Похождения Вани Житного, или Волшебный мел

Буран стал стихать. Снег, посланный чьей‑то скупой рукой, пошёл реденький. А потом и вовсе прекратился. Даже солнышко проглянуло. Правда, тут же и пропало…

Ваня, опередив Шишка, шёл по едва заметным, заметённым снегом следам мальчика и лошади. Он твёрдо решил отдать Большакову одежду со всем, что в ней находится, Соловейке. А если тот так же, как его брат с сестрой, обратился уже в снежного духа, тогда надо по следам дойти до дерева, в дупле которого навьё держит свои жизненные припасы, и положить одежду туда.

Так и двигались по следу маленькой ноги в калоше и огромного мужского башмака, а рядом тянулись вмятины лошадиных копыт.

Долгонько шли… И вот следы шести ног привели к толстому корявому стволу могучего дерева — и оборвались тут… Ни лошади, ни Соловейки… Ваня задрал голову к раскидистой заснеженной вершине — и обомлел: неужто… Поглядел на Шишка, у того затылок прямо на спине лежал… «Святодуб Земелькович?» — прошептал полувопросительно Ваня. Шишок башкой затряс утвердительно, дескать, он это, он, даже не сомневайся, хозяин. Ваня тогда поклонился в пояс родительскому дереву, как учила его бабушка Василиса Гордеевна, и поздоровался. «Не слышит он тебя», — почему‑то шёпотом сказал Шишок. Ваня вопросительно кивнул, дескать, почему не слышит. «Спит, — отвечал на немой вопрос домовик, — зима ведь, все добрые домовики, лешаки, звери да деревья спят… Один я бессонный да неприкаянный…» Видать, так‑то Шишку жалко себя стало — все щёки слезами обмочил, а может, это опять были снежные слёзы… «А весной проснётся?» — с сомнением спросил мальчик. — «А как же!» — воскликнул Шишок.

Перкун тут взлетел на нижний сук и закукарекал — до того звонко и радостно, ровно обыкновенный деревенский петух. А Ваня на дуб полез — руки сами находили, за что ухватиться, ноги не вскальзывали, хотя всюду снег лежал; лез Ваня да лез, помнил ещё дорогу к дуплу. Потрогал себя за голову — а на голове‑то чёрная вязаная шапка с дубовым листком, Святодубова. Нет сейчас на дубе ни листочка, а на шапке лист зеленеет… Ничего, авось, когда весна придёт — народятся листья на дубе, Шишок вон нисколечко не сомневается…

Долез Ваня до дупла, сунул туда руку — нащупал материю, видать, Алёнкина одежонка, глядеть не стал; снял с себя котомку и по очереди стал класть в дупло Большаковы штаны, майку, обувь. Рука в дупле обо что‑то ударилась — Ваня нащупал котёл, ещё там что‑то лежало, не стал он проверять, что это, лезть в чужую нежизнь…

Когда соскочил в снег, Шишок только вздохнул, видать, всё жалел о мелке, лежащем в кармане Большаковых штанов.

Хотели уж уходить, но тут Перкун обнаружил следы по ту сторону дуба — и лошади, и Соловейки… Ване хотелось ещё раз Алёнушку увидать, хоть попрощаться с ней по–человечески, он и двинулся по следам, казалось ему, что Соловейко к сестре должен привести… Или она объявится там же, где брат… Да и не боялся он больше мальчишку — чувствовал, что отстал от него навяк. Потрогал ворот своей нижней рубахи из мешковины, нащупал ладонку — всё на месте.

Шишок же говорил:

— Эх, врала эта Ульяна Марковна насчет Анфисы‑то Гордеевны… Анфиска, конечно, не подарочек — но не стала бы так с родной племянницей… Своя ведь кровь!

Перкун же сказал назидательно:

— Рысь, Шишок, пестра снаружи, а человек изнутри.

Шишковы же слова, вспомнил Ваня.

— Не–ет, — не соглашался домовик, — уверен, Анфиса тут ни сном ни духом. Зря она, конечно, отпускала племянницу к этой злыдне… Но чтоб уговаривать Вальку невинных детушек прикончить — не могла этого Анфиса Гордеевна, хоть вы режьте меня, нет, не могла!

И тут слабенькие мальчишечьи следы, которые вели их, вдруг кончились. След Лыски и дальше идёт среди деревьев, а Соловейкины следы пропали. Но ведь не лежит в снегу одежонка Соловейкина…

— На лошадь сел, — указал домовик. — Вишь, две ноги вбок стали промеж двух пар копыт — а потом и нет их… Верхами поехал…

Пошли дальше, куда Лыскины подкованные ноги приведут. И вдруг много следов лошадиных копыт обнаружилось — вроде топталась она на месте, а и Соловейкины следы вновь появились: соскочил он тут с лошади и стоял за деревом. Прятался? А из‑за дерева видать всё ту же Бурановскую поляну, к ней они вышли, только с другого конца. И снег на поляне валит хлопьями… Что за диво! Тут, на краю леса, где они стоят, снега совсем нет, а там опять, похоже, буран… Другая совсем погода. И Соловейкины следы дальше идут. Лыскины же как‑то стороной проходят, по краю поля.

Сквозь заметь[90] видать — костёр уж догорел. Старухи нет… А лыжи почему‑то так и стоят возле чёрных головешек, и палки в снег воткнуты. Вроде ждут хозяйку… Где же она? Так, без лыж ушла?

Шишок цапнул Ваню за рукав, дескать, вернёмся, но Ваня выдернул руку — и пошёл вперёд по следам, а спутники, делать нечего, за ним… И вдруг видит Ваня: на белейшем снегу сереет комок Соловейкиной рубашки… Остановился: из‑под мешкотной рубахи, — точно такая же надета на Ванином теле, — торчит носок ботинка… Значит, и Соловейко исчез вслед за братом и сестрой… Только следы мальчишеской калоши и мужского ботинка ведут к одежде не отсюда, из леса, а с той стороны поляны… Вернее, виднеются две пары Соловейкиных следов: одни туда уходят, в буран, а другие оттуда. И вот те‑то, вторые, встречные, резко оборвались, слетела с бестелесного рубаха — и упала в снег. Но откуда шёл Соловейко?.. Почему‑то этот вопрос страшно занимает Ваню.

И вдруг он видит нечто странное: в одном месте в снежной замети — огромная прямоугольная прореха… Кругом снег — и вдруг прямоугольник пустоты… И в этой пустоте, похожей на очертания какого‑то забытого строения, стоит белая лошадь… Ровно в стойле… Конюшня на краю поляны? Снег резко огибает давно снесённое строение, конюшню без крыши и без стен… И что‑то там чернеется внутри, не одна там Лыска — в этой конюшне… Что же это? Пригляделся Ваня и увидел сквозь вьюгу, что в конюшне, на балке, — откуда балка‑то? — кто‑то висит… Повитуха! Серая шаль упала на плечи, конец свесился до земли и качается на ветру… Смигнул Ваня — и нет никакой конюшни, на крайней лесной осине висит старуха. Ох, знает он, на чьей верёвке она висит… Рядом — белая лошадь… Фр–р–р… И тут Шишок резко дёрнул его за руку:

— Пошли, хозяин…

И Ваня отвернулся.

— Говорил, не надо сюда возвращаться… — бормочет Шишок, вглядываясь в Ванино закаменевшее лицо.

Повернули к лесу. И вдруг раздалось ржание — Ваня против воли обернулся и увидел: стоит у комка Соловейкиной одежды лошадь и призывно ржёт. Прихватила губами сермяжную рубашку, потом отпустила, подняла голову — и опять заржала… Как будто жеребёнка зовёт…

Шишок опять дёрнул его за руку — и больше Ваня не оборачивался. Так и ушли с Бурановской поляны. На этот раз домовик не стал осматривать Соловейкины заплаты, чтоб мел найти…

Старой тропой шли, Шишок говорил, что вот–вот на дорогу выйдут, а после — пойдут потихоньку и дотемна ещё придут к путям, к станции, и–и скорёхонько домой, на печку.

Ваня молчал.

— Ну что ж теперь делать — на нет и суда нет!.. Придётся вертаться без мела… Да что‑нибудь придумаем: Бог не выдаст, свинья не съест.

Ваня молчал.

— Скорей бы уж дойти, пока не стемнело, а то куриная слепота‑то моя не дремлет, — беспокоился Перкун, — шагу надо прибавить…

Ваня молчал.

И вдруг остановился, споткнувшись: налетел на засыпанный снегом камень… Огляделся: камень стоит возле огромной, побелённой снегом ели, темно-зелёные вислые ветви проглядывают сквозь белизну… Ваня смёл снеговую верхушку с камня и увидел, что походит он на голову обернувшегося коня. И тут Ваня понял, где находится… Все детали разрезанной на куски картины наконец восстановились — и она полностью встала перед ним. Этот камень спас его, вернув их с бабушкой Василисой Гордеевной домой, на 3–ю Земледельческую улицу, когда лесная лихоманка пристала к нему… Сюда‑то, на Бурановскую поляну, и ходили они с бабушкой за плакун–травой… И поляна эта, выходит, — и есть то обидящее место, где пролилась невинная кровушка… Значит, бабушка знала, какое это место!.. А теперь там, на осиновом суку, висит эта старуха…

Ваня сел тут на камень — и завеньгал, не хуже плакун–травы… А–а да а–а, никак не может остановиться… А товарищи стоят над ним, не знают, что делать…

— Хозяин, да хозяин же, — бормочет Шишок, — кончай слёзы лить… Не весна ведь ещё — ручьи‑то тёплые побегут, спутают полесовых… Пробудишь ведь травы, потянутся к солнышку, а солнышка‑то и нет! А соки в корнях почуяв, и лешаки зачнут просыпаться… Как выпрыгнут, как выскочат из‑под земли! Аль ещё подарка захотелось от Березайки‑то, а, хозяин?..

Ваня сквозь слёзы улыбнулся. Рукой он опирался о камень — и надавил ладонь, больно стало, поглядел — а на ладони буква отпечаталась: Н. Что такое? Это на камне слова вырезаны. Вот ещё буква — Т. А что за слова? Почему слова? Соскочил с камня и принялся снег из прорезей буквенных вычищать… «Что там такое?» — спрашивает с беспокойством Шишок, заглядывая через плечо. И Перкун курью морду высунул. А Ваня с замиранием сердца разбирает каменные слова… Где в прорези еловые иглы набились, выковыривает иголки, ладошками ощупывает буквы, пытаясь понять… Шишок говорит: «Не надо бы читать‑то! Шли бы лучше…» Но Ваня упёрся — читает… И прочитал ведь!.. По левую сторону камня, на гриве каменного коня, зарытого по шею в землю, выбито: «Налево пойти — себя найти». Посредине, на лбу, между каменных наростов–ушей: «Прямо пойти — всё потерять». И около каменного рта, с правой стороны: «Направо пойти — новый град найти».

— Вот те и на! — Шишок тоже прочитал надписи и стал чесать башку. — Теперь придётся дорогу выбирать… Прочёл каменны слова — всё–о…

— А куда лучше пойти, Шишок? — спрашивает Ваня.

— Кто ж его знает! — вздыхает домовик.

А Перкун говорит:

— Я подобный камень видел на Воробьёвых горах… Только я назад ведь вернулся…

— Втом‑то и дело! — воскликнул Шишок. — А нам назад никак нельзя — не та это дорога… Выбирай, хозяин!

Новый град найти — конечно, хорошее дело… Но ведь неизвестно, сколь опять проходишь, чтоб найти этот новый град. Снова — в путь!?. Нет уж! Себя найти — вот это будет лучше…

Налево пойти — себя найти…

Ваня обошёл камень слева, и по сугробам, проваливаясь в своих больничных ботинках по колено, потопал куда‑то, пытаясь найти тропу среди нависших со всех сторон еловых веток. Шишок с Перкуном — шли за ним. Потом Шишок выскочил вперёд, и, поплутав совсем немного среди деревьев, оказались на проезжей дороге.

Пришли на станцию — ещё и не смеркалось. «40–й километр», — прочитал Ваня название из бетонных букв. Шишок подбежал к окошечку станционной кассы и что-то стал говорить кассирше — и пальцем в лес тыкать… Кассирша взвизгнула, принялась звонить по телефону… Ваня отвернулся.

Как раз пришла электричка — запрыгнули в вагон, а кассирша выскочила из своей будки и замахала рукой, к себе их подгребая, дескать, останьтесь… Ваня понял так, что кассирша позвонила куда надо насчёт старухи, и там велели свидетелям, или кто они есть, задержаться. Шишок тоже махал кассирше — только в её сторону, отмахивался, дескать, прощевай, голубушка. Пройдя насквозь несколько вагонов, нашли пустую скамейку — и уселись. Перкун — у окна, и сразу голову повесил, задремал. За окнами темнело, а в вагоне свет горел, так что кроме себя в окне ничего было не видать. Молчали всю дорогу до города. Что тут говорить — возвращались с пустыми руками… Такой‑то путь проделали — и всё зря.

— А мелок‑то наш, — сказал Шишок, когда уже подъезжали к вокзалу, — лежит себе да полёживает в карманах у этих навяков…

— Нельзя его было брать, — твёрдо сказал Ваня.

— Да знаю, — вздохнул Шишок, — греха потом не оберёшься… Пусть их…

Выскочили на платформу, Ваня увидел нескольких милиционеров — встречали электричку, и уж, конечно, не безбилетников ловили… Кивнул Шишку, тот только рукой махнул, дескать, пошли скорее. Пришли к трамвайной остановке. Фонари горели через один, — их‑то город не Москва, иллюминации мало, — не видевшего в темноте Перкуна пришлось взять с двух сторон под крылья.

Ехали в трамвае опять молча, остановился вагон — а остановка как раз против пустыря. Не разросся ли пустырь‑то?.. Стоит ли ещё изба?..

Выскочили из трамвая, а вон и родная улица, самая тёмная. Крайние избы живы, и табличка вон на углу, на глухой бревенчатой стене надпись «3–я Земледельческая». А что там дальше… Входили в улицу с замиранием сердца…

Поглядели: на месте избы! Одна, другая, третья — стоят и слева, и справа… И липы с осинами на своих местах, понакрылись снегом‑то… А вот и колодец… И вон — шаг, другой, третий — их изба! Горит свет в окошках! Что‑то там бабушка Василиса Гордеевна поделывает, небось, не думает, не гадает, что они к дому подходят… И вот уже — ворота…

Рука потянулась к щеколде. Переступил Ваня на дощатый настил во дворе, перед ступеньками побил ногой об ногу, отряхивая ботинки от снега, поднялся вверх, толкнул дверь в тёмные сени — милый запах дома — натолкнулся на двери, дёрнул на себя, перешагнул высокий порог… Из закутка, из кухни бабушка Василиса Гордеевна выметнулась, хлопает себя по бокам, а руки‑то — в муке, потом бросилась к Ване — обняла. Оттолкнёт да опять поглядит — он ли, нет ли… Прижала к себе крепко–накрепко, Ваня спрятал голову на тёплой бабушкиной груди.

— Эх, баньки у меня сегодня нет! — вздыхает бабушка. — Да ничего, завтра — обязательно истоплю. Напарю с веничком‑то…

Ваня всему рад.

— А как Мекеша, — спрашивает, — живой?

— Да чего ему сделается!..

Засуетилась бабушка, побежала пирог в печь ставить да скорей на стол собирать, радовалась, что пироги затеяла, как ведь чувствовала! Даже открытый, малиновый состряпала, Ванин любимый.

Ваня сидел на кухне, раскачивался на табуретке и, как кот, жмурился. Пахло поспевающим пирогом… Эх, хорошо дома‑то!.. Шишок на второй табуретке сидел. А Василиса Гордеевна, достав пирог, разрезая его на куски, говорила:

— Уж как я себя ругала–проюшнала — отправила вас, а вовсе зря… Не будут ведь нас сносить, робятушки! Поменялись генеральски планы — не на что теперь строить мокры бассейны да прочую чушь… Кончились деньги у начальсгва‑то городского, аль разворовали… Говорят ещё, и в стране все деньги кончали… Даром что обобрали народ!.. Остаёмся мы, значит, на своём месте. Постоит ещё изба! Не знаю, сколь — но постоим ещё… Вот так‑то, Шишок!

— Эх, Василиса Гордеевна, дорогуша ты моя! — вскочил тут Шишок со своего места, весь расплывшись в улыбке, подпрыгнул, да и поцеловал бабушку — в нос! Видать, в щёку хотел— да промазал!

Василиса Гордеевна засмеялась, стала отмахиваться:

— Ну тя совсем к лешему!

— К лешему не пойду, побывал уж! — смеётся Шишок, подмаргивая Ване. — Разве только на другой год! Домой пойду, спать… — и тычет пальцем в пол…

А Ваня вдруг замечает, что Перкуна с ними нет… Вот те раз! Потеряли петуха по дороге! В трамвае ехали — был, по улице шли — был, в ворота входили… — а вот тут Ваня уже не помнит, был ли, нет ли… Про всё забыл. Небось, тычется там, слепенький, в тёмной улице, на чужие заборы натыкается… Подскочил Ваня:

— Где Перкун‑то?

— Дак, — замялся Шишок, — на месте…

— На каком ещё месте? — удивляется Ваня и, вспомнив про солнечную реку, петушиную родину, падает обратно на табуретку: — На Кукуй–реке?!

— На какой ещё реке! На своём он месте, на коньке крыши. Разве ж ты не видал никогда, хозяин, у нас там петушок вырезан?.. Оставалась изба без петушка, пока бродяжили‑то. А теперь он на место взлетел…

Ваня вскочил — хотел поглядеть петушка, неужто деревянным стал живой, огромный, золотой петушок?.. Но Шишок его отговорил, дескать, в темноте всё равно не разглядеть, утром уж посмотришь.

Ваня пригорюнился. Вот так всё и кончается… Разбредутся теперь все по своим местам: Перкуна уже нет, вон и Шишок в подполье метит. И останутся они вдвоём с бабушкой!.. Хорошо, конечно, что не снесут их… Обошлись и без волшебного мела… Василиса Гордеевна даже спрашивать не стала про мел, видать, почуяла, что не отыскали они его…

— А когда ты просыпаешься, Шишок? — спрашивает Ваня.

— Известно когда — весной.

— А наружу‑то вылезешь? Грозился, что больше носа не покажешь… Увижу я тебя еще, нет?

— Живы будем — свидимся, хозяин, — отвечает домовик. — Куда я без тебя! Да и куда ты без меня!

Глаза у Вани слипаются — спать хочется, просто мочи нет…

А бабушка Василиса Гордеевна уже готовит Ване постель.

— Только ты дождись утра, Шишок, не уходи без меня… — бормочет Ваня.

— Дождусь, как не дождусь, обязательно дождусь! Иди уж спи…

Полез он к себе на полати, печка тёплая — хорошо. Бабушка снизу напутствует:

— Доброй вам ночи, хорошего сна, желаю увидеть душного козла!

— И тебе, бабань, того же… — сквозь подступающий сон бормочет Ваня.

И засыпает…

«Валентина!..» Проснулся — оттого что слово в голову ударило. Кто это мамку поминает?!. Прислушался — и услышал приглушённые голоса. Один низкий — Шишков: бу–бу–бу, другой скрипучий — бабушкин. Беседуют, значит, на кухне. Небось, Шишок рассказывает про путешествие… Ваня успокаивается — и опять готов уснуть… совсем почти засыпает… Но тут вновь бабушка Василиса Гордеевна вступает, и Ване сквозь сон удаётся расслышать:

— Была ведь она у меня сегодня, Шишок…

— Кто? Валентина?!

Сна ни в одном глазу.

— Валька. Прилетела, как стрела, на самолёте… Один день, дескать, побуду — и в заграницу! Тьфу ведь! И чего они все в этой загранице проклятой нашли?! Мёдом, там, что ли, намазано? Незадолго перед вами умоталась в заграницу свою…

— А… зачем прилетала?

— Вот зачем! Матери выговорить ведь надо… Помудрить над ей…

— Чего выговорить?

— А того… Гуторит, обманула тебя, а ты и поверила… Дескать, никудышная ты ведунья…

— Обманула?! — недоумевает Шишок. — Валька тебя обманула?! А в чём?

Василиса Гордеевна тут совсем голос понизила, Ваня напряг слух и всё же услышал:

— С малым‑то…

— С каким малым?

— Да с хозяином твоим, с Ваней…

— И… чего с моим хозяином?

— А того… Написала мне Валька как‑то, что родила сына, да на вокзале оставила, назло вроде мне… В Ужге она тогда была, у свояка… И вот, дескать, я, дура, потащилась в Ужгу… Я ведь в газетке прочитала про Ваню‑то, дескать, живёт в больнице сирота, Житный по фамилии… А мальчишко‑то вовсе не ейный сын…

— Как… не ейный? А чей же?

— А кто ж его знат, Шишок, чей он… Не было у Вальки никогда сына и нет. И, думаю, никогда уж не будет: ни сына, ни дочери. И ведь ни минуты я ей не верила, Шишок! А всё ж таки поехала в эту Ужгу. Уж больно хотелось мне, чтоб род наш продлился, чтоб был у меня внук… Как увидела его — всё во мне оборвалось: до того страшной робёнок, тощий, бледной… Краше в гроб кладут… Взяла. Хоть и не наш — а всё ведь Житный… Жалко! Отдали и покрывалко мне, в котором он закручен был, и записку материнскую, где написано, никуда, мол, не девайте малого, вернусь за ним. Не Валькин вовсе почерк–от…

Молчали: и там на кухне, и Ваня на полатях…

— А всё ж таки, что ты ни говори, Василиса Гордеевна, а это — мой хозяин! — раздался наконец отчаянный голос Шишка.

— Конечно, твой! Я рази против… Твой хозяин и мой внук — и никому я его, Шишок, не отдам! Житный он — и конец всем разговорам!

Прямо пойти — всё потерять

Ваня долго смотрел на каменные слова, никак не решаясь выбрать направление… На душе было пусто.

— А вот если прямо идти, — обернулся он к товарищам, стоявшим за спиной и ждавшим, что он выберет, — прямо ведь — ствол еловый… Вроде некуда?!

— И впрямь! — воскликнул Шишок.

Ель была древняя — немного, может, моложе камня. Видимо, шло у них одно время соревнование, кто кого одолеет… Шатровая ель, разрастаясь, корнями старалась выворотить глубоко засевший камень из земли, а стволом отпялить его подальше от себя… По камню даже трещины пошли. Но после враги, скорее всего, примирились — поняли, что никто не сможет одолеть. Ствол врос в камень, а камень охватил ствол дугой. Ветвистая ель, как гигантские рога, росла из конской головы. Попробуй выкорчевать камень — и ель обрушится, попробуй срубить ель — и не сможешь, конь–камень ей защита.

И вот, что бы там ни было написано на камне, но прямо‑то ведь некуда — широкий еловый ствол преграждает путь!

— А ты прямо, что ль, хочешь идти, хозяин? — спрашивает Шишок. — И всё потерять?!

Ваня машет на него рукой, дескать, отстань. У него было такое чувство, что он и так уже всё потерял… И терять ему больше нечего… Мальчик коленками стал на камень, лицом к еловому стволу, и вдруг из горла сами собой полились слова:

— На море на окияне, на острове на Буяне лежит бел–горюч камень алатырь. На том камне сидят три девицы, все они сестрицы. Перва иголку держит, втора ниточку продевает, а третья сестрица кровавую рану зашивает, — говорил он не свои слова и не своим голосом, а чьим же? — Заря–заряница, младшая сестрица, сними с моего сердца горе горючее, тоску тоскучую, с белых костей, с жёлтых мозгов, из жил, из суставов, с горячей крови. Отнеси их за пустые леса, за быстрые реки, за высокие горы, куда люди не ходят и птицы не летают. — И вдруг понял Ваня, чьи слова выходят из его рта, чьим голосом он говорит — скрипучим голосом бабушки Василисы Гордеевны… — Камень, камень! За камнем семьдесят семь жил, семьдесят семь костей. Встану на камень — кровь за камень!

Ваня и вправду поднялся во весь рост — и по прежнему перед глазами был корявый еловый ствол и мохнатые ветки. И вдруг какой‑то коридор протянулся внутрь ствола, до боли знакомый коридор… Ваня глаза выпучил, обернулся к друзьям, ткнул пальцем в сторону освещённого коридора, призывая их в свидетели чуда. Шишок поймался тут за полу его пальтишки — а Ваню какая‑то неведомая сила втягивала внутрь коридора… Он замахал руками, пытаясь остаться на этой стороне, пытаясь сохранить равновесие, Шишок, вцепившись в пальто, тянул его к себе, орал: «Хозяин, держись!» — но и Шишок был тут бессилен. Втащило Ваню в коридор — он бросил последний взгляд назад и увидел заснеженный лес вдали, и близко Шишка в Цмоковом полушубке, с медалью «За отвагу», прицепленной на пузе, в полосатых пижамных штанах, на лице опять застыло то же идиотское выражение, как тогда, под стенами Белого дома. Домовик стоит с раскрытым ртом и крепко прижимает к груди тряпицу — кусок Ваниного пальтишки. Петух, выглядывая из‑за его плеча, хлопает огненными крыльями и кукарекает — видать, пришло его время… И вдруг — всё пропало: глухая стена позади.

Ваня бросился к стене, — обычная обшарпанная стена, крашенная буро–зелёной краской, вверху плакат: «Берегись энцефалитного клеща!», — застучал кулаками… Нет, не пробить эту стену, не раздвинуть, не войти… Да что же это! Да где это он?! Ваня оборачивается зажмуренным лицом и, приоткрывая глаза, видит, как, вынырнув из‑за угла, идёт по коридору, утыканному дверями, Нюра… Одна из дверей распахивается — из шестой палаты выходит медсестра с капельницей наперевес. Вот Нюра и медсестра встретились… Вот разминулись — медсестра пошла в ординаторскую… Нюра идёт к нему, улыбается… Подошла, спросила: «А чего одетый ходишь? И без тапочек… Грязищи‑то нанёс… Давай–ко живо!..» Ваня глянул мельком в окно — снега не было, почему‑то ему казалось, что должен быть снег… Деревья стояли чёрные, без листьев… Ваня спросил у ней потихоньку: «Нюра, а сейчас осень или, может, весна?» Та только головой покачала: «Эх, Ваня, Ваня, учишься ты, учишься, а толку… Какая же щас весна — октябрь–месяц на дворе…» — «Октябрь и есть! — обрадовался Ваня. — А где я был‑то, Нюра?» — «А где ж тебе быть? В школе был… А после, небось, носился где‑то… Ничё — тоже надо. А то сидишь и сидишь со сказочками своими… Ещё зачитаешься!.. У нас в деревне был один такой‑то, тоже всё читал, читал, а после взял и застрелился». — «Не повесился?» — спросил почему‑то Ваня. «Не–е, отец у его охотник был, у них ружьё на стенке висело». — «А я слышал, как стреляли», — сказал Ваня, силясь вспомнить, где он мог слышать стрельбу. — «Да все слышали, — согласилась Нюра, — в телевизоре» — «А разве починили его?!» — воскликнул Ваня. «А то!.. Не помнишь, что ли… В сентябре ещё…». Ваня схватился за голову: ничего этого он не помнил… Ни про школу, ни про телевизор. Было что‑то совсем–совсем другое…

Ванины ноги сами понесли его в бокс… А Нюра, вслед ему обернувшись, подбежала, заохала: «Пальто‑то, пальто! Смотри–ко чё — всю фалду ведь где‑то оборвал… Собаки, что ли, тя драли?»

Ваня, прихватив сзади пальто, увидел большущую прореху… Где же это он, правда, так пальто‑то порвал?.. Вошёл в свой бокс, сбросил с плеч школьный рюкзак — и увидел, что это не рюкзачок совсем, какая‑то котомка… И лежат в котомке не учебники… Ваня достал фонарик, щёлкнул — работает, компас — здорово! Милицейскую каску — вот тебе и на! вытащил тубус, открыл — там старые карты… Где по–немецки написано, где древней русской азбукой… Вот ведь! Круглую коробочку достал, а внутри — старое–престарое печенье, есть нельзя, одна плесень, небрежно отбросил. Последней вынул Ваня из котомки сосновую ветку без шишек — понюхал, хорошо как пахнет! Медсестра дверь приоткрыла, попросила лекарства разнести по палатам. Ваня быстро сунул свои сокровища в тумбочку. Надо будет на досуге внимательно всё рассмотреть…

Разнёс лекарства и заглянул в соседний бокс. Там Нюра незнакомого ребёнка тетёшкала, нового, значит, подкидыша на карантин привезли. Ребятёнок в линялой байковой рубашонке сидел у санитарки на коленях, а она спрашивала:

— Хозяин дома?

Малыш отвечал:

— Дома.

— Гармонь готова?

— Готова.

— Можно поиграть?

Подкидыш, предвкушая, так и расплылся в улыбке и торопливо закивал. Видать, играл уж с санитаркой в эту игру. Нюра, растопырив пальцы, изображала, будто играет на гармошке, нажимает кнопки у него на боках, причём щекотала почём зря. Ребятёнок заливался хриплым хохотом. Когда‑то Нюра точно так же играла с ним. Хозяин дома? Нет, не дома хозяин… Ваня силился поймать за хвост какое‑то стремительно ускользающее воспоминание — и не мог. Он закрыл дверь чужого бокса и пошёл к себе. Подойдя к окну, поглядел на огни города и прижался лбом к этой хорошо знакомой ночной картинке за стеклом. Достал из тумбочки сосновую ветку, нашёл в горшечной пустую молочную бутылку, налил воды и поставил лесную гостью.

Раздеваясь, чтоб лечь спать, Ваня обнаружил, что на нём надет мешок с прорезями для головы и рук, весь в заплатах, а на шее на тесёмке висит тряпичный мешочек… От мешочка пахло дивно — какой‑то травой… Лежа в кровати, он долго нюхал мешочек… Уже засыпая, тихо произнёс: «Бабаня?» — и провалился в пустой сон.

Направо пойти — новый град найти!

Всё потерять — ему совсем не хотелось… Себя найти — а кто его знает, что это значит?.. Может, такого‑то себя найдёшь — что и не рад будешь!.. Ваня внимательно читал надпись про новый град… Ему хорошо с бабушкой, и никакого нового города ему даром не надо! Хватит с него Москвы. Но уж если приходится выбирать… Ваня обернулся к ожидавшим его решения товарищам… Кивнул им, дескать, пошлите–ко!.. И обогнул камень справа…

Шишок с Перкуном повернули в ту же сторону. Среди деревьев явно просматривалась какая‑то тропа, пошли по ней, Ване показалась эта дорога знакомой. После двух развилок — мальчик по наитию выбирал верный путь — вышли на просеку, и Ваня понял, что именно этой дорогой вела его летом Алёнушка. По просеке направо, а после всё прямо и прямо — и вот он, тракт. Если перейти на ту сторону, можно навестить Анфису Гордеевну… Только они переходить дорогу не стали, а принялись ловить попутку до города, автобус‑то ходит редко, попробуй дождись его…

Помёрзли совсем недолго — остановился «рафик», гружённый какими‑то коробками, водитель распахнул дверцу:

— Вы чего это без родителей на ночь глядя в лесу?!

Ваня глянул на Шишка — тот прикрыл рожу ладонями, а когда отвёл их, у домовика опять оказалось нынешнее Ванино лицо, ровно они братья–близнецы, только Шишок вроде как недомерок.

— Мы к бабушке приехали, в деревню, а изба заперта! — закричал скорый на выдумки Шишок. — В город бы нам, домой…

А шофёр и так кивает:

— Скорее полезайте! Живо домчу!

По дороге спросил:

— А петушок чей будет, бабушкин?

— А то чей же! Бабушку‑то, соседи гуторят, в больницу отправили… Который день петух не кормленный…

Перкун согласно кивнул — действительно, последнее время есть ему доводилось только изредка. Хорошо, водитель внимания не обратил на кивок петуха. Шишок же продолжал:

— Вот в город везём, прямо и не знаем, что родители скажут!..

— А в городе‑то квартира али дом свой? — спрашивает шофёр.

— Свой дом.

— Ну, тогда легче! Этакому‑то красавцу ещё и обрадуются.

Перкун гордо выкатил грудь, но, как и было велено, не проронил ни словечка, чтоб некстати не напугать водителя.

За беседой быстро время прошло. Вот и город. Остановился «рафик[91]» возле соседней улицы, все трое крикнули «спасибо», тут уж и вежливый Перкун не сдержался, поблагодарил — да шофёр не понял, что это петух словесничает, решил, что кто‑то из мальцов два раза поспасибил.

— Бегаем от дому, как черт от грому — разве ж это дело! — говорил Шишок. И услыхали этот самый гром! Что такое! То снег шёл — чистая зима, а теперь весна, что ли, настала?! Погромыхивает. А небо совсем прояснилось, вон и месяц выглянул из‑за тучки, висит кверху рожками, будет, дескать, вёдро.

И тут опять раздалось — г–р–р–ух! Да опять — г–р–р–р–р–ух! Вроде звёзды с неба валятся — такой шум! Переглянулись — и прибавили шагу.

Повернули за угол и увидели: нет крайних изб на своих местах, бревенчатые завалы перегородили 3–ю Земледельческую… Остановились… И вон ползёт железная машина на гусеничном ходу, а на ней, навроде гири на часах, висит шаровая чугунная баба.

Раскачался маятник, страшная баба размахнулась, ударила, снесла мимоходом осинку, — ив щепки разлетелись ворота Коли Лабоды… Ещё раз размахнулась баба — стоял Колин дом, и вот нет его… Только скричал кто‑то внутри… «Неужто постень жил?!» — воскликнул Шишок и схватился за голову. Как ровно игрушечная, повалилась изба, переломанные рёбра–брёвны во все стороны торчат. А их изба напротив ведь стояла… Стоит ещё… Только окошки не горят… «Бабушка!» — закричал Ваня. «Василиса Гордеевна!» — охнул и Шишок. Одна только их изба и осталась по левую сторону улицы, стоит целая, а кругом — руины… И побежали… Но никак прямо по улице не пройти — ноги переломаешь, помчались задами, со стороны пустыря перелезли через забор… И опять: гр–р–р–ух! Соседнюю с Колиной избу рушит железная баба… Бегом по заснеженному огороду, да в калитку, да скорее в дом!

Темно в избе… И тихо… Где же бабушка?.. Ваня щёлкнул выключателем — нет света, достал из котомки фонарик и, услыхав стон, бегом в спальню. Шишок за ним, а ослепший в темноте Перкун на что‑то налетел и ругнулся по–мужицки, точно так же, как домовик.

Свет фонарика осветил бабушку Василису Гордеевну, лежащую на постели с закрытыми глазами.

— Бабаня! — кинулся к ней Ваня. Жива, нет ли… Г–р–р–рух! — раздалось с улицы, и Василиса Гордеевна, открыв глаза, схватилась за грудь:

— Ох, прямо по сердцу бьёт!.. Ох, к нам подбирается!..

А два одинаковых лица и птичья морда склонились над ней, узнала бабушка Василиса Гордеевна посланцев, закричала, протянула руку:

— Мел! Шишок, где мел? Давай скорее…

Шишок только голову повесил:

— Нет мела, Василиса Гордеевна. Не достали мы…

— Э–эх! — опустилась бабушка на постель. — Значит, конец нам пришёл… Сколь могла отводила им глаза от избы, больше не могу… Прямо по сердцу ведь бьёт железна ведьма…

Поглядела тут Василиса Гордеевна на Ваню:

— Тебе, внучок, уходить надо… И Шишка забирай с сотоварищем…

— А ты?! — воскликнул Ваня.

— Я тут останусь…

— Ну, нет! — замотал головой Шишок. — Мы с петухом тоже остаёмся… Куда нам без дому… А ты, хозяин, правда, — спасайся…

— Ещё чего! — крикнул Ваня. — Я с вами!

— Ты, гроза, грозись, а мы друг за друга держись — просипел тут Перкун и ни к селу ни к городу прибавил: — Дом вести — не задом трясти!

Видать, опять на петуха стих напал поговорками говорить. Ваня повернулся вместе с фонариком в его сторону, осветив жёлтый глаз.

— Куда вести? — задал Ваня глупый вопрос.

— Куда!? Хотя бы в Китеж–град… — брякнул в ответ Перкун.

— Ку–уда!? — воскликнули в три голоса Ваня, Шишок и Василиса Гордеевна.

А Перкун тут говорит:

— Я, конечно, не знаю… Но на одной из карт дядьки Водовика указан этот город… Я в Казанском вокзале, после того как домовики‑то разодрались да дрыхли без задних ног, утром встал с петухами и от нечего делать изучал карты, там ведь не только немецкие карты были, а и наши, старинные…

— Помню, — сказал Ваня, он ещё наутро хотел спросить, что петух такого интересного нашёл в этих картах, да забыл, столько всего на них потом навалилось…

А Шишок заорал не своим голосом:

— Где карты, хозяин?

Ваня сбросил с плеч котомку, вывалил содержимое на стол, выпал и тубус. Шишок дрожащими руками раскрыл его — вытащил карты. Тут и Василиса Гордеевна ожила, на ноги вскочила и живо зажгла керосиновую лампу, дескать, электричество отрезали, теперь вот и такая лампа сгодилась. Шишок отшвырнул планы, испещрённые немецкими буквами, осталось две карты, нарисованные на телячьей коже, и одна берестяная трубочка, на первых двух почти все названия смыло речной водой, на одной только Киев сохранился, а на второй — Владимир…

— Не те, — прохрипел Перкун. — И показал на берестяную трубочку, вот, дескать, та.

— Берёсто! — воскликнула бабушка Василиса Гордеевна.

Расправили жёсткую карту, на ней слова были не чернилами писаны, а вырезаны, так же как на камне. Четыре головы, одновременно склонившись над берестяной картой, стукнулись лбами, Ване хорошо досталось от железного клюва. Он один конец берёсты держал, чтоб не скручивался, бабушка Василиса Гордеевна — другой, и все искали Китеж–град. А пока Ваня докладывал бабушке о том, что Водовик про этот град рассказывал, дескать, не на дне озера он, а в невидимом кругу…

— Вот Китеж! — победоносно ткнул в город Перкун. Шишок заорал:

— Хозяин, линейку и ручку, живо!

Ваня в мгновение ока отыскал свой больнично-школьный рюкзачок, за ненадобностью закинутый на печку, вытащил из пенала линейку с ручкой и подал домовику. А тот стал мерить, сколько до Китеж-града от Новгорода, потом от Ростова Великого, от Мурома… Нашел на берёсте их старинный город, от него отмерил… Записал результаты измерений на обороте немецкой карты, почесал в голове…

— Ну что?! — воскликнул в нетерпении Перкун.

— А что ж, — ответствовал Шишок, — понятно теперь, куда нам лететь…

— Лететь? — воскликнул Ваня. — Как лететь?! На чём лететь?

— Как да на чём — в избе и полетим…

— Как это — в избе? — поразился мальчик. Всякого он навидался с тех пор, как покинул инфекционную больницу, но такого!

— За кого ты Шишка держишь, хозяин?! — говорил обиженно домовик. — Фашистский самолёт со дна реки в небо поднял, а родную избу — не подыму… Да ещё Василиса Гордеевна подмогнёт… Как, Василиса Гордеевна, справимся?.. Спроворим вдвоём‑то?..

Василиса Гордеевна, оживавшая с каждой минутой, тут вовсе оживилась:

— А как не спроворим!.. Спроворим!

Бабушка с Шишком отошли тут в сторонку и стали о чём‑то шушукаться… А за окном при свете месяца видать: машина с железной бабой уж сюда ползёт… Страшная баба висит–раскачивается…

— Давайте–ко все на чердак! — скомандовала Василиса Гордеевна. Живо выметнулись в сени, приставили лесенку — и, освещая дорогу лампой, полезли один за другим, а Перкун на своих крыльях взлетел. Василиса Гордеевна тут схлопала себя руками по бокам:

— Ой, а Мекеша‑то! Вовсе про козла забыли…

— Я сбегаю! — вызвался Ваня. И бегом в сарай, осветил фонариком: Мекеша, бедняга, за пианино забился. Еле его Ваня оттуда за рога выволок, к дому потащил — а глупый козёл ещё и упирается, мальчик тогда уговаривать его стал, дескать, чего упираешься, дескать, железная баба сейчас как наподдаст, весь дух из тебя вышибет… Мекеша вроде понял — попрыгал, по ступенькам до сеней добрались. А на чердак‑то как с козлищем?

— Бабаня! — закричал мальчик, освещая фонариком чердачную дыру. Шишок высунулся в отверстие, слетел по лестничным перекладинам — и заставил ведь Мекешу на чердак подняться, только под зад его подталкивать пришлось.

Собрались все у чердачного оконца — а гусеничная машина уж пристроилась возле дома, наметилась…

Василиса Гордеевна сунула тут Ване керосиновую лампу и вдруг завертелась вкруг себя, как юла, платок слетел, волосы растрепались, и вначале шепотком зашептала бабушка Василиса Гордеевна, а после криком закричала:

— Встану я, раба божия Василиса, и пойду в чистое поле под восточную сторону! Навстречу мне четыре брата, четыре Ветра буйных. Первый брат — Ветер Западный, второй брат — Полуночный Ветер, третий брат — Ветер Полуденный и четвёртый брат — Восточный Ветер. Откуда вы, четыре брата, четыре Ветра буйных, идёте? куда пошли? — Пошли мы в чистые поля, в широкие раздолья, растрясать снега белые, заметать леса порубленные, вьюжить земли вспаханные. — Подите вы, Ветры буйные, на восточную сторону, подымите вы избу серую, деревенскую, понесите выше леса стоячего, выше облака ходячего!

А возле ворот раскачивается железная баба, с посвистом качается — вот–вот ударит…

И вдруг гул пошёл, задрожали бревенчатые стены, пол заходил под ногами — Ваня выглянул в окошко, и показалось ему, что адская машина со своей цепной бабой ударила в бревенчатую стену… Изба вся сотряслась… Неужто конец им пришёл?.. Опять размахнулось там внизу чугунное страшилище… Но что это?! Вроде как меньше стала гусеничная машина со своей висой круглоголовой… Да ведь это изба выпросталась из земли–матушки, снялась с места и кверху подымается… И всё меньше, меньше становится порушливая машина с бой–бабой… И увидел Ваня внизу, где изба стояла, пустую яму, а на краю ямы — машина. Черноголовая баба висит, раскачивается по инерции, не может остановиться… Раскачалась — и бух, в яму сверзилась и машину за собой утащила!

— Ур–ра! — закричал Шишок, высунувший голову в окошко.

— Ур–ра! — заорали все вместе.

А изба летит по небу, хоть бы ты что!

— Рази печку затопить? — говорит вдруг бабушка Василиса Гордеевна. — Давно не топила… Изба‑то вся выстыла!

— А дрова есть? — спрашивает с некоторым испугом Ваня.

— Да есть, — говорит бабушка. — Не бойся — не пошлю тебя вниз за дровами!..

И все хохочут в четыре глотки. Даже Мекеша заблеял.

Слезла Василиса Гордеевна с чердака — пошла печку топить. Перкун высунулся в чердачное оконце — у избы птичья голова выросла… Конечно, как тут не лететь! Мекеша же пристроился у тёплой печной трубы и задремал. Летит изба, из трубы дым валит, бабушка Василиса Гордеевна в печке кочегарит… А Ваня спрашивает домовика:

— А пустят ли нас, Шишок, в Китеж‑то–град? Говорил ведь Водовик, что туда только праведников берут, а какие же мы праведники?

Шишок беззаботно машет рукой:

— Ещё как пустят! Перкун у нас — божья птица, это раз, ты — дитё, дети — все праведники, это два…

Ваня насчёт того, что все дети — праведники, сильно сомневался, но перечить не стал… А Шишок, загнув два пальца, продолжал:

— Теперь я… Летим мы куда? В город. В городе стоят дома, а какой дом без домовика? Думаю, домовик всегда ко двору придётся… Это — будет три.

— А бабушка? — забеспокоился Ваня.

— А что бабушка? Ну да, шептунья, но вреда никому не сделала, за это я ручаюсь! А сколь народу на ноги поставила, особливо в войну! О Василисе Гордеевне ничуть не беспокоюсь, а вот Мекеша…

— А что Мекеша? — удивился теперь Ваня.

— Дак козёл‑то — не из чистых зверей будет… Но с другой стороны, неужто праведники коз не держат? А где козы, там и козлы… Ну а ежели что, ежели не пустят нас — так места на земле много, вон, как Анфиса Гордеевна, в глухом лесу опустимся да и станем жить. С лешаками дружбу заведём…

— По соседству с Цмоком? — спросил Ваня.

Глаза Шишка загорелись угольями, видать, эта мысль, пришлась ему по вкусу. Он даже вниз стал поглядывать, не леса ли там раскинулись… И, конечно, внизу были леса — что же ещё‑то!..

Тут бабушка Василиса Гордеевна снизу, из сеней, стала кричать, звать всех к столу, шаньги, дескать, поспели. Ваня, свесив ноги в чердачную дыру, закричал:

— Сейчас идём!

Перкун же, обернувшись от своего окошка, просипел:

— Я буду вперёдсмотрящим. Какой у нас курс, Шишок?

Постень, поглядывая то в берестяную карту, освещённую светом керосиновой лампы, то на компас, принялся отчаянно чесать в башке и наконец сказал:

— Курс такой — северо–восток!

…Ваня стоял у камня и читал надписи: налево пойти — себя найти, прямо пойти — всё потерять, направо пойти — новый град найти. И всё никак не мог решиться сделать шаг в ту или иную сторону. Шишок за спиной поторапливал: «Давай, хозяин, выбирай дорогу! А уж мы за тобой…»