Полиция памяти

11

С тех пор, как R спустился в убежище, прошло уже десять дней. Но мы с ним все никак не могли привыкнуть к такому странному образу жизни. Каждый раз нам приходилось четко договариваться: когда приносить еще кипятку для его термоса, во сколько подавать очередную еду, скоро ли менять постель и так далее.

Я усаживалась за стол поработать, а голова была забита мыслями об убежище, так что новая книга продвигалась с трудом. Я представляла себе, как, наверное, страшно в таком затворничестве недостает собеседника, но потом убеждала себя, что не стоить лезть человеку в душу, — в конце концов, он всегда может вызвать меня по трубе.

Сколько бы я ни напрягала слух — признаков жизни под полом не отслеживалось. Но именно эта мертвецкая тишина и заставляла неустанно тревожиться, в порядке ли мой жилец.

Хотя постепенно у нас сформировалось-таки нечто вроде негласного расписания. К девяти утра я собирала на подносе завтрак, заливала в термос кипяток, приносила все это в кабинет и стучала по крышке люка. Взамен получала опустевший пластмассовый бак, который тут же наполняла водой. Обед приносила в час. Если R в чем-то нуждался, он давал мне список и немного денег, и я закупала все на вечерней прогулке. В основном это были книги, а также сменные лезвия для станка, никотиновая жвачка, ибо курить он в убежище уже не мог, тетради для заметок, бутылки с минералкой и так далее. Ужин в семь. Каждый второй день после ужина он мылся. И затем уже просто ждал, когда пройдет еще одна долгая ночь.

Обычно я спускалась к нему, когда забирала грязную посуду. А если у меня появлялось какое-нибудь вкусное печенье, мы лакомились им вместе. Садились бок о бок на кровати, ставили печенье на стол и поедали одно за другим, болтая обо всем.

— Ну как вы тут? Немного освоились? — однажды спросила я.

— Да, все в порядке, — ответил он.

На нем был простенький черный свитер. На полках, привинченных к стене над кроватью, стояло зеркало, лежали расческа, тюбик с кремом, песочные часы и какой-то амулет. Ближе к изголовью — книги, причем довольно старые: автобиография давно покончившего с собой композитора и справочник по астрономии. А над самой подушкой ждал своего часа исторический роман о временах, когда вулканы еще извергались.

— Если возникнут сложности, пожалуйста, говорите, не стесняйтесь!

— Спасибо… Все очень уютно.

Но я видела, что освоиться в такой теснотище ему не удается хоть плачь. При любом неосторожном движении он вписывался то в лампу, то в полку, то в стену туалета, так что спокойно сидеть на кровати ему удавалось только согнувшись в три погибели и положив руки на колени. Спать в такой узкой постели наверняка смертельно тоскливо, а о цветах или музыке для оживления комнаты никто даже не подумал. И теперь как будто сам воздух в этой клетушке не желал наполняться духом ее жильца.

— Пожалуйста, возьмите еще… — предложила я, указав на блюдце с печеньем. С приходом зимы еды стало меньше, и раздобыть что-нибудь сладкое считалось большой удачей. А это печенье испек для нас старый паромщик — из дикого овса, которым, уже в свой черед, с ним поделился знакомый фермер.

— Очень вкусно… Просто превосходное печенье, — похвалил R и проглотил еще кусочек.

— О, да! Из старика мог бы выйти отличный повар, — согласилась я.

Печенья было совсем немного, так что мы решили его поделить: две штучки ему, четыре — мне.

— Я же совсем не двигаюсь — много еды мне не нужно… — смущенно объяснил он и наотрез отказался от третьего печенья.

Электрокамин еле грел, но холодно не было. В наступившей тишине я слышала дыхание R совсем рядом. Сидеть не касаясь друг друга было попросту негде. Иногда я украдкой разглядывала его профиль в оранжевом сиянии лампы.

— Можно у вас кое-что спросить? — проговорила я, глядя на этот профиль.

— Ну конечно, — ответил он.

— Каково это — жить, не утрачивая из своего сердца вообще ничего?

Он поднял руку поправить очки на носу и тут же обхватил подбородок ладонью.

— Ох, сложный вопрос… — отозвался он.

— Если сердце постоянно нагружать воспоминаниями, в нем становится тесно и неуютно, разве нет?

— Нет… Не становится. У сердца ведь нет очертаний — и нет границ. Потому оно и способно принять любую форму или стать любой глубины.

— Значит, все, что когда-либо исчезло на этом острове, хранится у вас внутри? В целости и сохранности?

— Насколько все и в какой сохранности — этого я уж не знаю. Воспоминания ведь не просто накапливаются. Они еще и видоизменяются со временем. А иногда могут сгинуть совсем. Но это не то, что происходит с вами, когда на острове что-нибудь исчезает. Тут нечто совсем другое…

— Что именно? — уточнила я, теребя ногти.

— Даже утратив какие-то воспоминания, я не чувствую, что они выдраны из меня с корнем. Даже если они вроде бы исчезли, их частички всегда разбросаны где-нибудь вокруг, точно крохотные семена, которые еще смогут пустить ростки, если опять пойдет дождик. А бывает, что воспоминание исчезло, но его осколок все равно остается в сердце. И прорывается наружу — то дрожью, то болью, то смехом, а то слезой…

Он подбирал слова осторожно, одно за другим, будто проверяя их языком на прочность перед тем, как высказать вслух.

— Иногда я воображаю, будто держу ваше сердце в руках! И разглядываю его со всех сторон, — сказала я, улыбаясь. — Оно такое… размером с ладонь, очень мягкое на ощупь и подрагивает, как желе. Любая грубость может его поранить, но если обращаться с ним бережно, оно все-таки не выскользнет из моих пальцев. И еще я чувствую, какое оно теплое. До сих пор оно скрывалось у вас внутри и поэтому теплее моих рук. Я закрываю глаза, растворяюсь в этой теплоте, наслаждаясь каждым его воспоминанием. И постепенно мои руки начинают чувствовать, каким же оно было на ощупь — все то, что я потеряла. Прекрасная фантазия, правда?

— Ты действительно хотела бы вспомнить все, что потеряла? — спросил R.

— Не знаю, — призналась я. — Я ведь даже не представляю, что именно стоило бы вспомнить. А исчезновения на острове абсолютны. После них не остается вообще ничего. Никаких семян, которые могли бы еще прорасти. Испещренная дырами пустота — вот сердце, с которым приходится жить… Почему я и завидую вашему сердцу упругому, отзывчивому на прикосновения, прозрачному, такому, которое может изменяться, если рассматривать его на свет под разными углами.

— Читая твои рукописи, я не чувствую, что в сердце у тебя пустота.

— Но все-таки согласитесь: писать книги на острове — занятие очень непростое. С каждым новым исчезновением слова все больше отдаляются от меня. Может, мои пальцы и смогли так долго писать истории потому, что ваше сердце всегда было рядом?

— Я был бы рад, если бы это было так! — ответил R.

Я вытянула перед собой руки. Мы оба долго разглядывали их, не мигая — так, словно на моих ладонях и правда покоилось что-то важное. Но сколько мы ни вглядывались, они оставались пусты.

На следующий день позвонили из издательства. Тот, кого назначили моим новым редактором. Старше R на несколько лет, малорослый, худой. Лицо как лепешка, без всякого выражения. Да при этом еще бубнит себе под нос так, что не все слова разобрать.

— Когда планируешь закончить рукопись? — спросил он меня.

— Ну… даже не знаю, — растерялась я, вдруг подумав, что R никогда не задавал мне подобных вопросов.

— В твоей истории возникает очень деликатный поворот. Думаю, лучше выписывать его осторожно, не торопясь… Сообщи, как только будет что показать. Хочу поскорее узнать, что дальше!

Чтобы лучше слышать его бормотание, мне пришлось наклониться вперед и упереться локтями в стол.

— Кстати, — спросила я как можно небрежнее, — а куда подевался R?

— Ну, он… э-э… — промямлил мой собеседник. — Он исчез.

— Исчез? — переспросила я, стараясь ничем себя не выдать.

— Ну да, в буквальном смысле. Или вы что-нибудь слышали?

— Нет, ничего, — покачала я головой.

— Пропал так внезапно, что все удивились. Однажды утром — раз! — и на работу не вышел. Никакой записки не оставил. Только странички вашей рукописи, аккуратно уложенные на столе.

— Да что вы говорите?!

— О, да!.. Хотя в последнее время, что говорить, исчезновение человека — уже не такая и редкость.

— Разве? Я не замечала. Неужели вы думаете, что его…

— Вот и я не могу поверить.

— Но он давал мне послушать пластинки… Как же я теперь их верну?

— Если ты не против, могу взять на хранение. Возможно, я еще найду способ с ним связаться. Тогда и передам.

— Буду очень признательна, — сказала я. — Но если узнаете, где он, можете и мне сообщить?

— Да, обязательно… Если узнаю, конечно, — обещал он.

Поддерживать связь с женой R было поручено старику. Мы решили, что, если к его велосипеду приторочить сумку с инструментами, он станет похож на обычного слесаря и сможет навещать редакторскую жену, не вызывая ничьих подозрений.

После того, как R спрятался у меня, жена его переехала обратно к родителям, чтобы там потом и рожать; но это они планировали и раньше, когда о побеге R еще никто и не помышлял.

Ее родители жили в городишке на Северном склоне. В здании одного из бывших цехов они держали свою аптеку. Когда-то там пылали плавильные печи, давая работу всем местным жителям. Но теперь завод упразднен и зачищен, а городок пришел в запустение.

В качестве передаточного пункта мы решили использовать заброшенную школу. По круглым числам каждого месяца — десятым, двадцатым, тридцатым — жена редактора могла приносить туда вещи для мужа и прятать их на школьном дворе — в деревянном ящике, где когда-то хранились метеорологические приборы. Старик приезжал на велосипеде, чтобы все забрать, а также оставить то, что получил для передачи от R. Такой вот порядок.

— Посреди зимы любой городишко выглядит тоскливо. Но у этого, конечно, тоска особенная… — сообщил старик после первой поездки на встречу с женой R. — Всю дорогу, пока туда едешь, ледяной тайфун лупит прямо в лицо. Может, там и рождается северный ветер? Людей на улицах почти не встречается. Кошек и тех больше! Дома все старые, деревянные, половина пустует. Видно, все, кто раньше работал в цехах, куда-нибудь переехали. Да и сами эти цеха… Странное место. Груды ржавого металла, толстые трубы, полуразрушенные здания. Будто аттракционы в заброшенном луна-парке. Куда в этом городке ни сверни, наткнешься на проржавевший скелет очередной плавильни.

— Кто бы мог подумать… — удивилась я, наливая ему какао. — Когда я была маленькой, ночное небо над Северным склоном сияло таким красивым оранжевым светом!

— Помню, как же… А инженеры из тех цехов были самыми уважаемыми на острове людьми. Ох, давно это было! Теперь все не так, но нам это только на руку. Тайная полиция уже не сует туда носа. Надеюсь, никто ничего не заподозрит.

Старик со вздохом взял в руки чашку.

— Ну, и как она там? Держится?

— Выглядит усталой, конечно. Говорит, что происходящее не укладывается у нее в голове. Еще бы! Собралась рожать первенца, а муж вдруг исчез бог знает куда… Но женщина, похоже, умная и держится молодцом. Лишних вопросов не задает, мужа разыскивать не пытается. На прощание кланяется, за помощь благодарит.

— Значит, она просто живет у родителей и тихо ждет родов, так?

— Ну да… Аптека-то их, похоже, на ладан дышит. Пока я с ней говорил, туда заглянул всего один покупатель: дряхлая бабка купила пузырек йоду за двести иен. Магазинчик совсем крохотный, все скрипит, шатается — двери, доски пола, оконные рамы… Хоть и в самом деле ремонт начинай, раз уж инструмент притащил! Все эти бутылочки да упаковки с лекарствами давно пожелтели и запылились. А она все сидит там за кассой, прячет под прилавком свой огромный живот. Просто больно смотреть!

Старик отхлебнул какао. Затем, спохватившись, стянул с шеи шарф и затолкал его в карман брюк. Я долила воды в чайник, затем вернула его на печку. Капли яростно зашипели, испаряясь на раскаленном металле.

— А что с ящиком для передач? Все получилось?

— В лучшем виде, не переживай. Дворик у школы маленький, вокруг ни души. Людей не то что не видать… Человеческим духом там не пахнет вообще. Теплота, которую оставляют дети, их запахи, следы — все это выветрилось уже очень давно. Пустота и холод, точно в какой-то стерильной лаборатории. Долго там находиться тяжело… В общем, взял я, что нашел, да и поехал скорей назад.

Задрав на себе свитер, старик достал из-за пояса холщовый мешок, из которого извлек белый конверт и какой-то сверток в пластиковом пакете.

— Вот это было в пожарном ящике.

Я взяла у него сверток. Внутри, судя по всему, была какая-то очень плотно уложенная одежда и несколько журналов. Конверт же оказался весьма увесист и старательно запечатан сургучом.

— Тем ящиком не пользовались так давно, что он весь рассохся. Краска шелушится, а засов на крышке такой хитроумный — не сразу и сообразил, как открыть! Приборы, что хранились внутри, разбиты. Ни ртути в термометре, ни стрелки в гидрометре… В общем, все говорит о том, что заглядывать туда никому и в голову не приходит. Передачку же, как мы и договорились, она спрятала у задней стенки, там, где сразу не видно.

— Спасибо вам. Простите, что заставляю вас так рисковать.

— Ну что ты! — Старик замотал головой, даже не отняв чашки от губ, и я испугалась, как бы он не облился какао. — Теперь главное — скорей доставить все это наверх, адресату.

— Да, действительно! — спохватилась я и поспешила в убежище, прижимая к груди сверток с конвертом, который еще хранил тепло старика.