Политические противоречия

ГЛАВА II Принесеніе въ жертву династій

Вѣ одномъ изъ послѣднихъ сочиненій (Перестали ли существовать трактаты 1815 г.?), напечатанномъ по поводу послѣдней деклараціи императора объ этихъ трактатахъ, я нашелъ, — на что весьма немногіе обратили вниманіе, — что 1814-й годъ составляетъ въ новѣйшей исторіи исходную точку политической эры, которую я называю эрою конституцій. Дѣйствительно, только съ этого времени начинаютъ овладѣвать умами и переходить въ дѣйствительность идеи раціональнаго и регулированнаго образа правленія.

Раціонализмъ и наука нераздѣльны между собою. То, что до сихъ поръ среди народовъ проявлялось какъ продуктъ инстинкта, теперь дѣлается исключительнымъ результатомъ знанія, провѣреннаго опытомъ. Наука едина — какъ едина истина и едина справедливость: естественно по этому стремленіе новѣйшихъ націй обоихъ полушарій устроиться по возможности по одному и тому же типу; какъ кажется, все человѣчество хочетъ слиться подѣ одною конституціей.

Между многочисленными системами правленія, которыя представляетъ намъ исторія и философія, въ Европѣ болѣе всѣхъ пріобрѣла сочувствія и признана наиболѣе согласною съ разумомъ науки, болѣе другихъ примиряющею всѣ разногласія и болѣе всѣхъ гарантирующею интересы и свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ порядокъ — конституціонная монархія, представительная, парламентарная. Вѣнскій конгрессъ, удовлетворяя нашему требованію и подъ давленіемъ необходимости, сдѣлалъ изъ хартіи непремѣнное условіе, чтобы законная династія возвращена была для сохраненія европейскаго мира. Это было какъ-бы внутреннее равновѣсіе, призванное для того, чтобы быть ручательствомъ равновѣсія международнаго.

Въ скоромъ времени, по обѣимъ сторонамъ Атлантическаго океана, всѣ государства и древнія, и новыя, по нашему примѣру, послѣдовательно совершили подобныя же преобразованія, такъ что, въ теченіе менѣе полувѣка, конституціонализмъ, въ различныхъ формахъ, обнялъ почти весь цивилизованный міръ, — и всѣ народы, сохранивъ неприкосновенными свою свободу и автономію, могли почитать себя связанными между собою политически болѣе тѣсно, нежели въ религіозномъ отношеніи. Всемірное братство, привѣтствуемое въ 93 году, достигло полнѣйшей реализаціи.

Тѣмъ не менѣе, все это было только начало, ожидающее санкціи опыта. Безъ сомнѣнія, вѣнскій конгрессъ вовсе не имѣлъ въ виду гарантировать преимущество какой-либо системы, и было бы столько же нелѣпо упрекать его въ неудовлетворительности конституціонализма, сколько обвинять его въ болѣе или менѣе неудачной передѣлкѣ карты Европы. Предметъ трактатовъ былъ двоякій: 1) возвести въ основной законъ международное равновѣсіе, что открывало возможность территоріальныхъ измѣненій, когда это окажется необходимымъ; и 2) основать правительственный раціонализмъ и политическую науку, давъ народамъ гарантіи, которыхъ требовало развитіе идей, гарантіи, изъ которыхъ главнѣйшая заключалась въ признаніи за народами права измѣнять, когда укажетъ необходимость, ихъ собственныя конституціи.

До сихъ поръ неизмѣняемость государства, неподвижность его принимались а priori, какъ догмъ; теперь эта неизмѣняемость, сдѣлавшись достояніемъ науки, изслѣдованій и опытовъ, принимается уже не болѣе какъ послѣдней ступенью политическаго усовершенствованія. Думали, что вѣнскимъ конгрессомъ и хартіею положенъ конецъ революціи; въ дѣйствительности же ее только увѣковѣчили; и намъ суждено было усвоить въ жизнь эту непрерывную революцію, даже подъ опасеніемъ отъ нея погибнуть.

Развитіе либеральныхъ идей шло быстро. Французскій народъ, между прочимъ, увлекся хартіей, питая къ ней сначала безграничное довѣріе; и какъ древнее божественное право было продуктомъ вѣры, такъ и конституціонное право, въ свою очередь, исключало всякую тѣнь сомнѣнія. Всѣ затрудненія исчезали подъ эгидою хартіи, рѣшительнымъ образомъ принятой и честно исполняемой. Въ теченіе нѣкотораго времени Франція, преданная этой хартіи, считала себя роялистскою, примиренною съ самой собой, возвратившеюся на путь истины послѣ 25 лѣтъ безумствованія и преступленій. Она благословляла своихъ законныхъ государей, мучениковъ горькихъ заблужденій; прошла деспота, желѣзное царствованіе котораго замедлило на 15 лѣтъ драгоцѣнныя гарантіи свободы; возненавидѣла революцію, крайности которой помѣшали этимъ гарантіямъ. Религія воспользовалась этимъ политическимъ раскаяніемъ и процвѣла вновь, какъ въ самые счастливые дни церкви; и реставрація, казалось, навсегда утвердилась. Но, увы! иллюзія была кратковременной. Мы должны были вскорѣ узнать, въ ущербъ себѣ, что создатель, отдавъ созданный имъ міръ и самую революцію — также выраженіе его воли, — на сужденіе людей, не исключилъ изъ этого и измышленій нашего бѣднаго разума. Мало по малу стали замѣчать, но не сознаваясь въ этомъ, что безсмертная хартія представляла поводы къ недоразумѣніямъ, что почти каждое изъ ея постановленій возбуждало цѣлую пучину сомнѣній и толкованій, однимъ словомъ, что этотъ миротворный раціонализмъ, казавшійся столь либеральнымъ и философскимъ, представлялъ изъ себя арену для разногласій. Повсюду чувствовалось тяжелое судорожное настроеніе; появлялся грозный антагонизмъ; вмѣсто того, чтобы раціональнымъ образомъ изслѣдовать сущность организаціи, какъ бы это слѣдовало, и открыть ея несостоятельность относительно науки, начали обвинять и подозрѣвать другъ друга; вымѣривая другъ друга глазами, съ правой стороны кричали о заговорѣ и цареубійствѣ, съ лѣвой о тиранніи и привилегіяхъ. Тѣ, которые совмѣстно съ королевской властью, дворянствомъ и церковью, отвергали научный, либеральный и часто человѣчный принципъ революціи и замыкались въ понятіяхъ о власти и законѣ, тѣ, конечно, не могли видѣть въ новой хартіи — въ этомъ недостаточномъ и двусмысленномъ выраженіи революціоннаго права — что-либо другое, какъ только адскую машину; а потому возможна ли была для нихъ критика? Какимъ образомъ на нихъ, неудостоивавшихъ эту хартію даже чести быть философски изслѣдованною и не находившихъ для того достаточно данныхъ, — могли смотрѣть иначе какъ не подозрительно, какъ не на враговъ порядка и общественной свободы? Что же касается до другихъ, которые вскорѣ сдѣлались значительнымъ большинствомъ и стали на противоположную точку зрѣнія, то и они также не допускали разсужденій. Отвергать хартію, этотъ монументъ современной философіи и продуктъ опыта нѣсколькихъ вѣковъ, считалось верхомъ заблужденія. «Не хранила ли эта хартія въ своихъ основахъ человѣческій разумъ, который также исходитъ отъ Бога, какъ и откровеніе, с начала вѣковъ, и согласіе котораго съ вѣрою провозглашаетъ ежедневно обновленная церковь? Допуская верховную власть народа — не признавала ли эта хартія законности и авторитета короля? Рядомъ съ свободной философіей не провозглашала ли она религіи Христа религіею государства. Наконецъ, разсматриваемая по отношенію къ ея духу и во всѣхъ ея частностяхъ, не была ли она какъ-бы конкордатомъ 1802 г., какъ-бы союзомъ папы съ Карломъ Великимъ, какъ-бы самимъ евангеліемъ, въ смыслѣ возобновленія вѣчнаго союза между Богомъ и человѣкомъ.»

Вотъ что говорили въ 1820 г. партизаны хартіи и это же повторяютъ они и теперь. Да и какъ этимъ либераламъ, ставившимъ себя выше парламентскаго контроля, могла придти мысль о конституціонной критикѣ. Гг. Гизо и Тьеръ и имъ подобные развѣ дошли до этого хотя теперь. Нѣтъ, они скорѣе предпочитали обвинять исключительно консервативныя страсти, упорство королей, нетерпимость церкви, или ложность принциповъ божественнаго права и т. д., нежели предполагать какіе-нибудь недостатки въ новоизобрѣтенной системѣ. Странное дѣло — люди также вѣрятъ идоламъ своего разума, какъ и идоламъ инстинкта! Хартіей, этой политической гипотезой, клялись точно также, какъ прежде клялись евангеліемъ! А законнаго короля, творца этой хартіи, называли измѣнникомъ и вѣроломнымъ!..

Конечно, въ эти смутныя времена многое происходило отъ ошибокъ самихъ правителей; но кто изъ послѣдующихъ поколѣній осмѣлился бы утверждать теперь, что наибольшее зло таилось въ самой несостоятельности системы?

Извѣстно, какимъ образомъ окончилась эта борьба. Большинство членовъ палаты перемѣнило свои мѣста; когда центръ тяжести правительственной власти отодвинулся въ лѣвую сторону (221 противъ 219), Карлъ X думалъ, что въ силу 14 статьи хартіи онъ имѣлъ право съ помощью своей прерогативы уравновѣсить эту разницу: онъ хотѣлъ управлять противъ большинства. Роковые приказы были отданы, и Парижъ возсталъ, при крикахъ: «да здравствуетъ хартія!»

Затѣмъ, — такъ какъ побѣда никогда не теряетъ своихъ правъ, — династія была низвергнута и замѣнена другою; пунктъ 14 хартіи измѣненъ; католицизмъ объявленъ просто религіею большинства французовъ; избирательный цензъ пониженъ; однимъ словомъ — конституція очистилась отъ тѣхъ двусмысленностей, противорѣчій и крайностей, которыя по сознанію самыхъ искреннихъ ея защитниковъ затрудняли правильное ея развитіе.

Ни въ чемъ такъ не проявлялся этотъ конституціонный фетишизмъ, какъ въ остервенѣніи, съ которымъ преслѣдовали членовъ династіи и всѣхъ тѣхъ, кого подозрѣвали во враждѣ съ этимъ фетишизмомъ. Конечно, въ 1814 г. прежде всего требовали освященія соціальныхъ принциповъ 89 г. Что же касается самой организаціи правительства, то на монархію смотрѣли какъ на необходимую форму этихъ принциповъ и какъ на существенное ихъ условіе. Это было тріумфъ законности.

За что же послѣ этого такая ужасная и оскорбительная ненависть къ старому Карлу X? Вѣрилъ ли онъ въ то, что монархическій принципъ могъ быть совмѣстимъ съ основами парламентарной системы? И когда онъ, какъ монархъ, пробовалъ отстранить ударъ оппозиціи, на половину искусственной, то скорѣе можно допустить, что онъ дѣйствовалъ по логикѣ своего принципа, чѣмъ обвинять его въ гнусномъ клятвопреступленіи? Зачѣмъ впослѣдствіи, когда король и дофинъ подписали свое отреченіе, вмѣстѣ съ ними изгнали герцога Бордосскаго, ихъ племянника, восьми-лѣтняго ребенка, и его мать, герцогиню Беррійскую, благопріятствовавшую либеральной партіи? Это не было слѣдствіемъ ненависти къ королевской власти, потому что династія Бурбоновъ была тотчасъ же замѣнена династіею Орлеанскою. Предполагали ли, что старшая династія носила въ крови своей, какъ неразлагаемый ядъ, отвращеніе къ хартіи? Вспомнимъ при этомъ, что въ 1793 году Лудовикъ XVI и Лудовикъ XVII, въ 1815 г., послѣ Ватерлооскаго пораженія — Наполеонъ I и Наполеонъ II были жертвами подобнаго же политическаго и вмѣстѣ мистическаго безумія. На конституціонную систему смотрѣли какъ на религію, и всякое посягательство на ея святость было наказуемо какъ святотатство.

Такимъ образомъ принесли въ жертву королевскую династію; создали династическое соискательство; унизили королевскую власть; уничтожили значеніе высшаго класса по природѣ консервативнаго, но для того лишь, чтобы возбудить страсти средняго класса. И все это для того, чтобы прославить и утвердить извѣстную метафизическую формулу.

Изгнаніе старшей линіи не было нашей послѣдней конституціонной трагедіей.

Въ 1830 г. вѣра въ хартію была полная; нѣкоторыя отдѣльныя геніальныя личности предвидѣли смуты, но масса населенія нисколько не сомнѣвалась въ истинѣ и дѣйствительности идеи; нужно было только найти вѣрныхъ людей, которые могли бы дать ей надлежащее осуществленіе. Жизнь обществъ преимущественно поддерживается вѣрою и единодушіемъ массъ. Почему, напримѣръ, 15 лѣтъ реставраціи были самымъ счастливымъ періодомъ изъ разсматриваемаго нами времени, начиная съ 89 г.? Только потому, что это были времена вѣры. Первыя десять лѣтъ правленія Лудовика Филиппа были еще сносны. Удивлялись этому разумному равновѣсію, съ которымъ опредѣлены были съ такою точностью отношенія и права разныхъ властей между собою, — которое согласовывало свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ власть, которое соединяло консервативную осторожность съ стремленіемъ къ прогрессу. Буржуа, не тревожимый болѣе призракомъ дворянства, гордился своимъ избирательнымъ правомъ и усердно исполнялъ свои обязанности. Такія гражданскія качества конечно обѣщали долгіе дни новому порядку. Національная гвардія, рука объ руку съ своимъ государемъ, защищала конституцію неодолимымъ щитомъ. Каждый простолюдинъ спокойно стремился принять участіе въ политическихъ дѣлахъ государства, получалъ ли онъ это право путемъ матеріальнаго достатка, честнымъ образомъ добытаго, или же ему открывало къ этому дорогу новое благодѣяніе законодателя, понизившаго избирательный цензъ; такое законное честолюбіе конечно не развращало, а возвышало духъ народа. Въ такой прогрессивной равномѣрности раздѣленія власти рады были видѣть возможность лучшаго распредѣленія богатствъ, гарантію нравственнаго развитія и залогъ ненарушимой прочности мира внутренняго и внѣшняго.

Радость вслѣдъ за іюльской революціею была всеобщая и все безъ различія плотно сомкнулось около новой династіи. Конституціонная система, усовершенствованная сообразно съ духомъ послѣднихъ споровъ, имѣя въ главѣ короля-философа, сражавшагося въ 92 году за свободу и понимавшаго смыслъ хартіи, считалась монархіею, окруженною республиканскими учрежденіями.

Лафайетъ, показывая Людовика Филиппа народу, называлъ его лучшимъ изъ республиканцевъ; никогда движеніе не было болѣе національно, болѣе грандіозно. Всѣмъ этимъ европейскіе народы были обмануты: всѣ привѣтствовали стойкость и умѣренность французскаго народа; тѣ, которые могли — послѣдовали нашему примѣру, вѣрили въ энергію нашего характера, въ серьезность нашихъ рѣшеній, также какъ въ дѣйствительную силу нашей системы. Лишь немногіе замѣчали, что іюльская революція, которая казалась местью права противъ безразсуднаго деспотизма, была только кризисомъ, въ которомъ во всемъ блескѣ выказался антагонизмъ системы и потребностей, и что Франція, искренно воображавшая себя монархическою и въ которой на каждомъ шагу и вездѣ открывались обломки прежней іерархіи, положительно клонилась къ смѣшанному демократизму, въ которомъ порядокъ могъ держаться лишь посредствомъ диктатуры, въ которомъ коалиція капиталовъ стремилась создать новый феодализмъ, въ которомъ трудъ ожидало порабощеніе, болѣе нежели когда-нибудь, и въ которомъ слѣдовательно свободѣ угрожала близкая гибель. Впрочемъ, если бы страна и прочла на страницахъ хартіи приближеніе такого великаго соціальнаго переворота, никто бы этимъ не встревожился. Сказали бы всѣ въ одинъ голосъ, что демократія есть равенство, и приняли бы съ большимъ удовольствіемъ такое предсказаніе; въ немъ увидѣли бы доказательство непогрѣшимости системы и провозгласили бы ее съ восклицаніями, облекая хартію въ старинную монархическую формулу: кто поддерживаетъ конституцію, тотъ другъ прогресса. Каково же было разочарованіе, когда увидѣли, что обновленная хартія 1830 г. произвела подъ управленіемъ популярной династіи гораздо худшіе результаты, нежели при династіи законной. Чѣмъ болѣе вопрошали эту хартію, тѣмъ болѣе порождала она противорѣчій между властью и свободой, королевской прерогативой и парламентской иниціативой, между правами буржуазіи и свободой народа. Десять лѣтъ спустя послѣ іюльскаго переворота, политическая вѣра умерла во французской буржуазіи. Воспоминанія объ этой эпохѣ еще весьма свѣжи: не представляли ли парламентскія пренія длиннаго ряда смутъ, порождающихъ каждый день новые скандалы; не былъ ли король Лудовикъ Филиппъ еще болѣе непопуляренъ, ненавистенъ и оскорбляемъ, нежели Лудовикъ ХѴIIІ и Карлъ X; учрежденія, вмѣсто того, чтобы развиваться свободно, не развивались ли какъ-бы насильственно; правительство не выродилось ли въ партію царедворцевъ; развращеніе нравовъ не проникло ли въ выборы, въ администрацію и палаты? Въ то время какъ трудящаяся масса населенія, въ своемъ наивномъ вѣрованіи стремилась къ политической жизни, — консервативное большинство не пускало ли въ ходъ свои привилегіи, замышляя, вмѣстѣ съ правительствомъ, разрушеніе учрежденій? Люди реставраціи, въ ревностномъ раціонализмѣ, забывъ, что они дѣти церкви, отличались полнѣйшимъ индиферентизмомъ въ религіи, но ихъ политическія убѣжденія вслѣдствіе этого были еще пристрастнѣе, современники же 30-хъ годовъ отмѣчали свою дѣятельность лицемѣріемъ и развращенностью. Начиная съ 1840 года, іюльская монархія, чувствуя, что умираетъ убитая скептицизмомъ, нашла себѣ убѣжище въ вѣрѣ: она сдѣлалась, на сколько могла, quasi-законною, она показывала видъ, что держится стараго порядка, обнаруживая тѣмъ ложность своихъ собственныхъ принциповъ. Судьба ея скоро была рѣшена.

Въ 1848 году, также мало какъ и въ 1830 году, задавали себѣ вопросъ о томъ, не кроется ли причина безпорядка менѣе въ недостаткахъ самой конституціонной организаціи, сколько въ безсовѣстности правителей, не былъ ли правъ тотъ, кто прокричалъ, что «законность убиваетъ насъ», и не выразилъ ли онъ въ этомъ глубокую истину; и въ то время, какъ обвиняли министерство, оппозицію и министровъ, монархію и демократію, народъ и правительство, не были ли всѣ вообще обмануты какой-то галлюцинаціей? Какъ въ 1830 г. обвиняли страну за ея преданность законности, точно также и въ 1848 году; поколѣніямъ этихъ двухъ эпохъ нельзя отказать въ той чести, что они повѣрили, что отечественныя учрежденія, во всемъ, что относится до основныхъ принциповъ и существенныхъ формъ, были непогрѣшимы. Эти два одновременныя движенія поколебали королевскую власть; демократія взяла верхъ, и вторично приступили къ пересмотру конституціи.

Самая печальная сторона этого дѣла была та, что эти тридцать три года конституціоннаго порядка были совершенно потеряны для политической науки: ни одной замѣчательной мысли не было высказано съ трибуны ни относительно хартіи, ни относительно основъ общественной жизни, или государственной организаціи; критика нападала на министерство, но всегда держалась началъ данной конституціи; никогда она не возвышалась до философскаго анализа самой конституціи. Въ этомъ отношеніи въ 1848 году еще менѣе ушли впередъ, чѣмъ въ 1814 году: дѣйствительно въ началѣ реставраціи всѣ допускали, въ отношеніи къ правленію, компетентность разума; вѣрили въ осуществимость доктринъ, въ знаніе; а въ 1848 году не вѣрили болѣе въ это.

Напрасно школы соціалистовъ провозглашали соціальную науку; кромѣ того, что ихъ и вообще не были расположены слушать, — они только еще создавали свои гипотезы, только еще начинали прилагать свои догматы. Общественная мысль была развращена. Странно было дѣйствіе парламентарной системы, которою такъ злоупотребляли съ 1830 г.; по отношенію къ обществу и правительству не допускали ни религіи, ни права, ни науки; вѣрили только въ искусство. И массы склонялись къ этому, какъ это въ сущности и всегда бывало. Для нихъ политическій геній заключался въ высшей степени честолюбія и въ смѣшеніи смѣлости и ловкости. Со смерти Казиміра Перье власть нечувствительнымъ образомъ преобразилась въ художество; но еще шагъ, и она упала до гаэрства. Если еще держались политической вѣры, то это былъ маленькій кружокъ республиканцевъ, составлявшій меньшинство въ республиканской партіи. Однако и этого остатка вѣры было достаточно для того, чтобы установить республику. Посмотримъ, какимъ образомъ это было сдѣлано.

Какова была буржуазія 1830 года, вѣрящая въ свои учрежденія и потому самоувѣренная, таковою же показала себя и демократія 1848 года. Люди Февральской революціи всѣ почти были свидѣтелями паденія первой имперіи; они присутствовали при преніяхъ реставраціи, сражались въ іюлѣ, слѣдили за спорами палатъ 1830 г.; они изучили революцію болѣе, чѣмъ это было до нихъ, — въ ея декретахъ; при такихъ обстоятельствахъ они казалось должны бы быть болѣе осмотрительны, но ничуть не бывало: подобно своимъ предшественникамъ, они ни въ чемъ не сомнѣвались и постоянно были исполнены иллюзій.

Февральская республика была ничто иное, какъ продолженіе іюльской монархіи, mutatis mutandis, exceptis excipiendis.

Они думали, что весь вопросъ состоялъ лишь въ томъ, чтобы упростить общественную связь путемъ уничтоженія королевской власти, сдѣлавшейся невозможнымъ органомъ, развить нѣкоторые принципы, которые до сихъ поръ примѣнялись только на половину, ограничить нѣкоторыя вліянія, еще уцѣлѣвшія отъ прежняго времени и пощаженныя какъ необходимая переходная ступень. И такъ, республика была провозглашена какъ слѣдствіе догма самодержавія народа; право всеобщей подачи голосовъ получило окончательное примѣненіе, какъ необходимое послѣдствіе другаго принципа — безусловнаго равенства передъ закономъ и какъ дополненіе къ реформѣ избирательной системы 1830 года; обѣ палаты соединены въ одно собраніе представителей, избранныхъ непосредственно народомъ, такъ какъ аристократическій элементъ не допускается въ демократіи.

Всѣ эти реформы относительно логичности были безукоризненны. Революція 89 года выработала главныя ихъ основанія; хартія 1814 года признала ихъ данныя, а хартія 1830 года не затруднилась опредѣлить окончательное ихъ положеніе; — демократія съ полнѣйшею искренностью преслѣдовала то движеніе, которое 33 года тому назадъ начато было людьми, отступившими передъ своимъ собственнымъ принципомъ и ставшимъ въ ряды ея противниковъ. Но это была лишь логика школьниковъ, несчастная рутина. Февральскія учрежденія были, какъ и многія другія, попыткой, сдѣланной на авось. Скажу болѣе: если бы основатели февральской демократической республики были дѣйствительно свободными мыслителями; если бы, провозглашая человѣческій разумъ и человѣческое право, они наиболѣе понимали законы ихъ, они увидѣли бы, что ихъ республиканская конституція, выродившаяся непосредственно изъ двухъ послѣдовательныхъ монархій, была не болѣе какъ крайней нелѣпостью.

Реакція противъ республики 1848 г., безъ сомнѣнія, началась вмѣстѣ съ учрежденіемъ этой республики, и было бы излишне отвергать это; она рушилась — эта республика, скорѣе отъ интригъ своихъ безчисленныхъ враговъ, нежели отъ своей собственной утопіи. И наконецъ, я спрашиваю демократовъ, развѣ со времени 1848 г. ихъ политическая вѣра не была потрясена? Сохранили ли они вѣру въ народный патріотизмъ, въ разумность массы и въ непоколебимость ея нравственности? Ограниченному избирательному цензу ставили въ упрекъ легчайшую возможность подкупа, но развѣ не было десять разъ доказано, въ теченіе послѣднихъ 15 лѣтъ, что несравненно легче обольстить 7,000,000 избирателей, нежели подкупить 2,000,000 ихъ? Февральской конституціи предсказывали долгое существованіе, основываясь на внѣшней тождественности словъ: демократія и республика; но развѣ выборы 10 декабря 1848 года, составившіе такъ сказать прелюдію событій декабря 1851 и 1852 г., не ясно выказали склонность народа къ тѣмъ же замашкамъ, которыя приписывали государямъ, и вкусъ народа къ абсолютизму? Развѣ мы не видѣли опять тѣ же партіи, интриги, реакцію и гнетъ, междоусобицу, ссылки и избіеніе, истязанія, и наконецъ Кавеньяка — человѣка, которому партія буржуазіи поручила задавить народную партію, который сдѣлался кандидатомъ на президента республики и потомъ своей же партіей былъ выданъ какъ убійца народа. Къ чему послужили и единство національнаго представительства, и подчиненіе исполнительной власти законодательству, и конституціонныя гарантіи, и развитіе свободы? — Толпа, въ которую входили всѣ классы общества, все это не ставила ни во что; послѣ 2 декабря, также какъ и послѣ 18 брюмера, она рукоплескала изгнанію адвокатовъ, безмолвію трибуны, стѣсненію прессы и закону объ общественной безопасности; съ равнодушіемъ смотрѣла на изгнаніе и разореніе сотни тысячъ гражданъ, самыхъ храбрыхъ и самыхъ преданныхъ республикѣ. Не будемъ болѣе говорить о той странной политикѣ, которой она держалась въ теченіе 10 лѣтъ и которая обнажила ея совершенную неспособность и ея отвратительные инстинкты. Теперь она ищетъ другихъ наслажденій, теперь ей нужна оппозиція, хотя бы ее пришлось искать среди измѣнниковъ республики, среди защитниковъ имперіи, въ Пале-Ройялѣ, или въ самомъ Тюйльри; она услаждаетъ себя болтовней; она дѣлается формалисткой и осмѣливается говорить о свободѣ! Пусть попробовалъ бы избранникъ народа удовлетворить теперь этотъ народъ — создавшій его, или по крайней мѣрѣ удержать его! Но въ настоящее время, болѣе нежели въ 1814 году, единственное спасеніе для французскаго народа — въ разумѣ, а мы почти потеряли способность разсуждать. Идеи сдѣлались для насъ неудобоваримы, мы удовлетворяемся фигурками и картинками. Интеллекція наша опустилась и совѣсть бездѣйствуетъ. Наука, освѣщающая разумъ, питающая душу и укрѣпляющая сердце, сдѣлалась намъ противна.

Мы требуемъ только возбудительныхъ средствъ, которыя помогли бы намъ наслаждаться, хотя бы сокращая наше существованіе и предавая насъ позорной смерти.

Но для кого же, спросятъ меня, пишете вы все это, если таково ваше мнѣніе о вашихъ современникахъ?

Я предполагаю, что въ самомъ развращенномъ обществѣ всегда найдется хотя тысячная часть людей неиспорченныхъ и что достаточно этой закваски, чтобъ въ весьма короткое время обновить нашу націю, и притомъ самая внѣшность въ отношеніи нашей изжившейся рассы заслуживаетъ вниманія.

Франція, мы должны въ этомъ сознаться, уже не увлекаетъ собою всего человѣчества, и я думаю, что послѣ полувѣковыхъ опытовъ, болѣе или менѣе конституціонныхъ, будетъ интересно прослѣдить это движеніе; и такъ какъ французская нація, опередившая въ этомъ отношеніи другіе народы, представляетъ наиболѣе данныхъ для наблюденія, то я и избралъ ее предметомъ моего изученія.

Но неужели мы откажемся отъ самихъ себя потому только, что міръ преисполненъ интригановъ и мошенниковъ? Неужели мы будемъ отвергать здоровье и добродѣтель только потому, что общество больно. Неужели мы бросимся въ скептицизмъ потому только, что мы всегда разочаровывались въ нашихъ монархически-парламентарыхъ комбинаціяхъ и до сихъ поръ не съумѣли организовать нашу республику и что теперь мы безсильны судить самихъ себя?

Какое безуміе! Нѣтъ, нѣтъ! Право и наука суть могущественныя силы человѣчества; соединимся подъ ихъ руководительствомъ; съ ними мы будемъ сильны — одинъ противъ тысячи, одинъ противъ десяти тысячъ, — и мы побѣдимъ: какъ говоритъ Псалмопѣвецъ, «падетъ отъ страны твоей тысяча и тьма одесную тебя»!

Въ 1848 году насъ обвиняли въ томъ, что мы дѣлали наши опыты надъ соціальнымъ тѣломъ, какъ надъ трупомъ казненнаго. Теперь не можетъ быть и рѣчи о подобныхъ опытахъ. Всѣ правительства, которыя созидала себѣ Франція съ 89 г., умерли въ младенческомъ возрастѣ, ни одно не было живучимъ. Пусть же трупы ихъ послужатъ по крайней мѣрѣ для вскрытія; и этого довольно для ихъ славы![7]