, скатившись с бабушкиных колен, упало на пол.

— Ведь придётся мне тебя, Ванюша, к ней отправлять, — говорила Василиса Гордеевна. — Вернутся эти окаянные, как пить дать вернутся! У них планы эти генеральские ещё имеются, в сейфах всяких запрятаны, и в этих планах опять нас нет как нет. Мокрое место есть, а нас нет, и мне до сейфов этих не добраться, силы уж не те… Я бы сама, конечно, пошла к Анфисе, когда б не нога… На одной ноге далёко не ускачешь, а путь не близкий, и поспешать надо — вишь, срок‑то какой дали: два месяца. Мало это, ох мало, Ваня. Через недельку‑то я встану на ноги — да боюсь, как бы поздно не было, сегодня надо отправляться. Кто знат, сколь ещё проходишь.

Ваня только хотел высунуться с вопросом, дескать, за чем он пойдёт к ней, к Анфисе этой, что они искали, да не нашли… но Василиса Гордеевна вдруг огорошила его:

— Один ты, конечно, не дойдёшь. Дороги не знашь, да и мал ты ещё по таким делам ходить. Помощника тебе надо. Придётся суседко звать, больше некого. А ну как он не согласится?!

— Колю Лабоду? — удивился Ваня. — Конечно, не согласится.

— Какой тебе Коля! Не смеши–ко! Ну–ко, пошли!

Василиса Гордеевна с ножницами поскакала во двор, подманила папироской Мекешу и, пока он, потеряв бдительность, млел за курением, отхватила у него порядочный кусок бороды. Разрезала эту шерсть пополам, одну часть сунула себе в левое ухо, другую — в Ванино. Подобрала клочки кудели, один клок сунула себе в правое ухо, другой — Ване туда же. Ваня послушно подставлял уши — но слышать после всего этого стал вдвое хуже. Бабушка достала из комода фонарик, сунула в карман фартука — и они на трёх ногах пошли. Но далёко не ушли — завернули всего только в кухню. Василиса Гордеевна откинула крышку подполья, Ваня, пожимая плечами, полез первый и помог бабушке спуститься. Каких уж соседей она тут вздумала искать, не понятно.

Земляной погреб был невелик: стояла кадка с квашеной капустой, в загородке была навалена прошлогодняя проросшая картошка, теснились банки с соленьями да вареньями. Потолок нависал низко, даже Ване приходилось нагибать голову, а уж рослая бабушка согнулась в три погибели.

Шагнув куда‑то в сторону, Василиса Гордеевна выхватила светом фонарика земляную стену, стукнула в неё клюкой… Земля посыпалась… И вдруг Ваня понял, что никакая это не стена, а самая настоящая дверь, только заросшая седой землицей до самой притолоки. Когда земелька осыпалась — обнажились доски, дверная ручка, железная скоба и висячий замок. Василиса Гордеевна дунула в замочную скважину, потом сняла с шеи ключ от сундука, сунула его куда надо — и замок открылся! Бабушка надавила на ручку, стала толкать низенькую дверцу — но та не поддавалась, вросла в землю. Ваня стал помогать ей, поднатужившись, общими усилиями сдвинули дверцу с места, открылась щель в ладонь шириной. Ваня слазил за брёвнышком наверх, вставил его в прореху и, понапружившись, расширил щель: теперь в неё можно было так–сяк протиснуться. Впереди открылся низкий и тёмный ход — Василиса Гордеевна первая скакала, опираясь на клюку, Ваня за ней.

Шли понагнувшись. Ход, не расширяясь, но и не сужаясь, петлял с десяток метров и вдруг резко оборвался. Бабушка вовремя остановилась, Ваня, протиснувшись вперёд, с любопытством заглянул в тёмную яму. Василиса Гордеевна поводила фонариком: яма была узкая, как колодец, но глубокая, дна не видать. Ваня вопросительно поглядел на бабушку. А Василиса Гордеевна легла на землю и, заглядывая внутрь и по–прежнему светя фонариком, принялась кричать, приказав Ване повторять за ней слово в слово:

— Дедушко–суседушко–о!

— Дедушко–суседушко–о!

— Стань передо мной, как лист перед травой — ни зелен, как дубравный лист, ни синь, как речной вал…

— Приходи, каков я!

— Приходи, каков я!

Ещё и эхо откликалось на слова — поэтому шум в подземелье стоял изрядный, если был тот, кто слушал — не услышать их он не мог. Василиса Гордеевна подождала — но ответа не было. Ваня же, пока бабушка не видит, оттопырил шерсть из ушей — чтоб лучше слышать, но и так тоже ничего не услыхал. Бабушка, став на карачки, сильнее перегнулась в яму, так что Ваня, испугавшись, что она свалится туда, схватил её за подол. Ни ответа, ни привета из земляного колодца по–прежнему не шло. В сердцах Василиса Гордеевна буркнула:

— Заснул он там, что ли?! Вроде до зимы ещё далеко — в спячку ударяться. Ну–ко, Ваня, по-другому попробуем: Шишок[11], кричи, хозяин зовёт…

— Эй, Шишок, хозяин тебя зовёт! — закричал Ваня в яму, подставив ладони ко рту. — А кто это — хозяин? — обернулся он к бабушке.

— Ты ведь зовёшь… Ты и есть хозяин.

— Я–а?! — Ваня так и обомлел.

А званый опять не отзывался.

— Тьфу! — плюнула в сердцах Василиса Гордеевна. — Не желат… Ну ладно — придётся возвращаться несолоно хлебавши.

Тем же путём пошли обратно, только дверцу, заметил Ваня, бабушка запирать не стала.

— А он что — в яме и живёт, Шишок этот? — спросил Ваня, когда вылезли наверх, вытащили шерсть из ушей, бросили её в печку и бабушка захлопнула крышку подполья.

— Ну, как сказать…

— А он не труп ходячий? Я их навидался там, мертвяков этих, — в морге, в больнице‑то, больше не хочу…

— Какой тебе труп! Шишок — он и есть Шишок. Постень[12].

Василиса Гордеевна поставила самовар, навалила красных углей ему в трубу, сверху надела яловый сапог книзу голенищем, сапог заходил в её руках книзу–кверху, навевая нутряной ветер, и — угли запылали. Когда вода закипела, сели пить чай.

Но не выпили и по паре чашек, как вдруг крышка подполья со стуком и бряком, как пробка от шампанского, взлетела к потолку, ударилась об него, а под крышкой оказался кто‑то полосатый, с балалайкой под мышкой. Этот кто‑то легко опустился на пол, будто вцепился не в тяжеленную деревянную крышку, а в парашют. И Ваня узнал свою давно пропавшую больничную пижаму, штанины были подкачены и всё равно волочились по полу — тот, кто был в неё облачён, ростом не отличался. Из‑под штанин виднелись крепкие босые ноги, лица же Ваня никак не мог разглядеть — человек всё ещё стоял с крышкой на голове.

— Ты чё это дом ломашь? — сердито приветствовала гостя Василиса Гордеевна. — Без шуму у тебя никак не получатся заявиться, да?..

Пришелец снял с головы крышку и, наклонившись, приладил её на место — а когда распрямился и поглядел на них, Ваня подскочил и криком закричал: потому что у того, кто вылез из подполья, лицо было Ванино… Ростом он был Ване по плечо, голова здоровая, нечёсаная и лохматая, волосья серые, как у него же, когда он жил в больнице. А лицо — сегодняшнего Вани… Кричал Ваня не переставая — пока Василиса Гордеевна не шлёпнула его хорошенько по щеке. Тогда Ваня прекратил орать, только стоял с вытаращенными глазами.

— Ну вот как вы меня встречаете! — заговорил низким — мужским — голосом лохматый Ванин двойник. — Орёте, как резаные. И чё тогда звали?

Подпольщик придвинул к столу табуретку, сел, закинув ногу на ногу, и пристроил к табуретке балалайку. Обомлевший Ваня увидал, что подошва закинутой ноги поросла щетиной, как щёки небритого неделю мужика. Посреди груди на пижаму была приколота медаль. Ваня не знал куда глаза девать: в лицо своё смотреть страшно, посмотрит на ноги — шерсть на подошвах, бр–р, в дрожь бросает, а тут ещё посреди туловища медаль за отвагу…

— Ваня, — сказала Василиса Гордеевна, указывая глазами на пришельца и как ни в чём не бывало прихлёбывая чай с блюдечка, — это вот и есть Шишок. Шишок, а это твой хозяин…

— Да уж вижу, — почесав подошву, отвечал Шишок. — Пужливый больно — а так ничего. Наконец‑то хозяин в доме объявился, а то ведь позорище — изба сколь времени без хозяина стояла! Сколь времени одни бабы тут заправляли — стыдоба!

— А тебе не стыдоба! А я‑то думаю, куда это балалайка пропала?.. А он её подтибрил! Хорош гусь, нечего сказать.

— А она тебе нужна, балалайка эта, ты на ней играешь? — кладя инструмент на колени, подальше от рук Василисы Гордеевны, ворчал Шишок. — Это Валькина балалайка, не твоя вовсе.

Что это за Валька такой? — зацепился Ваня за новое имя. Или… такая?..

— Не моя? А на чьи деньги куплена? Да ладно тебе — вцепился в струмент мёртвой хваткой, что я, его отыму, что ли? Нужон он мне больно. Поставь–ко хоть вон в угол — никто не возьмёт, не бойся.

— Ничё, пускай тут полежит, своя ноша не тянет.

— Своя… — проворчала Василиса Гордеевна.

А Шишок, распахнув рот, одну за другой, как фокусник в цирке, стал кидать туда сушки. (Ваня и не знал, что рот его на чужом лице может так широко открываться, попробовал так же раззявить, но у него ничего не вышло. Мышцы, что ли, у этого Шишка какие‑то другие…) Переправив в себя все сушки до единой, Шишок стал мрачно жевать. Оглядев стол, спросил с укоризной:

— А подушечки где? Всякая гадость наставлена, а подушечек нет…

— Не выпускают уж подушечки те, — наливая себе четвёртую кружку чаю, сказала Василиса Гордеевна.

— Ли–ко! Вот так всегда! Как что хорошее — так они не выпускают. А ландрин есть?

— И ландрину нету.

— Тоже не выпускают?!

— Тоже.

— Тьфу! — в сердцах плюнул Шишок, поднялся и пошёл вон, волоча балалайку за собой. Ваня побежал за ним следом.

Заглядывая в каждую комнату, Шишок одобрительно кивал:

— Так, всё на своих местах, ничего не переменилось. Молодца, Василиса Гордеевна, ничего не скажешь — мо–лод–ца!

— Да уж, для тебя специально старалися! Чтоб Шишку угодить! — ядовито говорила бабушка.

Шишок остановился у простенка с фотографиями и, ткнув в бородатого мужичонку, лежащего на крыле взлетающего самолёта, гордо сказал Ване:

— А это я, хозяин, узнаёшь?! Героический солдат, кому попало ведь медали «За отвагу» — то не давали…

— Вы–ы? — ошеломлённо спросил Ваня и, замявшись, добавил: — Так у вас же тут совсем другое лицо…

— Чего ты мне выкаешь — чай не баре! Другое лицо… Какой хозяин — такое и лицо. Сейчас ты мой хозяин — и лицо у меня твоё. А тогда был другой хозяин, и лицо, значит, другое.

Приглядевшись, Ваня понял, что и вправду лица у дедушки Серафима Петровича и Шишка на фото очень похожие, только Шишок с бородой, а дедушка бритый.

— Так ты что — лица можешь менять?!

— А ты, что ль, не можешь? Вот погляжу я на тебя лет в двадцать, а после в семьдесят — совсем разные на тебе будут лица.

— Ну–у, так это же совсем другое.

— Чего другое — ничего не другое.

Шишок уселся на подвернувшийся стул, закинул ногу на ногу, сверху балалайку пристроил и, закатив глаза, затренькал что‑то без складу и ладу, потом шваркнул трёхстрункой об стол и запричитал:

— Эх, как вспомню, как умирал старый хозяин, царствие ему небесное, — если он там, конечно, — так и заплачу в голос! Он умер — и лицо его с меня сошло. И сколько времени я без лица ходил! Вспоминать тошно. Это ужасти какие‑то… Даже кошки от меня шарахались. А сейчас, спасибо Василисе Гордеевне, — поклонился ей Шишок, — что хозяина домой воротила, и я с лицом теперь, как домовику и положено. Дай, хозяин, облобызать хоть тебя…

Шишок подскочил к Ване и, пристроив голову на его плече, обмочил слезами всю рубашку — даже до тела достало. Ваня смотрел на Василису Гордеевну, стоявшую на одной ноге, спрашивал её глазами: что делать‑то? Как его утешать? Бабушка, не сдвинувшись с места, ткнула Шишка своей клюкой в бок:

— Ну хватит, хватит сырость разводить, ровно маленький. Самому уж годков‑то… не буду говорить сколько, чтоб робёнка не пугать. Мы ведь не просто так тебя звали — а по делу. Вот и пошли побалакаем.

Слёзы у Шишка мгновенно высохли — и следов не осталось. Он небрежно оттолкнул Ваню и, подхватив свою балалайку, отправился следом за бабушкой.

Вновь все расселись вокруг стола — ещё самовар не успел остыть. Шишок протянул руку за чашкой — и Ваня углядел, что и ладони у него слегка шерстистые… не такие, конечно, как подошвы, а покрыты вроде как двухдневной щетиной. Ваню опять передёрнуло. А Василиса Гордеевна между тем говорила:

— Беда ведь у нас, Шишок, большая беда — сносить нас хотят. Дескать, дадим квартиру в девятом этаже…

— Вона как! — удивился Шишок. — Изба‑то ведь не гнилая ещё, со всех сторон целая, и с исподу, я могу подписку дать… Крепкая изба.

— Им всё равно — крепкая, нет ли, у них свои планы, а на наши планы им наплевать, — вздохнула бабушка.

— А печка там есть — в девятом этаже?

— Кака тебе печка! Батарея там, паровое отопление.

— Паровое! Да они с ума там, что ль, посходили! Кто ж в пару‑то будет жить?! Один банник разве уживётся… Не, я день–деньской париться не согласный!

— Да кто ж согласный! Был у меня, робяты, — бабушка тут и на Ваню глянула мельком, и опять к одному Шишку стала обращаться, — мел… Да пропал, не нашла я его…

Так вот она что искала — мел!.. Ваня был страшно разочарован, но решил включиться в разговор:

— Так давай, бабаня, я сбегаю, куплю в магазине аль в школе подтибрю, там этого мела в каждом классе, — знаешь, сколько! Я мигом! — Ваня даже с места вскочил, — так уж желал угодить.

— Сядь! — стукнула об пол клюкой Василиса Гордеевна. — И не встревай, когда старшие разговаривают. — Помолчав, добавила: — Это ты для Шишка хозяин, а для меня пока что так: ни в городе Иван, ни в селе Селифан.

Ваня покраснел и сел на место.

— Мел‑то не простой — невидимый мел… — Василиса Гордеевна опять глянула на Ваню, у которого глаза разгорелись, и объяснила: — Снаружи‑то мел как мел, а пишет невидимо. Всё, что им очертишь — с глаз пропадает. Вот думаю я, надо нам очертить круг вокруг избы, ну и вокруг двора тоже, огорода, чтоб никто к нам не подкопался. Ведь через круг этот не пройдёшь, не перескочишь — стена, одним словом. Избу не видать будет — и они от нас отвяжутся. Как думать, Шишок?

Шишок, опять закинув ногу на ногу, наморщил лоб, покивал и сказал:

— Мысль хорошая! Я бы даже сказал, гениальная мысль! Круговая оборона, значит! Мы им покажем, планистам этим, не достанут они нас, нате–ко выкусьте! — Шишок показал через плечо — неведомо кому — кукиш.

— Одно нехорошо — отдала я этот мел!

Шишок так и подскочил:

— Как? Кому? Вот бабы, они и есть бабы, хозяин… Даже самые умные. Ничего доверять нельзя. Разве ж можно такую вещь давать кому попало.

— Не кому попало — сестре, Анфисе, отдала. С возвратом. Только не воротила она мне мел‑то. Как думать — что теперь делать?

Шишок даже глаза вытаращил:

— Как что делать?! К ней бежать, к Анфиске…

— Нога у меня, Шишок, сломанная. А Ваня‑то мал ещё один ходить. Так прямо и не знаю — кого послать?!.

— Дак… — Шишок, хотевший что‑то сказать, замер на полуслове. — А–а–а… Так вот ты зачем меня звала! Хитра баба… Ох, хитра, хозяин, бабушка твоя…

— Да знаю, Шишок, знаю, миленький, что это тебе нож по сердцу — из избы уходить. И не война ведь сейчас. Да и как дому без домовика?!. Не знаю, как и выстоим тут без тебя. Как бы не сгореть!..

— Типун те на язык… — сказал машинально Шишок, долгонько молчал, потом затряс головой так, что из неё насекомые посыпались: — Э–эх, была не была! — поднялся, рубанул рукой воздух, стукнул шерстистой ногой об пол: — Где наша не пропадала! Хорошо, Василиса, будь по–твоему, пойду с хозяином!

— Ох, Шишок, дай я тя расцелую! — Василиса Гордеевна поднялась и, нагнувшись, троекратно расцеловала зардевшегося Шишка. — На тебя вся надежда, ты уж пригляди там за хозяином.

— Какой разговор! — Шишок повернулся к Ване и, хлопнув его по плечу, воскликнул: — Ну что, хозяин, вместе, значит?!

— Вместе! — кивнул Ваня. Он наконец пообвыкся и мог прямо смотреть в глаза человеку (или не человеку?) с его лицом, а то всё смотрел куда‑то мимо. Как вдруг видит: в окошке сверху вниз промелькнуло что‑то огненное. А через минуту раздался лёгкий стук в дверь — будто острым когтем постучали.

— Кого это ещё нечистый несёт? — проворчала Василиса Гордеевна и кивнула Ване, открой, дескать.

— Чистый, чистый это несёт. Самый что ни на есть чистый… — соскочил со своего места Шишок и, опережая Ваню, мягко помчался в прихожую.

Дверь распахнулась — и порог перешагнул громаднейший петух, ростом как раз с Шишка, то есть Ване по плечо… И был он настоящий красавец — грудь колесом, в огненном оперении, с разноцветным хвостом. Каких только перьев не наблюдалось в этом изогнутом хвосте: чёрно–зелёные, бронзовые, лимонные, огненно–рыжие — и все жарко–блестящие. Гребень и бородка были багровыми, а шпоры — как финские ножи. Ваня попятился назад. Петух вышагивал гордо, лапы поднимал высокуще, ровно солдат при смене караула у кремлёвской стены. Шишок семенил сзади, Ваня продолжал пятиться. Таким макаром и прибыли к Василисе Гордеевне на кухню. Ваня допятился до бабушки и спрятался за неё. Всё‑таки чутьё ему подсказывало — что это какой‑то не нормальный петух.

— Это ещё кто такой?! — воскликнула Василиса Гордеевна. — Вроде я такого не звала.

— Это я, я, я позвал, — выскочил вперед Шишок. — Для количества. Единственно только для количества. Двойка — плохая цифра, вдвоём ходить — депо загубить. А три — само наилучшее число. Втроём пойдём.

Петух, поворачиваясь горбоносым профилем, поочередно оглядел всех сначала одним разбойничьим глазом, потом другим, склонил голову набок и вдруг просипел:

— Здравия желаю, господа хорошие!

Ваня вскрикнул и так и подпрыгнул чуть не до потолка! Бабушка пребольно ткнула его острым локтем в живот:

— Чего ты орёшь?

— Не умеет вести себя в приличном обществе, — сипел петух, косясь на накрытый стол и занимая Ванино место на табуретке. Ваня никак не мог прийти в себя, он, конечно, понимал одно время речь живых существ, но тогда он был в шкуре животного, и говорила живность присущими ей звуками, но этот… Этот прямо говорил русским языком, Ваня даже видел, как у него язычок в горле трепещет, выталкивая наружу человеческие слова.

— Так он же говорит! — прошептал Ваня бабушке на ухо.

— В приличном обществе не шепчутся! — опять одёрнула его птица.

— Ну и что, что говорит? — пожала плечами Василиса Гордеевна. — Тебе‑то чего?

— Так он же петух!

— Конечно, петух — живая тварь. А телевизор твой — сундук сундуком, а лясы точит… — При этих словах, Ване показалось, бабушка переглянулась с Шишком, который хихикнул в ладошку. Вспомнив про конфуз с телевизором, Ваня решил замолчать — пускай делают что хотят.

— Здороваться не здороваются, к столу не приглашают! — воскликнул петух. — Имени–отчества не спрашивают! Куда я попал!

Шишок, с удовольствием наблюдавший за фурором, который произвело появление петуха, сказал:

— Этого болтуна Перкуном звать, если коротко — Перо.

Петух тут же вскочил, поклонился, отведя одну лапу так далеко назад, что чуть не свалился, но удержался, и, подскочив к Василисе Гордеевне, схватил этой‑то жилистой лапой её руку, поднёс к клюву и слегка приложился.

— А вы, как мне известно, — Василиса Гордеевна, очень–очень рад, просто счастлив нашему знакомству! Я так долго ждал этой встречи, вы не представляете!

Бабушка выдернула руку и потрясла ею — видимо, петух все‑таки ощутительно клюнул её. Перкун же, повернув боком голову, в упор поглядел на Ваню одним глазом — так долго глядел, что Ваня вынужден был отвести взгляд. Наконец петух открыл клюв, хотел что‑то произнести, но не смог — в горле у него заклекотало, он захлопал крыльями, угодив одним Ване по лицу (и немудрено, размах крыльев был от стены до стены), и испустил такое громкое «кука–ре–ку!», что стёкла в окнах задребезжали и все присутствующие едва не оглохли. Откукарекавшись, петух помахал перед клювом лапой и пробормотал:

— Простите, не удержался… двенадцать часов — моё любимое время, никак не мог промолчать. Атавизм, конечно… Наследие прошлого… Отголосок, так сказать… Ещё раз прошу простить меня. Но все петухи в определённые часы должны поминать Кукуй–реку — свою петушиную родину, если хотят туда когда‑нибудь вернуться.

— Ничего, — заговорила наконец с петухом Василиса Гордеевна, — поминай себе, кукарекай на здоровье!

— О, благодарю вас, вы очень добры, я много слышал о вашей беспрецедентной доброте, но тут убедился воочию, так сказать.

Петух только слегка споткнулся, произнося трудное слово, — Ваня даже позавидовал, он бы так ни за что не смог.

— Могу я немного подкрепиться перед дальней дорогой? — спросила вежливая птица, и, получив утвердительный ответ, подцепила когтистой лапой солёный огурец и целиком затолкала его себе в разверстый клюв.

— Так, — сказала Василиса Гордеевна, — хватит зря время проводить. Раз все в сборе — надо отправляться. Только Шишка бы надо малость приодеть — а то он вроде как с психушки сбежавши.

Шишок оглядел себя:

— Не–е, я, как хозяин, в хозяйской любимой одёже, всё при мне — я переодеваться не стану!

Согласился только укоротить штанины и при выходе надеть Ванины больничные ботинки, хоть и выглядел в них клоун клоуном: уж больно они были Шишку велики. А пока сел прилаживать солдатский ремень к балалайке, чтоб носить её за спиной. Василиса Гордеевна же собирала Ване котомку, положила сменку — причём тёплую: — Кто знат, сколь вы проходите, сентябрь ведь на носу. — Тут Ваня вздохнул: опять школа откладывается в долгий ящик… Положила и вязаную чёрную шапку с вышитым листком — память о Святодубе. Ваня сунул в котомку свистульку — мало ли, пригодится.

— Да, — спохватилась бабушка, — самого‑то главного я тебе, Ваня, не сказала… В лес ведь я тебя посылаю, в лесу она живёт, Анфиса‑то. — Ваня так и вздрогнул, вспомнив свой первый и последний поход в лес. — Но ты не бойся, — заторопилась, — того, что было, — не будет. Есть у меня оборона от этой окаянной трясовицы, я, когда за тирлич–травой‑то[13] ходила, да не нашла, зато другую травку сыскала — очень она сейчас пригодится, одолень–трава‑то[14]. Одолеет она её, сенную лихорадку эту, не даст к тебе подступиться. Зашила я траву в ладанку, — Василиса Гордеевна надела висящий на долгом шнуре хлопчатый мешочек с мягким содержимым Ване на шею. — Только смотри — не потеряй, а то плохо придётся… Одолень-трава, она много чего одолеть вам поможет, не только девок–трясовиц…

Пока Василиса Гордеевна собирала их в дорогу, Шишок ходил за ней по пятам, давая дурацкие советы насчёт того, что ещё надо положить в котомку.

— Отвяжись! — отмахивалась от него Василиса Гордеевна. — Как бы чего не забыть! А деньги‑то! — хлопнула бабушка себя по лбу.

— Да уж, без денег путешествовать оно как‑то не с руки, — сказал петух, флегматично наблюдавший за сборами. — Вернее… не с лапы.

Василиса Гордеевна подскочила к своей койке, смахнула с неё постель, вытащила перину и, велев Ване принести ножницы, стала вспарывать пуховик. Вся троица собралась вокруг, с интересом наблюдая за происходящим. Взяла перину за концы, встряхнула — и из неё полетели, кружась по комнате, бумажные деньги разных времён. Все бросились их ловить, Шишок поймал несколько купюр, бывших в ходу до реформы 1961 года, Перкун подцепил клювом «катеньку», Ване прямо на плечо слетела облигация государственного займа 1948 года выпуска. Потом он поднял с полу червонец, на котором был нарисован Ленин, ещё совсем недавно эти деньги были в ходу, а теперь на них ничегошеньки не купишь, деньги поменяли, счёт пошёл на тысячи и десятки тысяч. Весь пол оказался засыпан деньгами, которые вышли из обращения.

— Бабаня, а зачем тебе старые деньги? — спросил Ваня, разглядывая червонец.

— Как зачем?! Старые деньги — самые мягкие. Моей перины дороже нет… Я сплю — мне от них тепло. Никакого пуха не надоть.

— Пуха! — возмущённо воскликнул Перкун и нахохлился. Все замерли. — Какая бестактность!..

Василиса Гордеевна, поняв, какой промах сделала, покосилась на петуха и передёрнула плечами:

— Такие все обидчивые… Ничего сказать нельзя — сразу обижаются. Если б у меня пух был в перине, тогда бы ладно — обижайся, так ведь пуха‑то нет!

Осознав, что пуха в наличии действительно нет, петух немного оттаял. Бабушка же, раздвигая деньги клюкой, переворачивая бумажку за бумажкой, нашла наконец то, что искала, подняла, разгладила и подала Ване. Тот протянул уже руку, но Василиса Гордеевна отвела свою и сказала:

— Это не простая, Ваня, денежка — возвратная, верть–тыща называется, она всегда вертается к хозяину. Только гляди, не играй на неё, а то потеряешь навеки… — И он подхватил зелёную купюру, которая была выпущена совсем недавно, вот и год стоял — 1993–й, вот и флаг на куполе — не красный, а новый трёхцветный. Стал дальше разглядывать интересную денежку: с виду ничего особенного, обычная тыща. Свернул и положил в карман. Интересно, почему бабушка не пользовалась ею, а зашила в перину, тратила пенсионные деньги, которые утекали меж пальцев, как вода. Шишок между тем кружил по комнате, с наслаждением шурша по бумажкам шерстистыми ногами. Потом остановился и спросил:

— А скажи ты мне, Василиса, что это за люди такие, которые сносить нас хотят… Ты их знаешь? Где живут? Надо бы прежде с ними разобраться. Это ведь…

Бабушка строго посмотрела на Шишка:

— Не до них сейчас. И адреса у меня этих сносильщиков нету, знаю только, что участковый где‑то за дорогой в новых домах живёт. Дак он человек подневольный, Моголис этот тоже, небось, мелка сошка. А кто там у них решат, я не знаю. Времени даром не тратьте — а прямиком ступайте к Анфисе.

Бабушка повернулась к Ване:

— Значит, Ваня, так и так скажешь, я, мол, внучатый племянник, послала меня сестрица ваша Василиса Гордеевна. И поклон ей от меня, да вот ещё огурчиков солёных я в котомку положила, очень она их любит. А вам пирожков давешних. И… и не бойся её… Ну что ж, — вздохнула Василиса Гордеевна, — пора. Присядем на дорожку.

Все расселись в прихожей на лавке: петух сидел с поджатой лапой, Шишок положил голову на гриф балалайки, Ваня сидел очень прямо и глядел в одну точку, на порог. Порог был высокий и широкий, Ваня любил на него садиться, а бабушка, бывало, сгоняла его оттуда, дескать, нельзя на пороге сидеть — а то навеки уйдёшь в эту дверь.

— Ну, с Богом, — Василиса Гордеевна первая поднялась, и следом за ней все зашебуршились, вставая.

Когда три путника вышли за ворота, долго ещё слышали они, как из раскрытого окошка вслед им несётся:

— Едут добры молодцы во чистое поле, а во чистом поле растёт одолень–трава. Одолень–трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила; породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы–самокрутки. Одолень–трава! Одолей ты злых людей! Одолень–трава! Одолей добрым молодцам горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные, пеньки и колоды…