Похождения Вани Житного, или Волшебный мел

Глава 14. Суд

Ваня ещё несколько раз оборачивался, но так и не увидел больше девушку. Прошагал по просеке с километр и свернул влево, в сосняк. Сосна, которая с той стороны и вправду возвышалась над лесом, сблизи — потерялась, Ваня шёл по корабельной роще, задрав голову: но, которая сосна выше других, определить не мог. Сосны, росшие на расстоянии друг от друга, чтоб всем солнца хватало, чтоб каждое дерево могло до него дотянуться своей ветвистой вершиной, казались одинаково рослыми. Этот лес Ване очень нравился. И пахло в нём замечательно. Ваня машинально потрогал ладанку под мешковиной — она была на месте. Потом сунул руку в карман–заплату своей мешкотной рубахи и нащупал бумажку, развернул — тыща! Ур–ра! Конечно, это была его купюра, что‑то подсказывало Ване, что у лесовиков, которых он повстречал, денег не водилось. Раз бабушка Василиса Гордеевна сказала, что возвратная денежка всегда к хозяину вертается, значит, так оно и есть. Вот тыща и опять вернулась.

Так, надо искать тропинку, решил Ваня, поразмышляв и вспомнив, что говорила Алёнушка, хотя как тут найдёшь тропу, если под соснами не растут ни кусты, ни травы, среди которых можно её повытоптать. Любой извив среди корней на розоватой от старых иголок земельке казался тропой.

Ваня шёл куда глаза глядят, успел сбить все ноги: сколько он сегодня ходил‑то, да всё без обувки!.. Сосняк стал незаметно переходить в смешанный лес, вертаться надо — в рощу идти, великанскую сосну искать. Только хотел сменить направление, как вдруг видит: под крайней сосной что‑то белеется. Глаза его прояснились, и Ваня, сам себе не веря, увидал ребятёнка… Вот те на! Подкидыш! В лесу бросили, ладно его — на лавке вокзальной оставили, там хоть люди, милиция, отнесли куда надо — и всё, а тут что? На верную гибель кинули дитёку. Ваня побежал к ребёнку, который лежал, задрав кверху руки–ноги, кажись, ещё и раздетый совсем. Ещё только подбегая, Ваня понял, что с ребятёнком что‑то не совсем ладно…

Ребёночек был тот ещё: каждому, кто хоть раз имел дело с детьми (а Ваня имел, и не раз), было ясно, что от роду ему всего три–четыре месяца, потому что сидеть он ещё не мог, а лежал на спине, задравши ноги к небу, но размером был с пятилетнего. И весь каким‑то пухом порос, даже уши мохнатые. А вот ресниц у мальчика почему‑то не имелось. Отсутствие бровей было объяснимо — почти ни у кого из младенцев такого возраста бровей не бывает, а вот куда девались ресницы? Может, случился пожар, дом мальца вместе с родными сгорел, сгорели и ресницы — а он выжил…

Ребятёнок играл с большущей сосновой веткой, ветка была с шишками, он размахивал ею во все стороны, частенько попадая себе по лицу, так что удивительно было, как он ещё глаза себе не выбил. Ваня появился как раз вовремя. Он тут же попытался отнять опасную игрушку, но младенец заворчал не хуже медведя и вцепился в ветку мёртвой хваткой — как Ваня ни тащил к себе ветку, отнять игрушку не выходило. Ваня к себе тянет ветку, ребятёнок — к себе. И пересилил ведь, игрушка осталась у дитяти, а у Вани только клок сосновых иголок в жмени. Ваня вовремя не понял, какая опасность ему грозит, и получил сполна: младенец с размаху хлопнул шишастой веткой Ваню по лицу — он так и взвыл и отскокнул подальше. Под глазом тут же выросла встречная шишка — и глаз, конечно, заплыл.

— Ты чего?! — погрозил Ваня пальцем. — Драться нельзя. Ты же хороший мальчик? Утютю–тю–тю–сеньки… Идёт коза рогатая за малыми ребятами… — Ваня знал, как обращаться с маленькими детьми. В этом месте следовало легонько ткнуть средним и указательным пальцами, изображавшими рога, в пузико младенца, после чего всякий понимающий толк в играх ребятёнок заливался дружелюбным смехом. Этот же поступил для Вани вовсе неожиданно: он поймал «козу» за рога, потянул и свалил обладателя «козы» на себя, по младенческой глупости совсем не беспокоясь, что Ваня его может придавить. Что и случилось — младенец заорал благим матом, а Ваня, конечно, в мгновение ока соскочивший с младенца, принялся его утешать:

— Ой да ты, мой маленький, ой да упал на тебя нехороший Ванька! Да вот мы его сейчас накажем, вот мы ему дадим как следует, этому Ваньке! — тут Ваня занялся самобичеванием, нахлопав себя по щекам. Младенец моментально утешился, вовсю тараща на него свои круглые зеленоватые глаза без признаков ресниц.

Оставлять ребёнка в лесу никак было нельзя, но что с ним делать — Ваня не представлял. В конце концов решил тащить к бабушке Анфисе Гордеевне, если, конечно, удастся её найти.

Пока Ваня размышлял, младенец предпринял попытку затолкать ветку себе в рот, и наполовину ему это удалось. Ваня с воплем потянул полузаглоченную ветку к себе, младенец широко раззявил пасть — видно, понял, что ветку переварить ему не удастся, и Ваня сумел освободить ветку и даже отбросил её в сторону. Ребятёнок тут же перевернулся на брюхо и на большой скорости пополз к своей цацке. И тут Ваня, к несказанному своему ужасу, увидал на взгорке среди дальних деревьев — волка! То, что это не собака, Ваня как‑то сразу понял. И волк этот собирался напасть на ползущего ребёнка, потому что уставил свои глаза прямёхонько на него. В мгновение ока Ваня подскочил к младенцу, успевшему цапнуть желанную игрушку, подхватил его на руки и на подломившихся под тяжестью ногах побежал что было сил. Под влиянием ужаса, который подстёгивал его, Ване удалось то, что в другое время он ни за что бы не сумел осилить, а именно: с тяжеленным младенцем на руках вскарабкаться на ближайшую берёзу.

Только Ваня успел оседлать ветку потолще, прижав ребёнка к стволу, как волк подскочил к дереву. Он встал на задние лапы, а передние вытянул вверх, по лесине. Экий ведь матёрый волчище! И что теперь делать‑то?..

Волк принялся прыгать под деревом, вознамерившись ухватить Ваню за край мешкотной рубахи, с тем, видимо, чтоб стащить его на землю, а ребёнок, мол, после этого, как спелый плод, сам ему в пасть свалится… Но Ваня, разгадав волчье намеренье, быстрёхонько подхватил подол под себя. Волк скалил зубы и просто из себя выходил внизу и до того высоко подпрыгивал, что пару раз ему удалось доскочить до Ваниной босой пятки. «У–у, паразит», — сказал Ваня, упирая подошвы в ствол. Волк только зубами в воздухе лязгнул. Тут Ваня потерял равновесие, качнулся, но в последний момент удержался, младенец же, которого он на время перестал поддерживать, не полетел кверху тормашками, как Ване с перепугу померещилось, а остался сидеть на ветке, ровно приклеенный. Мало того, он вдруг обхватил корявый ствол ручонками и ножонками, прижался к нему щекой и захрапел, причём своей игрушки — сосновой ветки — так ведь из рук и не выпустил.

Ребёнок спал, пуская слюни, Ваня сидел, по его примеру обхватив ствол ногами, а руками мальца уже не придерживал, пошатал для проверки — малый держится крепко, и оставил, сам покрепче ухватясь за ветку. А волк, напрыгавшись вволю и приустав, уходить не торопился: сидел, вывалив язык набок, и не спускал с Вани злющих глаз.

Да, долго так‑то всё равно не высидишь… Затекут руки–ноги — и кувыркнёшься вниз, прямо серому на обед или на ужин. Смотря до куда дотянешь… А потом и очередь младенца придёт. Это при солнышке хорошо тут сидеть, а ночь наступит — ох, страшно станет, а ребёнок проснётся — есть запросит… Ваня, чтоб малец подольше поспал, решил спеть ему колыбельную, которую слыхал от санитарки Нюры, усыплявшей развопившихся не ко времени больничных подкидышей. Ваня вспомнил тут сросшихся спинами близнецов, которые пару месяцев жили в больнице, вздрогнул и подумал, что этот ребёнок очень даже симпатичный… А как умён! Попробовал бы кто‑нибудь в его возрасте так стойко себя вести: спит, вцепившись в лесину, и в ус не дует, и плевать ему на разных там волков!

Ваня пел так‑то, уткнув подбородок младенцу в макушку и уперев в ствол глаза, а как перевёл взгляд, так и обмер. На него в упор глядело такое… Под деревом стояла настоящая Оглобля. Глаза её, — тоже безо всяких ресниц, как отметил Ваня, — были вровень с веткой, на которой они с ребятёнком сидели, а забрался Ваня довольно высокенько. По отсутствию бровей и ресниц Ваня вмиг определил, что Оглобля приходится младенцу родней. На голове её несколько криво водружён был широкий венок из полевых трав и цветов: колокольчиков, лютиков, васильков, розовых звёздочек с переводящимися лепестками, — Ваня звал эти цветы часиками. Наряжена была Оглобля в зелёный мох, но и сама была достаточно мохната, даже лицо, как у мужика, покрыто щетиной, серой впрозелень. О том, что это женщина, Ваня догадался по громадным отвислым грудям, которые у Оглобли были обнажены и свисали чуть не до колен. Волк же как ни в чём не бывало вертелся у её ног и злорадно скалился на Ваню. Тут у мальчика зародилась мысль, что, возможно, он как‑то не так понял роль волка во всём этом деле…

Оглобля же, подцепив младенца, как кутёнка, за шкирку, сняла его с дерева, повертела в громадной ручище, обсмотрев со всех сторон: нет ли какого урона, удовлетворённо поурчала и уселась, прислонившись к стволу спиной, при этом берёза ощутительно накренилась в сторону. Расположив ребёнка на коленях, Оглобля принялась кормить его — только чмок пошёл по всему лесу. Ваня остался сидеть на берёзе. Он ещё никак не мог прийти в себя. Он видел, как младенец, не переставая чмокать, размахивает сосновой веткой, ударяя мать по морде, но, видать, Оглобля принимала эти удары за наскоки мухи. Волк же сидел, сложив лапы на босые ступни Оглобли, и преданно смотрел ей в глаза.

Тут Ваня опомнился и решил, пока суд да дело, по–тихому ретироваться. Он осторожно сполз по противоположному концу ствола на землю — и только наладился бежать, как вдруг Оглобля протянула свою ручищу и так же, как только что младенца, ухватила Ваню за шкирку — только гнилая мешковина затрещала — и поставила перед собой. Волк вскочил и оскалил клыки так, что Ваня зажмурился. Оглобля что‑то сказала волку — или скорее провыла, — и тот сел, но всё продолжал ощериваться.

Ребятёнок скосил на Ваню круглый глаз и дружелюбно махнул ветвищей в его сторону, но Ваня успел вовремя отскочить. Оглобля же в упор смотрела на Ваню — только вот, что предвещал этот взгляд, понять было трудно. Вдруг вовсе неожиданно для него Оглобля попыталась заговорить по–русски.

— Ты — людёнок? — спросила она, ткнув его пальцем в бок. Ваня так и подскочил — палец заканчивался длинным когтем, и тычок вышел ощутительный. Голос у неё был какой‑то утробный, вроде она желудком говорила, многие звуки Оглобля сглатывала, но Ваня понял, что она сказала. Он кивнул и, указав на себя, сказал:

— Я — Ваня. А вы кто? Как вас зовут?

— Додола[24], — отвечала Оглобля, показав на себя. А потом, ткнув когтем ребёнка в лоб: — Березай.

— Станция Березай, кому надо — вылезай, — ни к селу ни к городу вспомнил Ваня.

Оглобля открыто глядела на него — такой открытый взгляд получался, потому что бровей и ресниц у неё не было, — а говорила сердито; хотя половина звуков и терялась по дороге, всё равно становилось ясно, что ничего хорошего для Вани слова её не предвещают:

— Зачем лешачонка тащить хотел? Зачем на берёзу влез?

Ваня показал на волка, потом на ребятёнка, а затем раскрытым, перекошенным ртом изобразил, как кто‑то что‑то ест. Додола смотрела во все свои лупатые глаза. Покачала головой, дескать, не понимаю. Ваня тогда сказал словами:

— Думал, что волк нападёт на ребёнка и съест его.

— Ярчук[25] будет есть Березая?

— Ну да — если он Ярчук…

Оглобля принялась хохотать так, что с берёзы зелёные листья посыпались. Несколько листков младенец весьма ловко поймал в горсть и, бросив титьку, засунул в рот и мигом сжевал. Додола вскочила, так что младенец чуть не упал, и оказалась так высоко над Ваней, что он только голову вжал в плечи.

— Плохо делаешь. Плохо говоришь, — сказала Оглобля. Кинула младенца Ярчуку на спину, подхватив Ваню, туда же забросила и его, что‑то скомандовала волку — и тот поскакал вперёд.

Несколько раз оборачивал Ярчук ощеренную пасть назад, щёлкал зубами, но достать до Вани не мог, босые ноги Березая были ближе, а Ванины, благоразумно поджатые, дальше. Поняв, что Ваню цапнуть не удастся, волк перестал оглядываться. А малец ещё и подгонял его своей шишковатой веткой — иногда, при сильном замахе, доставалось и Ване, но волка за дорогу младенец исколошматил так, что удивительно было, как он ещё жив остался. Ваня ехал, крепко вцепившись в волчьи шерстистые бока, и коленями ощущал тяжкое дыхание зверя. Додола, забросив за плечи свои метровые титьки, чтоб не мешали, вышагивала рядом с ездоками, ни на шаг не отставая от бегущего волка, скорее — сдерживая свой ход, а на действия сыночка не обращала никакого внимания — так что Ване в конце концов жаль стало серого. Оглобля поднимала такой ветер, такую пыль, что Ваня почти задохся. Потом ей, видимо, наскучило сдерживать себя, и она, что‑то крикнув Ярчуку, унеслась вперёд, причём позади Додолы завился вихрь — и её зелёный наряд из мха клочьями разлетелся во все стороны.

Ярчук, оставшийся без присмотра, ещё несколько раз заворачивал назад голову, клацая на Ваню клыками, но всё впустую. В конце концов он оставил мальчика в покое и припустил так, что только ветер в ушах засвистал. Как Ярчук находит путь в густом лесу — Ваня понять не мог: ни дороги, ни тропинки впереди не было, но волк бежал так, будто перед ним расстилался гладкий шлях, а может, так оно и было, деревья как будто разбегались в стороны перед волчьим носом.

Куда они мчатся, что ждёт его впереди — Ваня старался не думать. Спутников он растерял, что делать дальше — не знал… Да и мало что сейчас от него зависело. Было ясно, что они всё дальше удаляются от дома Анфисы Гордеевны… И всё же соскочить на ходу Ваня и не пытался — этому Ярчуку только повод дай пустить в ход свои клыки… От долгой езды он укачался, Березая тоже сморило, и он ощутительно прильнул к его груди, как к спинке кресла, поэтому держаться Ване приходилось за двоих.

И вот деревья расступились — и они со всего волчьего маху выскочили на опушку леса, где собралось с десяток похожих на Додолу громадин весьма внушительного вида: волосатых, принаряженных в листву и мох и, по всему, настроенных весьма воинственно. Ярчук резко затормозил — так что Ваня с Березаем, кувыркнувшись через волчью голову, бухнулись прямо к ногам стоявшего впереди сородича Оглобли, который был одет в частые сосновые ветки. А может, эти ветки росли из него?! Потому что ноги его поросли хвоей.

Березай, невзирая на колотьё, скорёхонько пополз по ближайшей, похожей на ствол, ножище. Но до вершины не долез, был осторожно отцеплен и передан Додоле, которая стояла за спиной выступившего вперед Соснового. Голова его, показалось Ване, возвышается где‑то высоким–высоко. Верзила наклонился и поглядел на Ваню круглыми, лишёнными ресниц глазами — и опять мальчик не понял, что предвещает этот открытый взгляд. Ваня попятился и оглянулся: нельзя ли убежать — и увидел небольшой домик, охотничью заимку, самый обыкновенный человечий приют. Двери заимки были подперты дубовым стволом, значит, кто‑то там сидит, может, похожий на него… Ваня с надеждой глянул в единственное окошко — но оно было закрыто, что за ними делается, было не видать.

А лешаки, — Ваня понял уж, что это они, — окружили Ваню, замахали своими ручищами, которых, мальчику показалось, было слишком много, и вдруг заухали, как филины, завыли по–волчьи, затявкали по-лисьи, затрещали, засвиристели, закаркали, защёлкали по–птичьи, а один принялся сквозь шум и гам куковать, да так похоже, будто на плече у него сидела кукушка. Ваня чуть не оглох. Лешаки совсем его затеснили, сучковатые руки царапали ему лицо, он только глаза прикрывал, чтоб не выкололи их лесные чудища.

А те вдруг отскочили от него и с топотом заплясали вокруг — как будто Ваня был новогодним деревцем. И от взмахов их ветвистых рук, от воя и грая — поднялся немалый ветер и тоже пошёл в разгул: трава в испуге прилегала к земле, ветки деревьев, окруживших опушку, с треском ломались. И одно–два не очень стойких дерева были выворочены с корнями и тяжело ухнули наземь — хорошо, Ваня успел вовремя отскочить в сторону, а то бы его как раз придавило. Он прижимал к ногам подол долгой мешкотной рубахи, опасаясь, что и она улетит, как его прошлая одежда. Ваня испытывал не страх (куда страшнее было утром, когда он лежал связанный под попоной и слушал беседу Соловейка с Большаком), а какое‑то тупое оцепенение.

Тут Сосновый, схватив Ваню за шкирку, — опять! сколько можно! как только изношенная мешковина выдерживает! — поставил его в центр опушки и крепко надавил на темя… И мальчик будто прирос к земле, не получалось у него ни ногой двинуть, ни пальцами ног пошевелить. Руками он мог размахивать в своё удовольствие, а вот шагу ступить не выходило. Мог Ваня также крениться во все стороны, делать круговые движения туловищем, плеваться, кричать, плакать, говорить — а ходить не мог. Это было очень неприятно.

Лешаки убрались к краю опушки и обнялись с деревьями, каждый со своим: один обхватил дуб, другой приобнял черёмуху, третий прижался к липе… Пары хватило не всем деревьям. Рядом с Ваней остались двое: Додола и Сосновый. Березай с волком возились под окном заимки, ребятёнок пытался встать на ноги, хватаясь за волчьи бока — и пару раз, заметил Ваня, это ему удалось. Но тут Ваня опомнился, перевёл взгляд — и опешил: обнявшие деревья стали расти на ветру, становились всё выше, выше — и вот каждый стал вровень кто с дубом, кто с рябиной, кто с елью… А Сосновый вдруг ткнул в мальчика хвойным пальцем и проорал:

— Ваня!

— Ваня я, Ваня, — закивал Ваня.

Но его только назвали, а разговаривать с ним вовсе не собирались. Сосновый ушёл к краю поляны, к корабельной сосне, оставшейся без пары, и ну вытягиваться, из себя выходить — и ведь вытянулся‑таки до самой её макушки, откуда только что взялось… Березай, Ваня увидел, уже принялся шагать, держась за волчьи бока, Ярчук делает несколько шагов, и малый косолапо передвигается за ним. Вот бы Ване так‑то… Убежал бы он сейчас куда глаза глядят — ничего хорошего для себя от всех этих манипуляций с ростом Ваня не ждал. И так‑то он был лешакам по пояс — а теперь совсем… Чего они от него хотят? Додола же… Куда она подевалась? Ваня поглядел и только охнул: Оглобля в отличие от своих сородичей уменьшалась прямо на глазах, будто земля её заглатывала, миг — и от Оглобли осталось одно воспоминанье. А рядом с Ваней стояла коротышка ростом с локоток, макушка крошки Додолы как раз упёрлась в цветок–колокольчик, росший на поляне. Вот тебе и Оглобля!

А лешаки, стоявшие вокруг опушки в обнимку с деревьями, принялись вдруг раскачиваться и дроботать[26], и в этом мерном дроботе–топоте слышалась напряжённая барабанная дробь, как будто преступника привели на казнь… Преступника? Ваня оглянулся на сторожку: ему показалось, что кто‑то пытается выйти оттуда… Вроде бревно двинулось, Ваня напряжённо вгляделся: нет, всё как было, дверь плотно прикрыта… Блазнится[27]. Додола же, в метре от Вани обнявшись с колокольчиком, топотала вместе со всеми своими стебельковыми ножками.

Гул и ветер поднялись по всему лесу, окружившему опушку, а на опушке — тишина. Что всё это значит? Что с ним будет? Поставили его, как мишень, в центре поля. Как мишень?.. Ваня почувствовал, что ноги его стали неметь… И вроде от подошв в землю какие‑то отростки побежали… Щекотно, ой как щекотно!.. А внутри твёрдо и холодно… Что — всё — это — значит?

И вдруг бревно, подпиравшее снаружи дверь заимки, отлетело далеко в сторону, и в дверной проём, как снаряд, вылетел Шишок верхом на Перкуне, а тот заорал во всю глотку «ку‑ка–ре–ку–у–у!». Мерный барабанный дробот разом стих, как по команде: раз–два! Птичий всадник приземлился посреди поляны, рядом с Ваней. «Ши–шок», — выдохнул Ваня, с трудом ворочая языком, и говорить ему стало трудно — язык распух, как колода. «Хозяин, ты живой? — прошептал Шишок, подталкивая его локтем, — никак не мог раньше вырваться: лесной дух тут кругом руководит… Домовому трудно его осилить. Это я у себя в дому всё могу, дома ведь и стены помогают, особенно постеню[28], а тут… Но попробуем — деваться нам некуда». Отвернувшись от Вани и сделав шаг вперёд, Шишок крикнул, шваркнув балалайкой о землю:

— И чего это тут деется, а, Соснач?

Сосновый, оставив свою сосну в покое, закричал по–русски, и даже довольно гладко, хотя так же, как Додола, сглатывал многие звуки:

— Домовик, уходи в дом, там твоё место, а тут — мы хозяева!

— А кто ж спорит! Дом — домовикам, лес — лешакам! Спорить никто не собирается!

— Курятник — курам и петухам! — просипел Перкун, надувая грудь колесом.

— Да только вы тут всем скопом на одного напали, — продолжал Шишок. — Нехорошо. Такие росляки — на одного маленького человека… Чего учинить‑то решили?

— Он маленький — да удаленький! — крикнул Соснач. — Мы его осудили: быть ему деревом — ваней… — А сродственники его загомонили и замахали обросшими листвой руками, дескать, так и будет, так ему, дескать, и надо. Шишок, подтянув повыше пояс полосатых штанов, нарочито засмеялся:

— Ха–ха–ха! А нет такого дерева — ваня! Ольху знаю, дуб знаю, берёзу знаю, вербу знаю, даже осину знаю — а ваню не знаю.

— Нет, так будет! — топнув ногой, крикнул Соснач.

— Ну коль так, то давай и из Шишка дерево проворь, только такое, которое с шишками, пихту али там сосну, я ведь Шишок… Коль хозяин мой будет древесным, так мне это больше его пристало…

— И я с вами! — закричал Перкун и забил крыльями. — Я буду петушиным деревом, с желтыми и красными листьями… Вечно осенним, грустным деревом… Только кукарекать я, чур, не перестану! Хотя бы четыре раза в году — весну буду предвещать, лето, осень и зиму. А по–другому я, господа лешаки, не согласен, уж вы как хотите.

Но на его крики Соснач не обратил никакого внимания, он отвечал Шишку:

— А–а, — проорал Соснач, — так это твой хозяин? А знаешь ли ты, что твой хозяин в нашем лесу учинил?

Сородичи его в это время опять принялись за старое: топотом изображали опасную барабанную дробь. И какие‑то волны побежали внутри земли, коснулись Ваниных подошв, и вновь ноги мальчика одеревенели, и что‑то от них стало отрастать и в землю втягиваться, в глазах потемнело, потом позеленело…

— И что? — спросил Шишок, упирая руки в боки. — Деревья пилить — у него ни пилы, ни топора нет, птиц стрелять он не будет, зайчишку не обидит, может, по близорукости муравья какого придавил?

— Может, и придавил, и не одного, да нам, лешакам, до тех Муравьёв сегодня дела нет! А…

Но до чего сегодня есть дело лешакам, осталось невыясненным, потому что земля между стоящими полукругом лешаками и Шишком затрещала и из‑под земли, пробив головой заросшую травой кочку, выскочил кто‑то согнутый в дугу и улетел высокенько в воздух — выше леса стоячего. Хлопнулся обратно на землю, разогнулся — и обернулся дедом, заросшим землёй по самую маковку. Дед отряхнулся от земельки, протёр запорошенные глаза, похлопал себя по бокам тулупчика и поскрёб что‑то на груди — Ваня, понемногу опомнившийся, потому что топот с появлением деда разом смолк, увидал, что это орден Красной Звезды!.. Ростом дедок был как раз вровень с Шишком. Половина лешаков при виде деда мигом уменьшилась до прежних своих размеров, другие — в том числе Соснач — остались в новых пределах. Шишок же, во все глаза глядя на дедка, уронил свою балалайку и вдруг с раскинутыми руками бросился к нему:

— Цмок[29], боевой ты мой товарищ, не узнаёшь, ведь это я — Шишок!

Дед руки в ответ не раскидывал, смотрел на Шишка подозрительно и даже выставил кулаки, чтоб отбиться от непрошеных объятий. Шишок, добежавший уже до Цмока, вынужден был так, с растопыренными руками, и остановиться.

— Шишок, Шишок я, не гляди на рожу‑то, — ущипнул он себя за щёку, — знаю, что переменился, у меня ведь теперь новый хозяин… А ты зато — каков был, таков и остался! Совсем не меняешься… Молодца Цмок, мо–лод–ца! Так держать!

Дед, видать, всё же признал Шишка — потому что подскочил метра на два в воздух и заорал:

— Шишок, миленький, ты ли это! Прости старого дурня, что сразу тебя не признал! Дай я тя расцелую! Сколько лет, сколько зим! Дорогой ты мой!

Боевые товарищи наконец обнялись и троекратно расцеловались. Шишок утёрся рукавом, чтоб смахнуть приставшую ко рту землицу, нагнул голову и принялся разглядывать орден на изгвазданном тулупчике, цокая языком:

— Значит, так тебя наградили? Что ж… Лешакам, конечно, полагалось… Лешаки хорошо воевали, а домовиков, окромя меня, почитай, что и не было… Моя награда поскромнее будет, а всё же… Мы тоже не лыком шитые, — Шишок выпятил пузо, демонстрируя медаль за отвагу. Перкун тут прокашлялся и встрял в разговор старых товарищей, вот–вот готовых пуститься в боевые воспоминания:

— Шишок, не забывай, у нас ведь закавыка[30]…

Шишок живо опомнился и скроил плаксивую рожу:

— Ох, Цмок, совсем без тебя распустились твои‑то. Фронтовиков не уважают. Хотят до бессловесного состояния довести…

Цмок грозно развернулся к своим… Трое лешаков во главе с Сосначом остались на краю поляны, остальные подвинулись было навстречу деду, но тут же быстро отшатнулись. А Цмок заорал так, что у Вани сера в ушах закипела:

— Кто тут не уважает фронтовиков?! Ты, что ли, Соснач? Как ты смел обидеть мово боевого товарища Шишка?!

Соснач, заметно севшим голосом, отвечал:

— Да ты разберись сначала, вчём дело‑то, Цмок… Спишь без просыпу, вторую весну не можем тебя добудиться, а вылез — и тоже, командуешь… Слушаешь домовиков всяких — они тебе нагородят…

— Не смей забижать Шишка! Он Родину защищал, когда ты ещё зелено молоко из титьки сосал!

— Да знаем, знаем… Но ты дело‑то выслушай сначала… У нас с Додолой этой весной, аккурат в берёзозол[31], лешачонок народился…

— Ох! — взвился в воздух Цмок. — Вот радость так радость! Молодец, Соснач! И Додала хороша! Уж сколько лет лешачонков не рождалось в лесах, — сказал он Шишку, который заметно при этом известии приуныл.

— А этот вот, — крикнул Соснач, показывая пальцем на Ваню, — хозяин твоего любимого Шишка, утащить его хотел!

Цмок обернулся к Ване и внимательно поглядел круглыми, тоже без ресниц, но очень проницательными глазками — Ваня, после прекращения барабанного топота пришедший в себя, качал головой:

— Я хотел спасти Березая, думал, что волк…

Но Цмок замахал на Ваню рукой, дескать, замолкни — и Ваня замолчал, а дед, помотав головой, вдруг согнулся и стал трястись, как в лихорадке, Ваня даже испугался, уж не помирает ли… Но Цмок беззвучно смеялся, схватившись за живот— туг смех его выскочил наружу и оказался таким громогласным, что с ближайшего дерева всю листву сорвало. Чуть поутихнув, Цмок сказал:

— Сколько лет на свете живу, а такого чуда не видывал: чтоб человек лешачонка унёс! Лешаки таскали человеческих детёнышей, и частенько, особливо в прошлом, а чтоб человек лешака утащил — такого, с тех пор как леса стоят, не бывало!

Цмок опять принялся хохотать, за ним следом захохотал Шишок, Перкун выдавил из клюва два–три смешка, Ваня засмеялся с облегчением, хохотали лешаки, окружившие Цмока, и последним заржал Соснач — от всеобщего этого хохота посрывало листья уже со всех окружавших поляну лиственных пород. Все ещё хохотали, а Ване стало не до смеха: он углядел, что Березай, мало–помалу с помощью Ярчука подвигавшийся от заимки вперёд, достиг малютки Додолы, которая тоже тихонько посмеивалась в кулачок. Младенец оставил волчий бок и, упав на карачки, с размаху цапнул новую игрушку и потащил в рот… Ваня, всё ещё пришитый к одному месту, шлёпнулся на бок и, дотянувшись, успел схватить ребятёнка за запястье. Больших усилий ему стоило остановить занесённую руку младенца… Кулак с зажатой в нём вопящей по комариному Додолой всё же замер на полпути к раззявленному рту Березая… Тут Соснач увидал, в чём дело, — и поспешил на помощь Ване: расцепил кулачок малого и спас Додолу от неминучей страшной гибели в пасти сына.

Изрядно помятая Додола потрясла головой, чтоб прийти в себя, и поспешила вернуть себе прежний оглоблинский рост. Березай заливался страшным рёвом, требуя назад интересную игрушку. Ярчук слизывал ему слёзы. А Ваню лешаки чуть не убили, похлопывая по плечу, пожимая руки, подталкивая и всякими другими ощутительными жестами выражая своё одобрение тому, как он содействовал спасению бедняжки Додолы.