Полиция памяти

24

Десять дней понадобилось старику, чтобы полностью восстановиться после того, как мы вернулись с дачи, едва не угодив за решетку. Вновь веселый и энергичный, он хлопотал по хозяйству, пока я была на работе, и даже помогал соседям счищать с крыши снег. Силы и аппетит вернулись к нему, словно никуда и не пропадали.

Мы решили не рассказывать R о том, что случилось с нами на станции. Все это слишком расстроило бы его, да и знай он об этом, изменить все равно ничего не смог бы. Что бы ни исчезало следующим и как близко ни подбиралась бы Тайная полиция к нашим секретам, все, что он действительно мог, — это оставаться в убежище целым и невредимым.

Ему же, однако, все не терпелось узнать, что же мы обнаружим внутри статуэток из хижины. Каждый день после нашего возвращения он поторапливал нас — ну, когда же, когда? — и суетился так, будто готовился к встрече со старыми друзьями, которых не видел уже лет двадцать.

Хотя, что скрывать, нам со стариком эта унылая работенка по расколачиванию чужих статуэток особой радости не приносила. Да и как ее выполнять, чтобы не повредить ничего внутри, мы понимали плохо. Но главное, мы заранее знали: какие бесценные чудеса ни оказались бы внутри этих фигурок, им уже никогда не растопить наших заледеневших сердец; а видеть, как R выбивается из сил, чтобы этими же чудесами нас подбодрить, было и вовсе мучительно. Гораздо больше нас заботило, сможем ли мы раздобыть чего-нибудь на ужин для всех троих или когда, не дай бог, нагрянет очередная зачистка.

Хотя, конечно, мы вовсе не собирались оставлять загадочный багаж нераспакованным до скончания века. А потому решили заняться им в ближайшее воскресенье.

Первым делом мы перенесли новые статуэтки в подвал и, выставляя одну за другой на верстак, простучали их все молоком. Самым сложным было угадать нужную силу удара. Некоторые статуэтки распадались на половинки от слабенького щелчка, но с большинством, увы, приходилось возиться гораздо дольше. Колотить же по ним со всей силы мы не решались. Не только потому, что могли повредить содержимое, но еще и потому, что нас было бы слышно снаружи. Да, по тропинке между прачечной и рекой обычно никто не ходит. Но уж Тайная полиция тут же примчится по ней к подвалу, если услышит такой подозрительный грохот.

Так мы стучали по очереди, передавая друг другу молоток, — пока один из нас пытался подгадать силу и угол ударов, другой подглядывал в щель двери прачечной за всем, что творилось снаружи. И как только кто-нибудь появлялся, мы тут же переставали стучать.

В итоге оказалось, что буквально в каждой из статуэток было спрятано по предмету, никак не похожему на остальные. R называл их изделиями. Одни изделия совсем крохотные, такие, что не сразу заметишь, другие обернуты в промасленную бумагу, третьи очень странной формы, голову сломаешь, пока разглядишь. Самые разные: черные, шипастые, крылатые, прозрачные, пушистые, блестящие…

Как с ними обращаться, мы понятия не имели. Можно ли брать их руками или сломаются? Не лучше ли пользоваться пинцетом? Можно ли оставлять на них отпечатки? Все, что нам удавалось без сомнений и опасений, — это лишь разглядывать их со всех сторон.

— Просто не верится, что они пролежали где-то целых пятнадцать лет, — сказал старик. — На вид такие свежие, нетронутые…

— Верно, — согласилась я. — Может, как раз потому, что уже исчезли?

Изделий из хижины было больше, чем когда-то хранилось в старом комоде под лестницей. Значит, некоторые из них даже в те времена мама держала где-то еще? Чем больше я вглядывалась в изделия, тем явственней отличала те из них, что встречала в ящиках комода, от тех, что раньше не видела. И где-то на задворках памяти, очень смутно и призрачно, всплывали истории, которые о них рассказывала мама. Вот только о чем были те истории, я вспомнить уже не могла. Омут памяти уже засосал их в свою пучину.

Все извлеченные изделия мы доставили в убежище на большом подносе. R уже ждал нас, нетерпеливо переминаясь под стремянкой со счастливой улыбкой на лице.

— Мы боялись, они сломаются, если нести в мешке, — сказала я. — Так что принесли на подносе.

— Право, не стоило с ними так церемониться… — пробормотал он, окидывая радостным взглядом все, что мы с такой бережностью до него донесли.

В убежище было слишком тесно, чтобы выгрузить все изделия в каком-то одном месте, и мы расставили их на полках, а что не влезло — вдоль стены на полу. Осторожно, стараясь ни на что не наступить, мы пробрались к кровати и сели.

— Просто сон какой-то… — признался R. — Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу их столько сразу… О! И этот здесь? У меня был точь-в-точь такой же! Но когда такие исчезли, отец его сжег… А вот эта стоила бешеных денег. Ее стоит беречь как большую ценность! Хотя теперь и не знаю, найдется ли покупатель, даже пожелай мы ее продать… Ох! А вот эту, потрогай вот эту! Не бойся, смелее. Приятно, скажи?.. Как же здорово, что твоя мама все это сберегла! Мы должны быть очень ей благодарны…

Он говорил без умолку, взахлеб. Брал в руки одно изделие за другим и подробно объяснял все, что помнил о нем: как им когда-то пользовались, как оно работало и так далее. Мы со стариком слушали, не успевая вставить ни слова.

— Я просто счастлива, что вы им так радуетесь… — сказала я, едва он закончил все объяснения и перевел дух.

— Да при чем же тут я? — встрепенулся он снова. — Все эти вещи прежде всего нужны вам самим!

— Хм-м-м?.. — задумчиво протянул старик.

— Я уверен, они помогут вашему сердцу измениться. Даже слабое, нечаянное прикосновение к ним может вызвать фонтан эмоций. Эти вещи воскресят вашу память!

Мы со стариком переглянулись и опустили глаза. О том, что R так скажет, мы, конечно, знали заранее, но едва он это произнес, не знали, что и ответить.

— Но, э-э… — протянул старик, с трудом подбирая слова. — Даже если мы что-нибудь вспомним… Что с этим делать дальше?

— Что делать с воспоминаниями, каждый решает сам. Тут никаких правил нет, — ответил R. — Внутри нашей памяти мы все абсолютно свободны.

— И все-таки… Когда мы вспоминаем, это происходит у нас внутри, в нашем теле, не так ли? Где-то здесь… или здесь… — Старик коснулся рукой головы, а затем груди. — И потому, какие бы чудесные вещи нам ни вспоминались, если их оставить как есть, они просто исчезнут, никем не замеченные, верно? Да так, что мы и сами не сможем поймать их истинные очертания. Ведь о том, что они были, никаких свидетельств уже не останется… Но, несмотря на это, вы говорите, что нам нужно вытаскивать исчезнувшие вещи из их ящичков на свет, пусть даже и насильно? Я правильно вас понимаю?

R глубоко вздохнул.

— Вам — нужно, — ответил он. — Самое страшное как раз и заключается в том, что воспоминания снаружи не увидеть. Их постоянно атакуют исчезновения, и даже когда спасать их уже слишком поздно, мы все еще не замечаем, насколько они были важны… Да вот, взгляните! — Он взял со стола мою рукопись. — Эта пачка страниц существует здесь и сейчас, вне всякого сомнения. Как и буквы, на них написанные, так? Невидимое нам сердце создало историю, которую мы можем увидеть! Они могли сжечь истории, но ты, сама по себе, никуда не исчезла! Вот она ты, сидишь сейчас рядом со мной! И точно так же, как вы помогли мне, я хотел бы спасти и вас…

Я посмотрела на страницы рукописи в его стиснутых пальцах. Старик прижал ладони к вискам, словно обдумывая все, что было сказано до сих пор.

— А если исчезнет все, что на острове есть? Что тогда? — пробормотала я.

Ни один из них не ответил. Похоже, я спросила что-то неподобающее. То, о чем они сами не говорили, боясь, что сказанное вслух может сбыться. И теперь, когда я все-таки это ляпнула, они просто не представляли, что будет дальше.

— Даже если исчезнет все, это убежище останется… — сказал наконец R, выдержав долгую паузу. Слова эти прозвучали спокойно, без всякого пафоса, но притягивали как магнит. Или как надпись, выгравированная на каменном постаменте. — Разве не потому здесь и хранятся исчезнувшие воспоминания? Изумруд, карта, фотография, гармошка, рукопись — все что угодно… Это место — самое дно. Дно омута нашего сердца. Последнее пристанище для воспоминаний.

Так, без особых происшествий, миновало еще несколько недель. Я все лучше печатала на машинке, и мне даже доверили напечатать пару-тройку документов компании. Специи продавались все так же хорошо, а мы вдобавок стали торговать вареньями, желатином и замороженными продуктами, так что работы было по горло. Иногда я оставалась на переработку и возвращалась поздно, но благодаря старику за порядок в доме не волновалась. Все хлопоты по хозяйству — покупки, готовку, уборку, заботу об R — он полностью взял на себя.

Однажды у нас засорилась сливная труба. В обычной ситуации мы бы просто вызвали слесаря по телефону, но теперь даже забившийся слив в туалете мог стоить нам жизни. И старику пришлось полтора дня ковыряться в снегу и грязи, чтобы вода в доме побежала как нужно.

А в другой раз захворал Дон. Заметив, как он трется головой об угол конуры, я обнаружила, что у него из уха течет какая-то желтая жидкость. Когда я вытирала ее ватными тампонами, кончики его ушей нервно подрагивали, а смущенно прикрытые глаза говорили мне: «О, прости, что доставляю столько хлопот…» Но уже через полчаса проклятая жидкость потекла снова.

Мы хорошенько подумали, прежде чем показать его ветеринару. Все-таки Дон — не просто пес, а бывший питомец тех, кого увезла Тайная полиция. О том, что глаза Тайной полиции наблюдают за нами в любой больнице, знали в городе все. Ведь вероятность того, что людям, спрятанным в убежищах, срочно потребуется серьезная медпомощь, всегда высока. Так не будет ли у нас проблем, если врачи узнают, что Дон принадлежал лицам, попавшим под зачистку? А вдруг Тайная полиция уже и собачьи геномы расшифровывает? С нее станется. И даже если я скажу, что взяла его к себе уже после того, как он остался на улице, не затаскают ли меня по допросам?

С другой стороны, будь под их подозрением еще и Дон, они бы давно забрали его — или в ходе самой зачистки, или позже, когда вывозили из дома все ценное. Но скорее всего, этот пес им просто неинтересен. А значит, волноваться не стоит, рассудила я и все-таки решилась на поход в районную ветклинику.

Ветеринаром оказался седой и добродушный старикан, манерой речи похожий на священника. Осмотрев больное ухо, он прочистил его, смазал мазью и снабдил нас запасом таблеток на неделю вперед.

— Просто небольшая инфекция, — сказал он, почесывая Дону шею. — Ничего страшного, скоро пройдет!

Дон на его смотровом столе извивался от удовольствия, глядел на доктора влюбленными глазами, словно желая сказать ему: «Как, уже все? Ну полечи же меня еще немного!» — и никак не хотел слезать. Тревоги мои оказались напрасны, и я с облегчением вздохнула.

Еще одним незначительным событием можно назвать подстригание R. У парикмахера он не был с тех пор, как пустился в бега, и оброс уже так, что страшно смотреть. Но сам процесс стрижки в тесном убежище, заставленном исчезнувшими изделиями чуть ли не до потолка, поневоле превратился в маленькое приключение.

Первым делом старик застелил газетами узенькое пространство, еще остававшееся на полу. Потом усадил туда R, обмотал его шею полотенцем, обернул клеенкой и закрепил всю конструкцию прищепками для белья. А затем начал стричь ему волосы, с трудом поворачиваясь, чтобы найти нужный угол наклона для ножниц в такой теснотище. Я наблюдала за ними с кровати.

— Не знала, что вы еще и парикмахер! — сказала я старику.

— Да какой там парикмахер… Скажешь тоже… Просто обстригаю там-сям… Куда взгляд упадет! — отрывисто отвечал он, пока его руки с ножницами порхали без остановки. Время от времени R поднимал глаза вверх и дергал головой, пытаясь понять, что происходит с его челкой, но старик тут же мягким движением возвращал его голову на место: — Прошу сидеть ровно и не дергаться!

Результат получился вполне достойным. Видно, что стриг не профессионал, но легкая лохматость даже молодила R — и сам он, похоже, остался доволен.

А вот замести следы этого маленького приключения оказалось непросто. Несмотря на все подстеленные газеты, обстриженные волоски разлетелись в тесной каморке по всем углам. Очищая от них все пространства и щели между изделиями, я провозилась в тот день допоздна.

Но период, когда дни пролетали без потрясений, длился недолго. Однажды субботним вечером я гуляла с Доном и у развалин библиотеки вдруг встретила старика.

— О! — воскликнула я. — Уже закупились? Нашли что-нибудь вкусненькое?

Старик, сидевший на груде обожженных кирпичей, помахал мне рукой.

— Да нет, все как обычно… Сегодняшний улов — мерзлый кочан капусты, три морковки, одна кукуруза россыпью, йогурт, просроченный на пару дней, да кусочек свинины.

Я привязала Дона за поводок к ближайшему дереву и забралась к нему на кирпичи.

— Пока и этого хватит. Недельку продержимся… Ужасно, что магазины с каждым днем отнимают все больше энергии. В одиночку уже не прожить. Если ты где-то работаешь, откуда ты возьмешь целых два или три часа в день для рыскания по магазинам?

— Да уж, еды все меньше, — вздохнул старик. — Прямо беда…

Он ударил носком ботинка по жженому кирпичу. От удара кирпич раскрошился, и черные осколки рассыпались по снегу внизу.

Вся библиотека уже являла собой просто гору из черного кирпича. О том, что здесь когда-то хранились книги, не напоминало больше ничто. Казалось, сдвинь кирпич хоть немного — из открывшейся щели еще пойдет дым. Бывшая лужайка перед главным входом, когда-то зеленая и ухоженная, погребена под снегом. А далеко внизу виднелись полоска берега и море до самого горизонта.

— Что вы тут делаете? — спросила я. — Сидите один, на морозе…

— Смотрю на паром… — ответил он.

Полузатопленный паром в центре гавани выглядел точно таким же, как и в день землетрясения. Бесконечные волны, набегавшие с моря, спотыкались о торчавшую из воды корму и превращались в белую пену. На секунду мне показалось, будто теперь эта корма стала чуть меньше и ее прибило чуть ближе к берегу, но, возможно, то была просто иллюзия.

— Тянет к прежней жизни?

Я знала, что парома уже не вернуть, как знала и то, что ответит на это старик. Но все равно зачем-то спросила.

— Вовсе нет… С чего бы? — Будто спохватившись, он энергично закачал головой. Как я и ожидала. — Что может быть лучше, чем жить с тобой вместе, принцесса? Не будь тебя, я бы давно уже превратился в уличного бродягу! Зачем мне туда хотеть, обратно-то? Даже и в мыслях такого не было! Да и паром тот был уже полной развалиной. Еще немного — затонул бы и сам, без всякого землетрясения. Видно, такова судьба любой исчезнувшей вещи: даже если пользоваться ею как-нибудь по-другому, долго она уже не протянет.

— Ну, просто землетрясение случилось так неожиданно. На самом деле я боялась, что это выбьет вас из колеи.

— На самом деле я помирал под обломками парома, а ты меня спасла. Вернула в колею, можно сказать! И за это я страшно тебе благодарен. А на паром я смотрю не потому, что мечтаю туда вернуться. Но чтобы крепче дорожить тем, что сейчас…

Беседа угасла на полуслове, и мы стали молча смотреть на море. Небо над горизонтом постепенно меняло цвет, и паром погружался все глубже в закатные сумерки. Ни на пляже, ни на причалах не было ни души, и единственным признаком жизни вокруг оставались только автомобили, проносившиеся по дороге вдоль берега. Дон то царапал ствол дерева, то грыз поводок, то взывал к нашему вниманию, виляя хвостом. Ухо его заживало, но, похоже, чесалось, и он целый день раздраженно подергивал им на бегу.

Я оглянулась на вершину холма. Птичья обсерватория была наполовину погребена под снегом. Наверное, Тайной полиции не придется засылать на вершину бульдозеры, подумала я. Ведь там и так уже одни сплошные руины…

У пешеходной тропинки еще маячила покосившаяся вывеска «В ботанический сад», но стрелка на ней указывала в пустоту. На склоне холма осталось лишь то, что ждало своего полного и окончательного исчезновения.

Поскольку все вещи старика унесло цунами, носил он теперь одежду моего папы, которую я бережно сохранила в шкафу: замшевые брюки, пестрый вязаный свитер и пальто с воротником из искусственного меха. Брюки давно полиняли, а воротник у пальто местами обтерся, но все вещи сидели на старике как влитые и были очень ему к лицу. Его большие и сильные руки старого работяги покоились на коленях, и как только я заговаривала снова, он слегка наклонялся ко мне, чтобы не пропустить ни словечка.

В его руки я влюбилась еще в раннем детстве. Куда бы мы ни выезжали все вместе, я всегда держалась за руку старика. Эти руки могли изготовить все что угодно: ящик для игрушек и модель самолета, вольерчик для жука-носорога и мешочек для секретов, настольную лампу и седло для велосипеда, вяленую рыбу и яблочный штрудель. Суставы у этих рук были узловатые, но ладони — мягкие и ласковые. Одного их прикосновения было достаточно, чтобы я ни о чем не волновалась, а просто знала: меня никогда не дадут в обиду и не оставят одну.

— Вы думаете, все эти изделия не смогут существовать слишком долго? Так же, как не смог ваш паром?

— Н-ну… Не знаю, — пробормотал старик, отклоняясь от меня чуть назад.

— Но R уверен, что смогут. Если хранить их в убежище.

— Да, он верит в чудесную силу убежища, которое мы построили. Но лично я в ней все-таки сомневаюсь. Только не говорю ему об этом в лоб. Зачем? Мои слова ему не нужны…

— Да уж… — кивнула я. — Слов, которыми он объясняет исчезновения, на этом острове просто нет. Мы с вами не понимаем и половины того, что он рассказывает нам об изделиях!

— Даже объединившись против Тайной полиции, мы не можем сопротивляться судьбе, которая нас все-таки разделяет.

— Иногда я думаю… Вот было бы здорово, если бы следующей исчезла сама Тайная полиция, — призналась я. — И больше никому не пришлось бы никуда прятаться!

— О да, это было бы замечательно. Но что, если раньше исчезнут убежища?.. Как тогда быть?

Он потер ладонь о ладонь у себя перед носом. Может, просто хотел согреть руки, а может, молился.

Лично я никогда еще не пыталась представить, что будет, если исчезнет наше убежище. То есть тогда мы напрочь забудем, что находится у нас под ковром в кабинете? И как открывается крышка люка? И почему R находится где-то у нас под ногами?

Я застыла в полном недоумении.

Дон, явно обидевшись на то, что его держат на привязи, хотя вывели погулять, расстроенно заскулил.

— Я думаю, за это волноваться не стоит! — ответила я как можно радостней, лишь бы скрыть свою же растерянность. — До сих пор мы пережили столько исчезновений, что уже и не счесть. Но даже в самые тяжелые минуты, теряя что-нибудь очень важное, очень сокровенное и незаменимое, мы не падали духом и не сходили с ума. Такие, как мы, способны ужиться с любой пустотой, какая бы она ни была.

Сложив руки обратно на колени, старик с улыбкой посмотрел на меня.

— Ты абсолютно права!

Улыбка его, казалось, вот-вот растает в морском закате.

Я поднялась с кирпичей, спустилась на землю, плотней затянула шарф и наконец-то отцепила Дона от дерева.

— Солнце скоро сядет, — сказала я. — Пойдемте домой, а то простудимся.

Освобожденный Дон подскочил к старику и начал тыкаться в его ноги.

— Возвращайся первой, принцесса, — проговорил старик. — А я отдохну немного да загляну к еще одному мяснику. Вчера наткнулся на его лавку на той стороне холма, и там запасы что надо. Отличной ветчины принесу!

— Может, на сегодня хватит? Зачем так напрягаться?

— Да я и не напрягаюсь. Та же дорога домой, только слегка в обход…

— Ах, да! — вдруг вспомнила я. И достала из кармана пакетик с леденцами. — Тогда вот вам на дорожку… Надеюсь, взбодрит!

— И что же это? — Он с любопытством вытянул шею и заморгал.

— Это называется «монпансье». Мы нашли его в статуэтках от Инуи.

Я высыпала оставшиеся таблетки себе на ладонь. Мы с R съели по одной — значит, осталось три.

— Опасно разгуливать с этим в карманах! — заворчал старик. — Мало нам той проверки на станции? А если патруль, что тогда?

Взгляд его при этом не отрывался от таблеток ни на секунду.

— А ничего, — улыбнулась я. — Тогда я положу это на язык, и оно тут же растает… Да вот, попробуйте сами!

С явной опаской он подцепил таблетку, поднес ко рту. Зажатый в его мощных пальцах, леденец показался мне еще крохотнее, чем раньше.

И тут наконец его брови выгнулись, а глаза сверкнули.

— М-м, какой сладкий!.. — оторопело выдохнул он. И потер рукой грудь, словно подтверждая эту сладость всем телом.

— Язык проглотишь, правда? — сказала я. — Держите, это всё вам.

— Ты серьезно? Столько чуда — мне одному? Благодарю, благодарю…

С каждым тающим на языке леденцом он причмокивал и поглаживал себя по груди. Когда же все закончилось, он сложил передо мной руки и согнулся в поклоне.

— Спасибо за угощение!

— Ну что ж, пойду первой, — объявила я. — Жду вас дома!

Я помахала ему рукой. Дон пару раз отрывисто гавкнул и натянул поводок, увлекая меня за собой.

— Да-да… До встречи! — улыбнулся старик, так и не встав с кирпичей.

То был последний раз, когда я видела старика живым.