Полиция памяти

26

Постепенно мы привыкли жить с левой ногой, которой больше нет. То есть, конечно, прежнего образа жизни было уже не вернуть. Но наши тела научились новым способам балансирования, из которых мы создали новые ритмы для повседневности. Так, например, люди перестали то и дело хвататься за что-нибудь, лишь бы не упасть. Их осанку, походку, движения больше не переклинивало от осторожности, и уже никто не падал, потеряв равновесие, на ровном месте. Мы научились управлять своими телами, не стесняя этим других.

Даже Дон в последнее время насобачился бегать во всю свою прежнюю прыть. Теперь он мог запрыгивать на крышу своей конуры, чтобы погреться на солнышке, или отряхивать деревья во дворе так, чтобы снег опадал с веток наземь огромными белыми лепешками. И когда очередная лепешка наконец обрушивалась ему на голову, в панике улепетывал, ища спасения у меня. Но стоило вытереть ему морду и почесать за ухом, тут же, все позабыв, уносился обратно, прицеливаясь к веткам еще толще прежних.

Сколько мы ни выжидали, никаких признаков того, что наша левая нога скоро отомрет и отвалится, не наблюдалось. Исчезнувшая конечность оставалась намертво приторочена к нашим бедрам. Но тех, кого это заботило, вскоре уже не осталось. Ведь если и правда не помнить, что когда-то болталось у тебя ниже пояса, то и беспокоиться не о чем.

Зато резко выросло число тех, кого «зачищала» Тайная полиция. Все, кому раньше удавалось тем или иным способом обвести ее вокруг пальца, после исчезновения левой ноги уже не могли обмануть никого. Было просто поразительно вдруг увидеть, как много на острове оказалось людей, которые до сих пор умудрялись жить обычной жизнью, не прячась в убежищах, но и не попадаясь в лапы охранки. Имитировать новые балансы тех, кто действительно забыл о своей левой ноге, у них не получалось хоть тресни. Сколько ни притворяйся, такого распределения веса и напряжения мышц не скопируешь. Тайная полиция вычислит тебя с первого взгляда.

Ужесточение зачисток, не говоря уже о смерти старика, привело к тому, что сообщение с супругой R через ящик на школьном дворе пришлось прервать, и надолго. Телефонные разговоры могли прослушиваться, а встречаться лично становилось все опаснее. Послания от жены были последним, что связывало R с внешним миром, но для его же безопасности требовалась полная самоизоляция. И мы решили предложить ей общаться просто звонками. Если в условленные день и час телефонный аппарат затрезвонит трижды и тут же умолкнет, значит, с R все в порядке. Такой же тройной звонок с ее стороны подтвердит, что послание получено.

Но когда я добралась до школы, чтобы передать ей наш план письмом, никакого ящика там больше не было. То ли его размозжило землетрясением, то ли расплющило снежной шапкой, — но остались от него лишь доски, разбросанные по земле, из-под которых сиротливо выглядывал одинокий термометр…

Этот ящик и так был всеми давно позабыт, а теперь о нем не останется и воспоминаний. Его полное исчезновение нам только на руку, подумала я. И решила спрятать письмо под досками. Будет ли супруга R так настойчива, чтобы искать его, пока не найдет? Вот единственное, что меня теперь беспокоило.

В назначенный час я набрала ее номер, выждала три гудка, повесила трубку и замерла в ожидании перед телефоном. После недолгой паузы тот зазвонил. Три долгие трели, одна за другой, растаяли во мраке ночи, и звонивший повесил трубку на своем аппарате. Хотя мне показалось, что трубка вздрогнула на моем.

По ночам я продолжала громоздить на бумаге бессвязные груды слов. Энергия времен, когда я сочиняла истории, ушла из меня и возвращаться покуда не собиралась. Но постепенно из мрака, в котором я зависала с той ночи, когда сгорела библиотека, начали проступать, одно за одним, какие-то слова. Я уже различала, хотя поначалу и смутно, пальцы немой машинистки, запечатанной в башне, паркетную кладку на полу часовой комнаты, горы пишмашинок, звуки шагов на лестнице…

И все-таки заполнять пустые страницы словами было сущим мучением, и количество смыслов, вытянутых из памяти за один вечер, никак не хотело расти. Временами я, вконец измочаленная, готова была вышвырнуть осточертевшую рукопись из окна. И тогда, чтобы успокоиться, брала какое-нибудь изделие из убежища, сажала его в лодочку своих ладоней, подносила к глазам и дышала — медленно, глубоко.

А полузатопленный паром понемногу затягивало все глубже. На каждой прогулке с Доном я непременно поднималась по склону холма до развалин библиотеки, присаживалась на груду кирпичей и смотрела на море. Вокруг не было ни души, и нескончаемое беззвучие нарушал разве что еле слышный зуд автомобилей на бегущем по взморью шоссе. Слухи о том, что Тайная полиция планирует строить на этом месте новую штаб-квартиру, усиливались, хотя груды обожженного кирпича никто не убирал и никаких признаков надвигающегося строительства я пока не замечала.

— Помнишь, как здесь сидел наш старик? — спрашивала я у Дона. — Знала бы я, что та встреча будет последней… — Не представляя, о чем я, Дон носился вокруг. — Может, приглядись я внимательней, заметила бы что-нибудь странное? Но нет, лицо его оставалось в точности таким же, как и всегда. Искренним, надежным и очень добрым. И очень печальным! Словно ему очень нужна какая-то помощь, но он слишком стесняется ее просить и лишь неловко опускает взгляд. Вот он смотрит на море, по его профилю пролегают глубокие тени, и кажется, что он вот-вот то ли расплачется, то ли рассмеется. Каждый раз, когда я вспоминаю это лицо, мне делается так горько. Хочется закричать: «Не волнуйтесь! Все будет в порядке!», протянуть к нему руки, только руки эти проваливаются в пустоту… А что удивляться, скажи, Дон? Все правильно. Ведь нашего старичка больше нет.

Я достала из кармана галету, раскрошила в пальцах и бросила псу. Дон выгнул спину, резко подпрыгнул и выполнил мастерский кэтч[16] на лету. Я бурно зааплодировала; Дон тут же вскочил на задние лапы и, хвастливо задирая нос к небесам, начал требовать еще и еще.

— Если б я знала про эту травму… мы могли бы спасти его!

Я все пыталась облечь в слова то горькое сожаление, что никак не желало растворяться в омуте моего сердца, и хотя прекрасно понимала, что слова эти вовсе не растворят его, а лишь сделают еще горше, все повторяла их сокрушенно, снова и снова, пока Дон не дохрумкал свою галету.

Паром же день ото дня затапливало все глубже. Близок день, когда он уйдет под воду, не оставив после себя вообще ничего. Уже сейчас, когда штормило, волны скрывали остатки кормы так, что и не разглядеть.

От одной лишь мысли о том, что теперь вода поглотит и весь огромный паром, заболело в груди. Смогу ли я вспомнить, что же там было раньше, когда увижу, что на поверхности больше ничего нет? Или все-таки сумею хотя бы примерно, обрывками вспомнить, как мы в той каюте угощались пирожными и вычерчивали план убежища и как любовались закатом с той самой палубы, сжимая перильца в четыре руки? Неужели мое сердце уже истощилось настолько, что даже это ему не по силам?

В день утраты правой руки люди уже не были настолько растеряны, как от потери левой ноги. Не корчились в постелях, гадая, что с ними творится, не маялись в попытках хоть как-то натянуть на тело одежду и не боялись, что им придется избавляться от такой потери своими силами. В глубине сердца каждый из нас уже предполагал, что рано или поздно нечто подобное произойдет.

Исчезновения частей тела происходили проще и доставляли нам куда меньше хлопот, поскольку, в отличие от обычных изделий, уже ничего не требовалось ни сжигать на площади, ни сплавлять по реке. Никто не кричал, не бегал в панике по улицам. Все просто приняли очередную пустоту как неизбежное и вернулись к обычным утренним заботам.

В моей повседневности, конечно, кое-что слегка изменилось. Во-первых, я больше не могла делать себе маникюр. Во-вторых, освоила метод однорукой машинописи. В-третьих, чистила овощи в три раза дольше прежнего. А колечко с правой руки носила теперь на том же пальце левой… Но все это не доставляло больших неудобств. Покорившись волнам исчезновений, я спокойно и очень естественно уплывала туда, где всё и всегда возвращается на круги своя.

Я больше не могла спускаться по стремянке в убежище с подносом в руках. Теперь уже я осторожно, старясь не вывалить еду на голову R, передавала ему поднос через дырку в полу и следом, ступенька за ступенькой, спускалась сама, пока он поддерживал меня снизу. Обратный путь оказался куда сложнее: приходилось взбираться вверх, открывать одной рукой крышку и буквально выволакивать все тело вверх из узенькой дырки в полу. А он с беспокойством следил за мной снизу.

— Возможно, наступит час, когда я уже не смогу спуститься в убежище, — однажды сказала я.

— Ну что ты! Я всегда буду вносить тебя на руках. Как принцессу!

И он протянул к моему лицу руки. Удивительно мощные руки для человека, так долго не видавшего солнца и не занимавшегося ничем, кроме сортировки чеков, лущения горошка и натирания серебра. Они были живыми, каждая мышца играла под кожей. Не то что моя правая рука, которая, похоже, затвердела, как мамин гипс.

— Это было бы замечательно!

— А то!

— Но как вы сможете держать то, что исчезло?

Его руки упали на колени, а глаза уставились на меня. И трижды моргнули, сообщая мне, что он не улавливает вопроса.

— Ну, я же могу обнимать тебя, касаюсь тебя где угодно…

— Нет! Прикоснуться к тому, что во мне исчезло, нельзя.

— Да почему? Ну вот же… Вот и вот!

Он хватается за то, что свисает с моих бедра и плеча. Юбка задирается, волосы каскадом падают на лицо.

— Да, вы действительно умеете обращаться с моим телом, как оно того стоит. Как и с оругору, с гармошкой, с билетом на паром, с монпансье… В каждом из нас вы умеете воскресить роль, которую мы играли когда-то. Но это не значит, что вы можете оживить нас самих! Вы забудете любого из нас так же сразу, как и вспышку того фейерверка, что на какой-то миг вдруг выхватит ваши воспоминания из темноты. Все мы — фантомы. В том числе и эти… штуки, которые вы сейчас трогаете.

Я обвела взглядом изделия, смотревшие на меня отовсюду. Заправила волосы за уши. R отнял от меня руки и принялся нервно болтать уже своими ногами, засылая их то в шлепанцы, то обратно. Следы от его пальцев на моей левой икре быстро исчезли, и та опять стала гипсовой.

— Может, вот так, понемногу, исчезнет и все мое тело? — сказала я, оглядывая свои колено и бедро.

— Так нельзя! Нельзя смотреть на мир только в черном цвете!

— А как на него ни смотри, исчезновения наступят все равно. От них не увернуться. Ну, что там следующее? Ухо? Горло? Бровь? Оставшиеся руки-ноги? Или, может, сразу позвоночник? Если все сгинет одно за другим, что же останется? Да ничего. Я просто исчезну вся.

— Да быть такого не может! Ведь мы с тобой — вот они, прямо здесь и сейчас… несмотря ни на что…

Он обнял меня за плечи, прижал к себе.

— Мои левая нога и правая рука, что видны вам, — не настоящие. Сколько бы вы ни ласкали, сколько бы ни обнимали их, они — пустая скорлупа, в которой меня уже нет. А я настоящая исчезает дальше. Тихо, но верно растворяясь все больше в каждой очередной пустоте.

— Но я никуда тебя не отпущу!

— Мне и самой никуда не хочется. Я хочу просто быть там, где вы, но это невозможно. Уже сейчас наши сердца разнесло по слишком разным мирам. В том мире, который чувствуете вы, — теплота, покой и нежность; ваш мир играет звуками и благоухает ароматами. А мое сердце лишь превращается в ледышку, и все. Скоро эта ледышка разорвется на миллионы осколков, и эта ледяная пыль без остатка растает там, куда руки уже не дотянутся.

— Но зачем тебе уходить? Оставайся здесь… Ну конечно! Здесь безопасно. Ведь это убежище — комната потерянных воспоминаний, висящая в пустоте. Все твои изумруды, духи, фотографии, календари будут навечно спрятаны здесь, посреди пустоты, вместе с тобой…

— Со мной?.. Здесь?.. Навечно?

— Конечно.

— Но разве это возможно? — покачала я головой, леденея от самой даже мысли об этом. Моя правая ладонь соскользнула с кровати и упала на левое колено.

— Еще как возможно. Подумай сама. Нас с тобой, как и все, что было спрятано в статуэтках, эта комната защищает. Даже Тайная полиция не смогла нас найти!

— Но я точно знаю, что конец уже близок… Это раньше исчезновения накрывали нас неожиданно, мы не могли о них знать заранее. Но перед тем, как исчезают части тела, появляются всякие предчувствия. Словно кожа мертвеет, а мышцы немеют, что-то вроде этого. А дня через два, через три или через десять — точно не знаю, но это обязательно случается, и эта часть тела исчезает тоже. Мне так страшно. Но не оттого, что исчезну я сама. А оттого, что нам придется расстаться. Вот что страшнее всего.

— Все будет в порядке, — сказал R, укладывая меня в постель. — Тебе нечего бояться. В этом убежище я сберегу тебя от всего.