Политические противоречия

Глава IV Общій критическій взглядъ на конституціи

Пятнадцать конституцій, о которыхъ мы дали отчетъ въ предыдущей главѣ, поименовавъ ихъ въ хронологическомъ порядкѣ, и прибавленныя къ нимъ съ одной стороны инструкціи, данныя избирателями депутатамъ Генеральныхъ Штатовъ, съ другой — сенатусъ-консульты 1852, 1856 и 1857 годовъ, а также декретъ 24 ноября 1860 года, являясь предвѣстниками новой конституціи, составляютъ въ настоящее время весь ансамбль нашихъ политическихъ эволюцій.

Прежде всего надо однако замѣтить, что тотъ историческій или хронологическій порядокъ, въ которомъ эти конституціи слѣдовали одна за другой и котораго мы придерживались при ихъ разсмотрѣніи, не показываетъ еще ихъ раціональной связи между собой, если только предположить въ нихъ существованіе какой-нибудь связи; и что посему порядокъ этотъ отнюдь не представляетъ намъ теоріи всѣхъ этихъ переворотовъ. Мы видимъ, что послѣ монархической конституціи появляется ультра-демократическая, за этой же слѣдуетъ умѣренно-буржуазная республика, потомъ является военная аутократія, за ней парламентская монархія, потомъ опять демократія, наконецъ — имперія. Но во всемъ этомъ нѣтъ ничего такого, что дало бы намъ возможность подозрѣвать нѣчто общее во всѣхъ этихъ конституціяхъ, которыя представляются столь противорѣчащими одна другой. Въ самомъ дѣлѣ, что соединяетъ ихъ, какою мыслью они проникнуты, зачѣмъ такъ часто смѣняются онѣ одна другой, переходя изъ одной крайности въ другую и обнаруживая общую несостоятельность. Вотъ именно этотъ-то законъ превращеній и слѣдуетъ изучить.

Невольно спрашиваешь себя, не суть ли всѣ эти превратности — дѣйствіе рока или провидѣнія, и во всякомъ случаѣ, какой разумъ въ нихъ дѣйствуетъ.

Для того, чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, представляется только одно средство — тщательно разсмотрѣть всѣ эти конституціи и сравнить ихъ между собою по ихъ отношенію къ свободѣ общественной, провинціальной, корпоративной и индивидуальной, по отношенію къ гражданскому, публичному и народному праву, наконецъ по отношенію къ философіи, искусству, цивилизаціи и нравамъ и пр. Но такой трудъ потребовалъ бы необъятныхъ томовъ, которыхъ никто бы не сталъ читать; логическое же изслѣдованіе даетъ возможность быть краткимъ и необременительнымъ для читателя.

Выше мы показали хронологическій порядокъ нашихъ пятнадцати конституцій; теперь мы разсмотримъ ихъ въ другомъ порядкѣ, и вмѣсто исторической ихъ послѣдовательности, ничего намъ не объясняющей, будемъ изслѣдовать ихъ логическую послѣдовательность. Я понимаю подъ этимъ такое раціональное сопоставленіе всѣхъ этихъ конституцій, разсмотрѣнныхъ въ ихъ внутренней сущности, которое представило бы ихъ всѣ вмѣстѣ, какъ ступени одной и той же системы, какъ видоизмѣненія или частности ея.

Исходнымъ пунктомъ такого сравненія мы примемъ конституцію 1804 года, самую аутократическую изъ всѣхъ; намъ легко будетъ убѣдиться, что болѣе всѣхъ приближается къ ней по своему аутентическому характеру конституція 1802 года; затѣмъ третья въ томъ же родѣ будетъ конституція 1852 года. Такимъ образомъ, слѣдуя этому порядку сравненія, мы придемъ къ конституціи 1793 года, которая совершенно противоположна первой, и въ которой мы видимъ полнѣйшее развитіе демократическихъ началъ и никакихъ признаковъ аутократизма. Хартія же 1814–1830 г. составляетъ нѣчто среднее.

Конституція 1804 г. имперіалистская, чисто аутократическая.

Конституція 1802 г. диктаторіальная съ пожизненнымъ консуломъ.

Конституція 7 ноября 1852 г. имперіалистская и аутократическая, слегка смягченная.

Конституція 14 января 1852 г. диктатура на 10 лѣтъ.

Конституція 1799 г. диктаторіальный тріумвиратъ на 10 лѣтъ.

Конституція 24 ноября 1860 г. имперіалистская, съ парламентарной тенденціей.

Конституція 1815 г. конституціонно-имперіалистская.

Конституція 27 іюля — 30 августа 1789 г. согласно тому, какъ она проэктирована въ инструкціяхъ, — конституціонная монархія, окруженная феодальными воспоминаніями.

Конституція 1815 г. имперіалистская, представительная и quasi-парламентарная.

Конституція 1814 г. конституціонная монархія представительная и парламентарная; законная династія; возвышенный избирательный цензъ.

Конституція 1830 г. такова же, лишь съ пониженіемъ избирательнаго ценза, съ опредѣленной королевской прерогативой, избирательная династія.

Конституція 1791 г. конституціонная монархія, представительная, но не парламентарная — съ подчиненіемъ королевской власти собранію.

Конституція 1795 г. республиканская, но безъ прямыхъ выборовъ; двѣ палаты, пять членовъ директоріи.

Конституція 1848 г. республиканская, демократическая; всеобщая и прямая подача голосовъ; одна палата и президентъ.

Конституція 1793 г. представительная, демократическая; одно собраніе; всѣ должностныя лица назначаются народомъ.

Весьма важно замѣтить, что ни конституція 1804 г. ни конституція 1793 г. въ сущности не суть точныя выраженія аутократическаго абсолютизма, или чистой демократіи, вслѣдствіе того, что ничто абсолютное по самой природѣ своей не осуществимо.

Не слѣдуетъ однако приходить къ заключенію, что эти два сорта конституцій представляютъ собою противоположности: дѣйствительно, многаго еще не достаетъ, чтобы демократическій принципъ былъ такъ далеко введенъ въ конституціи, какъ противуположный ему принципъ имперіализма. Конституція Робеспьера не представляетъ безусловной противуположности конституціи Наполеона; въ силу этого, съ 1815 года, нѣкоторые демократы, надѣясь возбудить въ массахъ рвеніе къ республиканскимъ учрежденіямъ, предложили — подъ именемъ прямого участія въ правленіи, прямое народное законодательство. Проэкты этихъ конституцій, по отношенію къ принципу народнаго самодержавія, далеко оставляютъ за собою акты 1848, 1795 и даже 1793 годовъ. Я не буду въ настоящее время оцѣнивать достоинства этихъ предложеній; я хочу только, въ подкрѣпленіе теоріи, дать замѣтить, что эти системы ни въ чемъ не измѣнили бы сущности нашей аналитической таблицы, задача которой заключается въ томъ, чтобы наглядно и въ формѣ раціональной картины доказать, что всѣ возможныя конституціи, сколько бы ихъ ни было, всегда сгруппируются около двухъ діаметрально противуположныхъ пунктовъ, составляющихъ такъ сказать крайнія звѣнья этой цѣпи. Понятно, что если конституція 1804 года соединила всю власть въ рукахъ одного человѣка, то, съ другой стороны, противуположная ей конституція могла вручить эту власть народному собранію, которое дѣйствовало бы безъ представительства, магистратуры и министерствъ. Въ такомъ случаѣ всеобщая подача голосовъ была бы безполезна. Все равно, будетъ ли подобная конституція приведена въ дѣйствіе или нѣтъ, послѣдствія нашей системы будутъ тѣ же и наши сужденія сохранятъ свою вѣроятность.

Вмѣсто того, чтобы начать нашъ списокъ съ конституціи 1804 года, бывшей самымъ полнымъ выраженіемъ аутократіи во Франціи съ 1789 года, мы точно также могли бы начать его съ конституціи 1814 г. или со всякой другой, ставя затѣмъ тѣ конституціи, которыя наиболѣе подходятъ къ предъидущей:

Конституція 1814 г. доктринёрная, представляющая золотую средину.

Конституція 1830 г. склоняющаяся къ демократіи.

Конституція 1791 г. монархическая субординація.

Конституція 1795 г. съ республиканскимъ перевѣсомъ.

Конституція 1848 г. такая же съ одною палатою.

Конституція 1793 г. подчиненіе буржуазіи народу.

Конституція 1804 г. чисто аутократическая и наслѣдственная.

Конституція 1802 г. пожизненная диктатура.

Конституція 7 ноября 1842 г. умѣренная аутократія.

Конституція 14 января 1852 г. десятилѣтняя диктатура.

Конституція 1799 г. тріумвиратъ на 10 лѣтъ.

Конституція 24 ноября 1860 г. императорская, съ парламентарными тенденціями.

Конституція 1789 г. конституціонная монархія — съ дворянскими традиціями.

Конституція 1815 г. императорская и quasi-парламентарная.

Примѣчанія:

А) Рядъ конституцій, который мы представили, слѣдуя нашей исторіи и сравненію различныхъ лежащихъ въ нихъ принциповъ, составляетъ то, что я называю конституціоннымъ цикломъ, или кругомъ, въ которомъ всякому обществу суждено вращаться до тѣхъ поръ, пока оно не пріобрѣтетъ окончательной организаціи. Этотъ циклъ есть результатъ того перевѣса, который послѣдовательно достается каждому изъ соціальныхъ элементовъ; онъ болѣе или менѣе обрисовывается въ исторіи всѣхъ народовъ.

Съ помощію этого круга мы можемъ уяснить себѣ истину, выражающуюся въ извѣстной пословицѣ les extrêmes se touchent (крайности сходятся), которая однако скрываетъ въ себѣ что-то таинственное для ума.

Если представить себѣ этотъ рядъ конституцій изображеннымъ въ формѣ радіусовъ круга, то легко будетъ убѣдиться, что крайности аутократіи и демократіи настолько же близки другъ къ другу, какъ и среднія системы парламентаризма. А такъ какъ теорія всегда имѣетъ свое примѣненіе на практикѣ, то мы и находимъ здѣсь объясненіе явленія давно замѣченнаго, но очень мало или вовсе не выясненнаго и заключающагося въ томъ, что въ тѣхъ государствахъ, которыя подверглись конституціонному движенію, весьма часто оказывается, что правительства, дойдя до демократическихъ крайностей, вмѣсто того, чтобы путемъ правильнаго вращенія обратиться къ разумной срединѣ, дѣлали рѣзкій поворотъ къ аутократіи или къ абсолютной власти. Ничто въ теоріи такъ не противорѣчитъ другъ другу, какъ аутократія и демократія, отдѣляющіяся одна отъ другой множествомъ смѣшанныхъ правительственныхъ системъ, но въ тоже время ничто такъ близко не соприкасается, какъ эти двѣ формы. Такъ что, если движущая сила, или руководящая страсть, направляющія государство то къ принципамъ демократіи, то къ полнѣйшему абсолютизму, не задержитъ власти въ тотъ моментъ, когда она приближается уже къ достиженію какого либо изъ этихъ предѣловъ, то власть эта какъ бы перескакиваетъ идеальный интервалъ, раздѣляющій эти два предѣла, и становится на ноги уже совершенно видоизмѣненною. И странно, очень часто замѣчали, что самые рьяные демократы обыкновенно скорѣе всѣхъ мирятся съ деспотизмомъ, и, наоборотъ, защитники абсолютнаго права, въ подобныхъ же случаяхъ, дѣлаются самыми ярыми демагогами: какъ будто душа человѣка въ этомъ отношеніи совершенно сходится съ соціальной метафизикой.

В) И такъ, рядъ разсмотрѣнныхъ нами конституцій, взятый въ его ансамблѣ, представляетъ собою нѣчто въ родѣ высшаго организма, составленнаго изъ низшихъ организмовъ, или низшихъ системъ, и который подобно животному тѣлу состоитъ изъ органовъ и внутреннихъ частей, душевныхъ способностей и т. п. Организмъ этотъ также можно сравнить съ огромной машиной съ зубчатыми колесами, въ которомъ то, что мы называемъ формой, или системой правительства (монархія, аристократія, демократія и пр.), есть не болѣе какъ движеніе отдѣльныхъ колесъ и въ которомъ обществу дается движеніе въ томъ или другомъ направленіи. Организмъ этотъ можно также сравнить съ солнечнымъ зодіакомъ, двѣнадцать знаковъ котораго поочередно служатъ станціями для солнца и который годовымъ и суточнымъ кругообращеніемъ образуетъ систему временъ года — этотъ постоянно возобновляющійся образъ міровой жизни.

Какъ бы то ни было, но изъ всѣхъ этихъ сравненій, очевидно недостаточныхъ, можно вывести одно только вѣрное заключеніе, — что въ сущности не существуетъ различныхъ родовъ правительствъ, отдѣльныхъ одинъ отъ другаго, — родовъ, изобрѣтаемыхъ фантазіей или геніальностью законодателей, и изъ которыхъ каждая нація призвана выбрать наиболѣе подходящій къ ея темпераменту. Напрасно хвалился Солонъ, что конституція, которую онъ далъ аѳинянамъ, была болѣе всякой другой имъ свойственна: доказательствомъ тому служитъ то, что еще задолго до появленія римлянъ, — даже еще до Филиппа, — слава Аѳинъ и ихъ свобода погибли отъ этой конституціи. Если бы аѳинское общество существовало до нашихъ дней, поставленное въ другія условія и подъ другія вліянія, весьма возможно, что оно поступило бы точно такъ же, какъ поступаетъ въ теченіи 24 лѣтъ французское общество, т. е. оно испробовало бы весь рядъ конституцій и жило бы революціонной жизнью. Оно еще разъ доказало бы намъ своимъ примѣромъ, что для всѣхъ народовъ существуетъ лишь одна и та же политическая система — соотвѣтствующая ихъ элементамъ и условіямъ, и состоящая изъ всѣхъ тѣхъ различныхъ порядковъ, которые мы называемъ правительствами, но такая система, истинный синтезисъ которой до сихъ поръ не могъ быть воспроизведенъ, по причинамъ, которыя мы разсмотримъ ниже.

Доказательствомъ истины этого синтезиса, къ которому призванъ человѣческій родъ, и доказательствомъ того, что всѣ упомянутыя нами правительства, разсматриваемыя съ разныхъ точекъ зрѣнія, являются искалѣченными и съ трудомъ дышащими, служитъ то, что они, какъ доказалъ опытъ, не представляютъ никакой серьезной гарантіи и долговѣчности, что они лишены прочности и равновѣсія и при анализѣ представляютъ лишь противорѣчія; наконецъ, повторяю, всѣ эти правительства, собранныя въ одну синоптическую таблицу и подобранныя, такъ сказать, сообразно ихъ различнымъ свойствамъ, представляютъ собою различныя фазы того великаго круговорота, въ которомъ государство двигается взадъ и впередъ, кружится, то стараясь утвердиться на одной изъ среднихъ точекъ, то стремительно проходя чрезъ цѣлый рядъ системъ и иногда быстро переступая идеальную черту, отдѣляющую крайности. Такимъ образомъ, представленный нами конституціонный циклъ, указанный намъ логикой, долженъ быть разсматриваемъ въ той формѣ, какую мы ему дали, не столько какъ точное и опредѣлительное выраженіе соціальной системы, сколько изображеніе различныхъ гипотезъ, или даже только опытовъ или приготовленій, ведущихъ къ ней.

С.) Политическая система не только едина по своей природѣ, что проявляется въ самомъ видоизмѣненіи ея въ правительственныхъ формахъ, но является и безусловно-необходимою, постоянною и неизмѣнною въ своей сущности. Система эта имѣетъ свои данныя въ условіяхъ и элементахъ общества, и подобно тому какъ самое общество и все человѣчество, въ какихъ бы фазисахъ они не находились, — не измѣняетъ всей совокупности своей феноменальной жизни; подобно тому, какъ оно остается неизмѣняемымъ въ своей сущности, какъ и самый земной шаръ, котораго оно есть вѣнецъ, подобно матеріи, всю энергію которой оно заключаетъ въ себѣ, подобно жизни, которая находитъ въ человѣчествѣ свое высшее выраженіе, подобно духу, котораго оно есть глаголъ, и наконецъ подобно справедливости, истолкователемъ которой оно является, — и политическая система, которая нами управляетъ, въ своихъ ли подготовительныхъ фазахъ, или въ своей законченной формѣ — неизмѣнна. Это не требуетъ большаго разъясненія.

Мы допускаемъ а priori, что если человѣкъ, какъ разумно-свободное существо, живетъ въ обществѣ и признаетъ надъ собою справедливость, то общество не можетъ не установить у себя извѣстный порядокъ, иначе сказать — образовать правительство, будетъ ли оно ввѣрено одному избранному лицу, подъ названіемъ государя, императора или короля, или нѣсколькимъ уполномоченнымъ, составляющимъ сенатъ, патриціатъ, аристократію, (если управленіе представляется невозможнымъ въ формѣ всенароднаго собранія), будетъ ли правительственная власть отправляема ad libitum — самодержавною волею, коллективною или индивидуальною, или на основаніяхъ традицій и обычаевъ, или же наконецъ руководясь положительными правилами и выработанными законами. Всѣ эти элементы, кажущіеся исключающими другъ друга, соприкасаясь между собою, группируются и комбинируются въ различныхъ пропорціяхъ, какъ напримѣръ аутократія, умѣряемая вліяніемъ аристократіи или демократіи, или совершенный произволъ, ограничиваемый и измѣняемый обычаемъ, или иниціатива государя, ограничиваемая иниціативою сената, или и въ томъ и въ другомъ случаѣ ограниченіе будетъ принадлежать народному представительству и письменному закону, и вообще какъ бы ни измѣнялись подчиненность классовъ, должностей и прерогативъ. Все это можетъ видоизмѣняться до безконечности, и вотъ почему между двумя крайностями, аутократіей и демократіей, можно вставить столько среднихъ формъ, сколько угодно. Но все это отнюдь не измѣняетъ системы, а напротивъ утверждаетъ ее, и все, что исторія можетъ заключить изъ подобныхъ видоизмѣненій въ государствѣ, это только то, что общество страдаетъ, что оно ищетъ для себя опоры, часто даже падаетъ и, не имѣя возможности восторжествовать надъ своимъ безсиліемъ, клонится къ смерти. Слѣдовательно политическая система, какъ мы ее теперь понимаемъ, стоитъ выше всякаго осужденія, свободна отъ всякихъ необдуманныхъ человѣческихъ плановъ, болѣе прочна и болѣе долговѣчна, нежели племя или даже національность. Въ политикѣ мы можемъ отдаться всѣмъ возможнымъ оргіямъ, испробовать всѣ гипотезы, переходить отъ равновѣсія властей къ диктатурѣ, отъ имперіи къ демагогіи, но мы никакъ не перейдемъ роковой границы и одно изъ двухъ: или мы погибнемъ въ нашихъ безумныхъ эволюціяхъ, или придемъ къ тому послѣднему синтезису, въ которомъ залогъ мира и счастія народовъ[8].

Д.) Третій характеръ конституціоннаго цикла или системы, разсматриваемыхъ во всякомъ случаѣ въ ихъ общей совокупности, составляетъ ея антиномію, или внутренній элементъ противоположности, лежащей въ сущности двухъ сопротивляющихся одна другой крайностей, которыя никогда не могутъ ни поглотить ни исключить другъ друга. Въ государствѣ самомъ аутократическомъ всегда находится элементъ демократическій, на томъ основаніи, что прямой разумъ говоритъ, что не можетъ быть государя безъ подданныхъ, и наоборотъ во всякой демократіи постоянно проявляется аутократическій элементъ, потому что государству всегда присуще единство власти, — единство, проходящее чрезъ всѣ органическія дѣленія; государство индивидуализируется лишь преимущественно для того, чтобы обезпечить единство дѣйствій въ органахъ, которыми являются исполнительныя должности. Пусть говорятъ, что избранникъ или представитель народа есть только его уполномоченный, его служитель, носитель народной власти, его адвокатъ, его истолкователь; вопреки этому теоретическому опредѣленію верховной власти народа и вопреки офиціальной и легальной подчиненности его своему правителю, представителю или толкователю, — никогда не бываетъ, чтобы вліяніе и авторитетъ народа осилили его представителя и чтобы онъ былъ дѣйствительно только уполномоченнымъ народа. Не взирая ни на какіе принципы, постоянно случается, что этотъ уполпомоченный дѣлается господиномъ своего суверена и это не потому, — какъ могли бы подумать, что уполномочиваемое лицо обыкновенно бываетъ способнѣе тѣхъ, кто даетъ ему полномочіе, но потому, что по самой сущности верховной власти дѣйствительный суверенъ есть тотъ, кому народъ согласился ввѣрить власть. Безусловный суверенитетъ, если можно такъ выразиться, еще идеальнѣе, чѣмъ безусловная собственность. Различіе между безусловностью и условностью этихъ понятій существуетъ только въ терминахъ, но иначе и быть не можетъ. Мы должны знать цѣну словъ и выраженій и умѣть употреблять ихъ.

Е.) Политическому организму, какъ въ его ансамблѣ, такъ и въ отдѣльныхъ фазисахъ или формахъ, присуща антиномія, или противоположности; отсюда слѣдуетъ, что онъ существенно подвиженъ: неподвижность, которую часто смѣшиваютъ съ постоянствомъ, чужда обществъ, что бы ни говорили теоретики абсолютнаго права, точно также, какъ разумъ чуждъ камня, любовь чужда пространства, идеалъ и религія недоступны животнымъ. Въ этомъ и заключается тайна политической жизни. Общество постоянно находится въ дѣйствіи, постоянно занято самосозданіемъ, идетъ ли оно впередъ или отступаетъ назадъ; безъ этого немыслимъ прогрессъ: цивилизація была бы теперь такою же, какою была въ первобытное время; человѣкъ, истощивъ свои первоначальныя созерцанія, оставался бы въ status quo; онъ былъ бы первымъ между видами животныхъ, способныхъ къ труду, но ничего не прибавилъ бы къ знаніямъ своихъ предковъ, и назначеніе человѣчества было бы выполнено послѣ первой же генераціи.

Я постараюсь въ нѣсколькихъ словахъ объяснитъ, какимъ образомъ въ политической системѣ антиномія порождаетъ движеніе.

«Дайте мнѣ матерію и движеніе, говорилъ одинъ математикъ, и я объясню вамъ міръ.»

Но математикъ этотъ требовалъ лишняго; по моему мнѣнію, ему нужно было только объяснить, какимъ образомъ движеніе происходитъ изъ антитезныхъ свойствъ матеріи, или иначе сказать изъ столкновенія идей.

Я утверждаю; что причина движенія въ политической системѣ есть ничто иное, какъ сцѣпленіе цѣлыхъ рядовъ различныхъ системъ, число которыхъ, какъ мы видѣли теоретически, безконечно (смотри примѣчаніе С) и которыя такъ связаны, что умъ, какъ бы онъ ни былъ тонокъ, постоянно скользитъ отъ одной къ другой и не можетъ остановиться ни на одной.

Слово и мысль — различны между собою; первое называетъ, опредѣляетъ, индивидуализируетъ, такъ сказать, предметы и своими опредѣленіями, индивидуализаціей и наименованіемъ, помогающими ему дѣлать идеи конкретными, оно достигаетъ до извѣстной степени возможности отличать ихъ одну отъ другой, и это помогаетъ мысли моментально сосредоточиваться на нихъ. Безъ сомнѣнія, опредѣленія эти не вѣрны, и логика это подтверждаетъ, говоря, что omnis definition periculosa. Наши разсужденія часто бываютъ ложны и наши заключенія печальны; выше мы видѣли этому примѣръ въ понятіи о мнимыхъ уполномоченныхъ народнаго суверенитета. Надо было много времени, прежде чѣмъ философія замѣтила, что логика конечныхъ величинъ не примѣнима къ политическимъ идеямъ. Тѣмъ не менѣе даже въ нравственныхъ и метафизическихъ наукахъ слово — при всѣхъ своихъ недостаткахъ — оказываетъ намъ громадныя услуги, и мы не могли бы обойтись безъ него. Но человѣкъ, который, довольствуясь самымъ употребленіемъ слова, привыкъ мыслить безъ помощи опредѣлительныхъ данныхъ, поступаетъ совершенно иначе. Онъ не останавливается на конкретныхъ явленіяхъ; индивидуальности едва его интересуютъ, его занимаютъ законы вещей: онъ паритъ надъ идеями, надъ родами и видами предметовъ, онъ перелетаетъ отъ одной группы къ другой; его интеллекція находится въ безпрерывномъ движеніи. Всѣ различные предметы, которые видятъ наши глаза, называютъ наши уста, слышатъ наши уши, которые представляются нашему уму отдѣльно, производя на васъ впечатлѣніе видораздѣльности, теряютъ свои различія и представляются намъ лишь какъ измѣнчивыя формы, когда мы созерцаемъ ихъ взоромъ одного нашего пониманія. Что такое для натуралиста птица, рыба или четвероногое? Экземпляръ извѣстнаго вида животныхъ, составляющаго часть извѣстнаго рода, который образуетъ въ свою очередь часть высшей категоріи, входящей въ одно изъ царствъ природы. Въ животномъ, которое вы только называете, натуралистъ видитъ все это въ одинъ разъ, и онъ не можетъ не видѣть этого, и еслибы онъ не видѣлъ, то его наука была бы ничто и въ такомъ случаѣ онъ имѣлъ бы лишь одно понятіе о фигурѣ животнаго. Но охотникъ, который въ преслѣдуемой имъ дичи видитъ только лишь предметъ потребленія, — воспринимаетъ ее только въ ея отличительной формѣ, въ ея индивидуальности; для него козленокъ есть не болѣе какъ козленокъ, куропатка — куропатка и т. д. Онъ вовсе не думаетъ ни о жвачныхъ, ни о толстокожихъ, ни о четверорукихъ и не болѣе думаетъ о воробьяхъ, или лапчатоногихъ птицахъ. Какъ бы ни было неуловимо нравственное или физическое различіе, по которому можно отличать животныхъ, съ которыми охотникъ ведетъ войну, онъ никогда въ нихъ не ошибется; онъ увѣренъ, что никогда ихъ не смѣшаетъ, и въ этомъ отношеніи онъ конечно видитъ гораздо яснѣе всякаго ученаго, который, стараясь дать себѣ отчетъ о животномъ путемъ обсужденія этихъ различій, проявляющихся прежде въ чувствахъ и затѣмъ отмѣчаемыхъ словомъ, путается въ классификаціи животныхъ, приходитъ только къ признанію собственнаго своего безсилія и кончаетъ тѣмъ, что сознается, что для него — человѣка науки — волкъ и собака не отличаются одинъ отъ другой и что кошка и тигръ одно и то же животное.

Такимъ образомъ, философская мысль, которая изъ желанія удовлетворить своему собственному любопытству и приподнять хотя край завѣсы природы, вынуждена проникать далеко за предѣлы чувственныхъ признаковъ и пренебрегать ихъ опредѣленіями, въ большинствѣ случаевъ поставлена бываетъ въ необходимость возвращаться къ нимъ, чтобы не впасть въ нелѣпость[9]. То, что мы сказали о естественныхъ наукахъ, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что ожидаетъ философа въ наукахъ нравственныхъ и политическихъ. Въ первыхъ, по крайней мѣрѣ внѣшнія чувства на половину помогаютъ наблюденію, и если имъ еще многаго не достаетъ для того, чтобы быть наукой, они во всякомъ случаѣ вводятъ насъ въ преддверіе знанія, и ихъ истины не могутъ быть отвергаемы. Но что найдете вы доступнаго человѣческому чувству въ предметахъ, относящихся до политики и соціальной организаціи?..

Ясно, что вопросы соціальные находятся внѣ чувственнаго опыта и недоступны свидѣтельству чувства; они возвышаются до чистаго разума, и вульгарная діалектика, съ помощію рутинныхъ опредѣленій, или обаянія краснорѣчія, не разрѣшитъ ихъ. Никакое внѣшнее указаніе не можетъ служить маякомъ публицисту, когда увлеченный политическимъ вихремъ гипотезъ (которыя всѣ входятъ одна въ другую, которыя всѣ могутъ быть замѣняемы одна другою, почти не измѣняя ничего на дѣлѣ, какъ мы видѣли это въ нашей теоріи крайностей, и ни на одной изъ которыхъ нельзя съ полной научной добросовѣстностью остановиться предпочтительно), онъ по неволѣ спрашиваетъ себя, не сдѣлался ли онъ предметомъ шутки, не впалъ ли въ галлюцинацію, не отдано ли само человѣчество на произволъ случая и не будетъ ли умнѣе оставить міръ его собственному свободному произволу, а власть первому, кто ее захватитъ?

Это безвыходное положеніе политической мысли имѣетъ свои основательныя причины: идеи повсюду находятся въ колебаніи, какъ въ умахъ властителей, заинтересованныхъ въ сохраненіи status quo и проявляющихъ въ каждомъ дѣйствіи свой скептицизмъ, такъ и во мнѣніяхъ массъ, бросившихся очертя голову въ революцію. Никто не можетъ похвалиться, что онъ вѣрно держался одного принципа и до конца довелъ его послѣдствія, или защищался отъ противорѣчащихъ идей. Я указалъ причину всего этого: она состоитъ въ томъ, что политика, занимающая столь видное мѣсто въ практической исторіи человѣчества, ограничивается исключительно сферой интеллекціи, гдѣ идеи освобождены отъ бремени матеріи и эмпиризма.

Нужно ли послѣ всего прибавлять, что человѣкъ постоянно дѣйствуетъ не иначе какъ отъ избытка мыслей и что его дѣйствія суть выраженіе его сознанія; какъ скоро онъ будетъ осуществлять свои соображенія, то его предпріятія, поступки и учрежденія будутъ аналогическими съ его мыслями, и агитація жизни сообщитъ агитацію мысли.

Событія, разсказанныя нами въ двухъ первыхъ главахъ, вслѣдствіе всего этого пріобрѣтаютъ совершенно новый свѣтъ. Съ 1814 до 1830 года французская нація, захваченная текстомъ хартіи, подтверждая этотъ текстъ, подозрѣвала, что корона имѣетъ въ виду его уничтожить, и остановилась на этомъ подозрѣніи; она хотѣла сдѣлать текстъ хартіи неизмѣняемымъ и сама въ немъ утвердиться. Два раза она мстила династіи за то, что она налагала руку на хартію. Можно сказать, что въ то время вся нація раздѣляла это мнѣніе. Но эта манія неподвижности не могла долго существовать: съ 1840 до 1848 года идеи развивались въ странѣ и быстро пришли въ движенія; въ теченіе 15 лѣтъ мы переходимъ отъ одной крайности къ другой, потомъ возвращаемся къ срединѣ и ничего болѣе не дѣлаемъ, какъ пересуживаемъ себя. Такъ будетъ до тѣхъ поръ, пока мы не научимся господствовать надъ силою, которая насъ повергаетъ въ такое положеніе и которая въ сущности есть ничто иное, какъ подвижность нашей мысли.

Я объясню вкратцѣ.

Всѣ правительства прошедшія, настоящія и будущія, изображенныя и воображаемыя, сравненныя между собою и поставленныя въ рядъ соотвѣтственно ихъ характеру, представляются отдѣльными органами обширной системы, похожей на лабораторію или экзерциціонный плацъ, на которомъ посредствомъ разныхъ эволюцій, или опытовъ, совершается политическое воспитаніе человѣчества.

Выражаясь болѣе простыми словами, правительственныя формы, исключительно эмпирическія, которыя испробовало человѣчество до сихъ поръ, могутъ быть разсматриваемы какъ насильственное превращеніе, болѣе или менѣе нелогичное, искаженіе истинной системы, открытія которой домогаются всѣ націи. XIX вѣкъ въ особенности замѣчателенъ всеобщимъ усердіемъ этого изысканія.

Эта система, окончательный синтезисъ всѣхъ политическихъ соображеній, вытекающая а priori изъ элементовъ и условій общества, есть система неизмѣнная, антиномическая и находящаяся въ безпрерывномъ движеніи.

Внутренняя подвижность ея, происходящая динамически изъ антиномій, или противоположностей, лежащихъ въ ея основаніи, есть такъ сказать autokinetos, самодвигатель ея и производитель ея самодвиженія.

Результатомъ равновѣсія въ политической системѣ является нормальная жизнь собирательнаго существа — націи, государства.

Если равновѣсіе и будетъ разрушено, движеніе все-таки не прекратится, но въ обратномъ видѣ: противодѣйствіе элементовъ перейдетъ въ антагонизмъ, и положеніе общества приметъ революціонный характеръ.

Теперь намъ остается отыскать причину нарушенія равновѣсія въ политическомъ порядкѣ и тѣхъ катастрофъ, которыя отъ того происходятъ.