Полиция памяти

8

Дописав до этих пор, я показала текст редактору R. Уже теперь рукопись получалась довольно увесистой, и, чтобы не вынуждать меня таскаться с нею в издательство, он наведался ко мне сам.

Никуда не торопясь, мы обсуждали строчку за строчкой. Спорили, нужна такая-то фраза или нет. Исправляли отдельные слова — «тетрадь» на «блокнот», «вино» на «фруктовую наливку», «взор» на «взгляд» и так далее. Иногда вставляли недостающее предложение, а иногда выкидывали целый абзац.

Редактор R, сидя на диване, спокойно читал текст. Задумчиво, без малейшего нажима поглаживал каждую страницу в левом нижнем уголке, готовясь перевернуть. С моими рукописями он всегда обращается очень бережно. Замечая это, я всякий раз напрягаюсь: да неужели моя писанина достойна столь пристального внимания?

— Ну, что… Может, на этом сегодня прервемся? — проговорил он.

Мы закончили работу. Редактор вынул из кармана сигареты и зажигалку, я собрала все страницы с пометками в отдельную стопочку и зажала их скрепкой.

— Не хотите ли еще чаю?

— Если можно, покрепче, — согласился он.

— Да, конечно.

Я отправилась на кухню, нарезала на ломтики кастеллу[7], разлила по чашкам чай и принесла всё в комнату.

— Это твоя мама? — спросил он, разглядывая фотографию на каминной полке.

— Да.

— Красивая. Вы с ней очень похожи…

— Ну что вы! Как часто повторял папа, у меня от мамы разве что ровные зубы.

— Красивые зубы очень важны!

— У мамы в мастерской, на верстаке, всегда лежал газетный кулек с сушеными трепангами. И она постоянно грызла их, пока работала. А когда я начинала хныкать в своем манежике, совала мне кусочки трепанга прямо в беззубый рот, и я замолкала. До сих пор вспоминаю тот вкус — вперемешку с запахами гипса и опилок. Ужасно терпкая гадость!

R поправил очки на носу и, улыбнувшись, опустил взгляд.

В наступившей паузе мы молча поедаем кастеллу. Всякий раз, встречаясь с глазу на глаз, мы оба плохо понимаем, о чем еще говорить, когда заканчиваем обсуждать мою рукопись. Это вовсе не напрягает, напротив — его мирное дыхание окутывает меня, как уютное одеяло. Хотя я знаю редактора R исключительно как человека, который вычитывает мои рукописи. Где он родился и вырос, с кем живет сейчас, как проводит выходные, что за женщины ему по душе, за какую бейсбольную команду болеет — ничего из этого мне не известно. Когда мы вдвоем, мы просто читаем мои рукописи, и все.

— А здесь у тебя осталось много работ твоей мамы? — спрашивает он, намолчавшись досыта.

— Да нет… Только те, что она дарила лично папе или мне, совсем немного, — ответила я, снова глядя на мамин портрет. На маме летнее платье с рукавами-фонариками, она держит меня на коленях и смущенно улыбается. Ее руки, привыкшие к тяжелым инструментам вроде зубил, молотков и булыжников, теперь нежно сжимают ножки младенца.

— Законченные работы мама, похоже, не любила долго держать в мастерской. А с другой стороны, кажется, в моем детстве они были расставлены по всему дому… Но когда пришла повестка из полиции, мама быстро от них избавилась. Может, предвидела, что нас ждет впереди? А я была совсем еще маленькой и о тех событиях почти ничего не помню.

— А где была ее мастерская?

— В подвале. Думаю, когда-то она работала еще и на даче, в деревушке вверх по течению, но это было еще до моего рождения, а потом — уже только здесь, внизу, — сказала я и легонько постучала по полу носком шлепанца.

— А я и не заметил, что у этого дома есть подвал!

— Ну, это не совсем подвал… То есть он не просто под землей. У нашего дома только с юга вход через улицу, а северная дверь ведет из подвала к реке. Фундамент дома закладывали в воде, так что подпол расположен на уровне речного дна.

— Ого! Как все сложно…

— Думаю, мама любила шум воды. Не громкий, как морские волны, а мягкий, как шелест реки. Вот и дачу себе купила тоже на речном берегу. Ну, а здесь, в подвале, уже и сложились три важных для нее условия: шум воды, мой манежик и сушеный трепанг в газетке.

— Тоже мудреная комбинация… — он покрутил в пальцах зажигалку и закурил. А потом, чуть замявшись, добавил: — Если ты не против, конечно… А могу я взглянуть на этот подвал?

— Ну конечно. Совсем не против! — ответила я не задумываясь.

Очень долго он будто сдерживал что-то в груди, но в итоге раскрыл-таки рот и медленно выпустил струйку дыма.

— Ого! Зябко тут…

— Я сейчас печку разожгу. Только она совсем древняя, разгорится не сразу. Вы уж простите…

— Ну что ты, это от реки прохладно… И даже уютно по-своему. Не беспокойся.

Мы начали спускаться в подвал. На темных ступеньках он, чуть смущаясь, подал мне руку.

— Да тут просторней, чем я думал! — протянул он, оглядывая мастерскую, когда я включила свет.

— После маминой смерти папа не мог спускаться сюда. Так что здесь теперь полное запустение…

Сама я не была здесь, пожалуй, с тех пор, когда постучались Инуи.

— Ну… будьте как дома! — пригласила я.

Медленно поворачиваясь, он долгим, пристальным взглядом осматривал все вокруг — мелочи на мамином верстаке, стеллаж с инструментами; на верхней полке — пять статуэток, которые принесла семья Инуи, стеклянную дверь в прачечную, деревянные стулья… И хотя ничего интересного тут не было, R обошел все углы помещения, останавливаясь в каждом надолго — так, словно хотел вобрать в себя без остатка холод и запустение всех последних лет.

— Там в ящиках ее записки, черновики… Можете посмотреть, если хотите, — разрешила я. И он брал мамины бумаги с той же бережностью, с какой всегда читал мои рукописи. Стоило ему шевельнуться, как вокруг него тут же танцевали мягкие тучи пыли вперемешку с каменной крошкой. Через окошко под потолком к нам заглядывало чистое, без единого облачка, небо. Иногда с реки доносило плеск выпрыгнувшего из воды карпа.

— А здесь у вас что? — спросил он, обогнув лестницу и остановившись перед комодом с рядами маленьких ящичков.

— Здесь мама когда-то прятала… секретные мелочи.

— Секретные мелочи?

— Да. Как бы объяснить… Ну, всякие странные вещицы, которые… о которых я никогда…

Не подобрав нужных слов, я запнулась и умолкла. А он принялся выдвигать из комода ящик за ящиком. Все они оказывались пусты.

— И от них ничего не осталось?

— Когда я была маленькой, в каждом ящичке хранилась какая-нибудь отдельная вещица. В перерывах между работой мама часто мне их показывала. И о каждой рассказывала какую-то удивительную историю. Такую, что не вычитаешь ни в одной книжке с картинками.

— Так почему же здесь пусто?

— Не знаю. Однажды я вдруг обнаружила, что все отсюда исчезло. Думаю, это случилось в самом разгаре той суматохи, когда маму забирала полиция.

— То есть полиция их конфисковала?

— Нет. Сюда они не спускались. Тайну нашего комода знали только мы с мамой и больше никто. Даже от папы скрывали… Скорее всего, мама как-то сумела избавиться от этих вещей за пару дней до того, как за ней пришли. Мне тогда было десять, и я понятия не имела, что означают все эти вещицы. Но всем сердцем почувствовала их опасность, когда маме прислали повестку. Она же успела их то ли выкинуть, то ли куда-то спрятать, то ли отдать на хранение кому-то еще.

— Вот как…

Чтобы не стукнуться головой о ступеньки, R пригнулся и потянул на себя один из ящичков. Наверняка перепачкает все руки ржавчиной, встревожилась я.

— Ты можешь вспомнить, что за вещи здесь были?

Он посмотрел на меня в упор. Солнечные блики сверкали на линзах его очков.

— Да я и сама иногда просто взрываюсь от желания вспомнить. Ведь это было самое драгоценное — наше с мамой время вдвоем… Но все бесполезно. Картинки не возникает. Помню выражение маминого лица, ее голос, запах подвала. Но все, что тогда лежало в ящиках комода, вспоминается как нечто размытое и бесформенное. Так, будто именно этот конкретный участок моей памяти просто взял и… растворился.

— И все-таки попробуй описать то, что помнишь, — попросил он. — Пусть даже очень размытое. Любую, самую незначительную деталь.

— Ну что ж…

Я уперлась взглядом в комод. Когда-то он, без сомнения, был очень изысканным, но теперь это жалкая рухлядь: лак облупился, ручки заржавели, в щелях вековая пыль. На некоторых дверцах еще виднелись следы от наклеек, которыми я когда-то помечала отдельные ящики.

— Больше всех остальных вещей, — заговорила я после долгой паузы, — мама дорожила сувениром, который остался от бабушки. Его она прятала вот здесь, во втором ряду. Это был зеленый прозрачный камешек, маленький и очень твердый, похожий на выпавший молочный зуб. Наверное, я и запомнила это потому, что у меня как раз выпадали первые зубы, не знаю…

— Красивый камешек? — спросил R.

— Наверное, да… Потому что мама часто доставала его и смотрела, как он переливается в лунном свете. Но в моей душе тот камень не вызывает вообще никаких эмоций. Ни умиляться ему, ни обладать им лично мне совершенно не хочется. Все, что я помню, — это каким холодным он был, когда она однажды положила его мне на ладонь. И даже теперь, когда я стою перед этим комодом, моя память похожа на гусеницу шелкопряда, которая спит как убитая в своем коконе…

— Ничего не поделаешь! Именно так себя чувствуют все, кто встречается с тем, чего больше нет… — сказал R, поправляя очки на носу. И вдруг добавил: — А назывался тот камень, случайно, не изумруд?

— И… зум… руд?? — бормотала я снова и снова. И каждый раз чувствовала, что где-то в самых потайных закоулках моей души это слово отдается едва различимым эхом. — А ведь точно… И-зум-руд… Да, именно так! Но… откуда вы это узнали?

Несколько секунд он молчал. А потом вместо ответа принялся снова открывать ящички комода. Ржавые ручки на дверцах сдавленно лязгали. Так продолжалось, покуда он не выдвинул крайний ящичек слева в четвертом ряду. Тут его руки замерли, и он повернулся ко мне.

— А здесь, кажется, хранились духи? — спросил он.

«Да откуда вы…» — едва не воскликнула я, но прикусила язык.

— Запах еще остался, — пояснил он и, положив мне руку на спину, легонько подтолкнул, чтобы я наклонилась поближе. — Чувствуешь?

Я принюхивалась, набирая полную грудь воздуха, вспоминая этот аромат на маме и то, как она собиралась нанести его на меня. Но все равно внутри меня не шевелилось ничего, кроме сырого, затхлого воздуха. Даже рука R на моей спине ощущалась живее, чем память об этом аромате.

— Простите, — вздохнула я и покачала головой.

— Ты ни в чем не виновата, — сказал он. — Слишком уж это непросто — вспоминать то, что уже исчезло.

Он задвинул ароматный ящичек на место и несколько раз поморгал.

— Но я помню все, — добавил он. — И красоту изумруда, и запах духов. Из моего сердца ничто не исчезает никогда.