Половецкие пляски

Настройщик

Любашеньке в детстве так и не купили инструмент.

…Теперь же она бессмысленно-мечтательно водила пальцами по кой-где растрескавшейся, шершавой коже, по пустым глазницам инкрустаций — коренастые немецкие буквы отстали за давностью лет, зато подсвечники жеманно выпячивали свои начищенные металлические шейки. «Эк кто-то постарался», — думалось Любаше. Стародавнее германское фортепиано недавно доставили от родственной воды на киселе — для племяшки, чтоб училась, как не вышло у Любаши. Нравилось — не лакированное, как нынешние, а словно морилкой крытое, ногтем вцарапывала беззащитные деревянные морщинки, желая отчего-то сделать их глубже и отчетливее, и в ней самой начинало бродить, как квас, необъяснимое чувство, нечто между сладко, больно и завидно…

Не успела даже причесаться и пыль с пальцев стряхнуть — в дверь позвонил ожидаемый настройщик. Весь как позапрошлогодняя рождественская открытка — цвета поблекшие, рубашка мятая, и жилетка в шерстяных затяжках, разве что паутина в голове не завелась. «Здрасссьте… темновато у вас», — просипел, улыбнувшись сразу всем лицом, приподнявшим косматые уголки волос по бокам задорной пологой лысины. Провел зачем-то пятерней по пианинной крышке — Любаше сразу стало щекотно и томительно-нежно, будто беличьей кисточкой по спине провели. «Пыльно», — констатировал настройщик, и Любонька встрепенулась, застыдилась и схватила зачем-то фиалку в горшке, неуместно устроившуюся на музыкальном сокровище. В ответ послышалось требовательное: «Оставьте!»

Любаша обомлела и тихо присела на стул, а толстячок настройщик, не взглянув на нее, принялся за дело. Только странность одна заставила слух насторожиться — клавиши под его пальцами выдавали хрустальный точный тон, будто инструмент уже в полном порядке. И Любаша, не в силах удалиться из комнаты, из любопытства обмякла на стуле и была наказана за это, ибо первая же нота из числа тоненьких и писклявых отозвалась препротивным толчком в горле, как если бы к нему приставили оголенный ток. После клавиша пониже ударила ее в низ живота, так что матка вдохнула, выдохнула и заныла, будто ее выжали, как носовой платок. Любаша хотела было обалдело обернуться на настройщика, но глаза сонно закрылись, и очередной клавишный пассаж оборвался соль минор, которая сладко забилась в солнечном сплетении…

«М-да… за что же вы ее так не любите?.. племянницу. Не тратьте силенки на это. А то совсем вам будет худо…»

И не успела Люба издать вопросительно-изумленный вопль на сие вкрадчивое бормотание, как следующая гамма пробежалась по спине и, больно щелкнув, тормознула в копчике. В панике и в ярости Любаша готова была заплакать, но тут по лбу полоснула и моментально исчезла мигрень, и потная слабость окутала ноги и ладони. Теперь о бегстве не могло быть и речи. «Чертовщина!» — только и смогла признать Люба.

…И почувствовать, что странный пришелец на нее смотрит искоса и, как ни странно, с сочувственным оскалом. Она, еле расклеив глаза, повернула голову и увидела, что с передними зубами у него туговато и сам он маленький, неказистый и совсем не страшный, и вовсе не гном, а уж скорее гриб масленок с блестящей головой вместо шляпки.

«Вот и славно, детка… вот и нечего бояться. Все и кончилось почти. Только никогда не надо подходить к инструменту с нечистыми руками. Понимаешь, о чем я… с не-чис-ты-ми…»

И заиграл шопенообразное. Любаша плакала, в груди туда-обратно ходила свинцовая гиря, чавкала слезной слизью, и все сильней и сильней. Люба думала, что на стуле не усидит от этих колебаний, и тоскливо поняла — сердце. «Уж если и с ним чего-нибудь — не выжить мне…» Но все завершилось быстрей, чем она думала. Изнутри в грудную клетку что-то ударилось, Люба на мгновение потеряла сознание, и последней картинкой было изумительное видение — «птичка черная из меня вылетела… как фотографы обычно шутят… бред однако ж…».

Она очнулась от фальшивых клавиш, все помня и желая предать настройщика жадным расспросам — что он, мол, за диковинная птица, но человечка того и след простыл. Вместо него недавно вернувшаяся от любовника сестра недовольно терзала пианино и ворчала: «Что ж за старье-то нам подвалило… никакого звука. Или не было еще настройщика?»

Любаша не ответила — ей было блаженно хорошо отчего-то жить. Она оторвалась от стула и легко припорхала в ванную — дополаскивать всякое тряпье-простынье. И от необъяснимой своей дурашливой радости вдруг напела что-то из Россини… конечно, Россини… но голос оказался неожиданно глубоким и чистым и сочным сопрано, какого у Любаши сроду и быть не могло. Она пробовала еще и еще, но чудный дар не исчезал. «Вот чудо-то! Это меня, выходит, настроили… А с пианино что же?»

Она вошла в комнату. Инструмент был ликующе оккупирован племянницей. Заспанное припухшее дитя с растрепанными косицами деловито откинуло крышку и пухлым пальчиком провело по клавишам. И глубоким эхом ему отозвалась совершенная живая душа…