Полудержавный властелин

Глава 10 Как у барина-боярина

Святые отцы нудели уже полчаса, но к сути дела так и не подобрались. Помянули все — и деда моего Дмитрия Донского, чьим иждивением был основан монастырь[22], и явление иконы Николая-чудотворца, и недавний пожар в обители, и мое благоволение к Троице и Кирилло-Белозерскому монастырям.

Ужас заключался в том, что я понимал, к чему клонит игумен с келарем и экономом: монастырь небогатый, а кушать хочется, но никак не мог придумать способа отделаться от монахов. Конечно, можно было сделать вклад и отпустить довольных служителей культа восвояси, но мне очень не хотелось казённые земли разбазаривать, так ведь никаких волостей не напасёшься.

— Помоги нам, княже, обитель скудеет… — наконец-то перешел к существу дела настоятель.

— Я, отцы, не древний царь Мидас, все в золото превратить не могу.

— Золота и не надо, — скупо улыбнулся игумен, — промысел какой или подряд государев, чтобы труждаться могли. Вон, в Троице зело добрые урожаи по твоему совету собирают.

— А вам что мешает, отче? Земли у обители есть, пробуйте.

— Худая землица, княже, песок один.

— Как есть один песок, — подтвердил эконом, — от брега Москвы реки до самых Либериц.

— Одна радость, что песок мелкий да чистый, да толку в том? — философически заметил келарь.

Вот дать бы по твердолобым головам, да нельзя! Они же на люберецких карьерах сидят, и жалуются на бедность, уму непостижимо.

— Мелкий да чистый? На Фоминой неделе в среду привезите ко мне на загородный двор полпудика, там и подумаем, что сделать можно.

В принципе, я уже придумал — если это тот самый песок, то нужно ставить стекольное производство. Вацлав Рогач в Гусской волости заводец наладил, так почему бы не воспользоваться передовым опытом поближе к Москве? Зеркала, конечно, монахи мне делать не будут, ибо крайне неодобрительно к отражениям относятся, а вот листовое стекло для начала вполне могут. Пузыри дуть научатся, а там горяченькими срезай верхушки, раскраивай вдоль и, пока стекло пластично, раскатывай в лист. Да, будет не идеально прозрачное и неравномерной толщины, ну так другого пока ни у кого нет.

Так оно и оказалось — Вацлав песок одобрил, к монастырю я вошел в долю, забирать ее буду продукцией. А обо мне опять пойдет слава, как о новом Мидасе. Тем более что просителей не убывает и среди них попадаются и совсем неожиданные.

Давеча, например, попалась моя собственная жена. Так-то все, что можно внедрить на «княгининой половине», Маше в первую очередь и достается. Вот всего полгода назад я озадачил ее созданием распределенной ткацкой мануфактуры, Хамовного двора, а то у нас вокруг техноцентра на Яузе слишком много свободных женских рук.

И тут новая просьба! Я несколько офигел и не сразу понял, что дело не в Маше.

— Дядя жалуется, что службу государеву справляет честно, а прибытку мало.

Стереотипы — страшная вещь, вот воспринимаешь человека как собственного боярина, а то, что он дядя жены, из головы вылетает. Ну Голтяй и Голтяй, а он родной брат Марии Федоровны, Машиной мамы…

— Маша, ты же знаешь, денег нет, надо так держаться. А землю я не раздаю.

— Знаю-знаю, только он не о деньгах и не о земле просит.

— А о чем же? — офигел я второй раз.

Бояре же у нас аристократия земельная, у кого землицы и мужиков на ней больше — тот и главнее.

— Хочет двор вроде хамовного поставить или какой другой промысел, чтобы польза была.

— Польза? Или деньги?

— Как у тебя — и деньги, и польза, — подластилась Машка, забравшись мне под мышку.

Я чмокнул ее в русую макушку, прикрытую только легким убрусом[23], но тут в детских горницах заверещал Ванька, и Маша, позабыв и дядю, и мужа, убежала к сыну.

На ее место немедленно нарисовался круглощекий Юрка — не иначе, воспользовался суматохой и удрал от мамок-нянек. Он в последнее время просек фишку, что в мою рабочую горницу воспитательницы хрен попадут и потому тут можно он них прятаться. Юрка оглянулся на дверь, убедился, что погони нет и полез ко мне на колени.

И началось.

— А это что?

— Это песочница, чернила присыпать.

— Зачем?

— Чтобы сохли и не пачкались.

— А почему они пачкаются?

— Любая сырая краска пачкается, а как высыхает, то нет.

— А это что?

— Индейский сургуч.

— Зачем?

— Письма запечатывать.

— А кому?

— Митрополиту Киевскому.

— А он где?

— В Литве покамест, все никак к нам не вернется.

Ну и так далее в том же духе, пока наследник не утомится или не сядет в уголке с листком бумаги и свинцовым карандашиком. Четыре года, куда деваться, самый почемучий возраст. И я старался по мере своих воспитательных сил Юрке все показывать и объяснять, отвечая на сотни вопросов. В конце концов, именно он будет править дальше, но уже без такого бонуса, как послезнание, так что образование и воспитание наследников как бы и не важнее, чем все прочее.

Но сегодня все закончилось быстро — в дверь постучал мой личный хартофилакс и доложил, что прибыл Андрей Федорович Голтяев.

— Все, Юрка, иди, гуляй.

Княжич скорчил недовольную гримаску, но спорить не стал, слез с коленей и потопал к двери, где его потрепал по голове зашедший Голтяй. По моему знаку боярин сел и принялся излагать свою беду. А я слушал да рассматривал его одежду. Никаких пятнадцати слоев не наблюдалось — ближний круг сознательно или бессознательно подражал моему стилю и вообще поведению. Ни тебе шубы летней, шелковой на беличьем меху, ни тебе ферязи, ни однорядки, ни высокой горлатной шапки.

Шелковая или льняная исподняя рубаха, поверх рубаха красная, то есть сорочка из узорной или полосатой ткани, ну и охабень, только с рукавами нормальной длины и без дурацкого стоячего воротника, натирающего шею, портки, сапоги, златотканый пояс, да шапка с отворотами. Я по жаре еще шейный платок повязывал, чтобы пыль не лезла и шея не сгорала, так рынды все как один собезьянничали, да и кое-кто из старших тоже. Шитьем узорчатым особо не увлекались, следовали моему принципу — дорогая ткань плюс застежки из дорогих материалов. Совсем без понтов нельзя, тут по одежке встречают в самом прямом смысле — смотрят, сколько денег тот или иной прикид стоят и определяют социальную группу носителя. Меня даже пару раз принимали за сына боярского, но свита за спиной быстро обозначала ранг, а по стране шел слух, что государь наш батюшка Василий Васильевич скромен и золотыми одеждами не кичится.

Только с дневным сном я ничего поделать не мог — распорядок подчинялся церковным службам, утреню служат и в четыре, и в три утра, а вечерню часов до девяти, так что если днем не вздремнуть часок-другой, то стремительно накапливается усталость. Поменять бы этот распорядок, хотя бы для мирян, да нереально, это всю церковь сдвигать надо.

Посмотрел я на Голтяя, послушал его жалобы на оскудение и прочую тяжелую жизнь, да и вытащил ящичек заранее заготовленный.

— Хочу, Андрей Федорович, поручить тебе большое дело, новое, никем пока не деланное. Но коли выйдет все — церкви православной и земле нашей великая польза будет.

Голтяй настороженно кивнул, разумно предполагая, что князь может запросто отправить наместником в Чердынь или навесить еще какую докуку.

— Книги нам нужны, много. Библия, Часослов, травники лечебные, Домострой отца Никулы, да мало ли еще каких. Каждой не меньше сотни надо, а то и больше. Вот хочу тебе это дело поручить.

— Да где же я столько писцов найду? — ахнул боярин.

— Писцов не надо, вот смотри, — я широким жестом высыпал на стол отлитые в Устюге литеры.

Он взял одну, покрутил в руках и поднял на меня вопросительный взгляд.

— Это граммы, сиречь буквицы, — я открыл маленький туесок со сложенной в несколько слоев тряпочкой внутри, капнул на нее чернил, выбрал литеру «аз», потыкал ей в тряпочку и приложил к листу бумаги.

— Аз, — подтвердил все еще ничего не понявший Голтяй.

Я взял «зело», потом «есть», «слово», «мыслете», «ерь», «како»… собрал их на глазах недоумевающего боярина в строчку, приложил к тряпочке и оттиснул на бумаге «Аз есмь князь».

Голтяй даром что челюстью об стол не ушибся — таращился, как малолетка на первый увиденный в жизни фокус. Но довольно быстро пришел в себя и принялся соображать, в чем тут подвох:

— Государево титло на бумагах оттискивать можно, а книги от руки быстрей переписывать.

— Это если делать, как я показал. Граммы же можно собирать в строки, строки — в страницы и тискать книги, как печатью.

И тут до Андрея Федоровича дошло. Зрачки его расширились, он замолчал и осенил себя размашистым крестным знамением.

— Чудо Господне, государь, истинно чудо!

— Вот и займись эти чудом. Граммы отлей в числе достаточном, винтовой жом построй, да начинай печатать. Книги дорого стоят, заработать можно много. Но знай, будешь жадничать — отберу дело и передам кому другому.

— А из чего граммы лить?

— Вот расписано, что да как, Лука Болгарин постарался.

Постарался он после вразумления на конюшне — я с самого начала приказал подбирать сплав и записывать все изменения в технологии и рецептуры. Все пока методом тыка, потому без записей никак, так Болгарин, зараза такая, работал ничего не фиксируя, а когда потребовалось предоставить пошаговую роспись, только руками развел. Ну я в сердцах Савватию и отписал — за нарушение прямого приказа великого князя всыпать двадцать горячих. После чего все эксперименты в Устюге пошли исключительно под запись, особенно старался Симон из Дубы, видимо, очень не хотел на конюшню. Или в пермскую ссылку, куда я обещал законопатить следующих ослушников.

— А коли книга лицевая[24]?

— Рисунки резать на досках, иначе пока никак. Резчиков-то найдешь?

— Найду, княже, найду.

Поскольку Голтяй оставался в некотором обалдении от увиденного и от потенциальных прибылей, мне пришлось втолковать ему основные принципы будущей работы и втюхать долевое участие от банка.

Крестовоздвиженское братство у нас, скорее, касса взаимопомощи, чем банк, потому как церковь весьма не одобряет имание лихвы, то бишь процентов. Но есть и плюс — пайщики-то все солидные люди, при положении и небольших «частных армиях» и вовремя не вернуть взятое чревато среди прочего неиллюзорным шансом получить на свою голову вооруженную разборку. Так сказать, воспитание кредитно-финансовой дисциплины методом непосредственного удара. Вот и к Добрынскому в вотчину я поехал отчасти по делам банка — уж больно он на соседей жаловался.

Люблю май. Самый кайф — не жарко, не холодно, все цветет, зелень чистая-чистая и такая нежная, что прямо с ветки съесть можно. А уж в Ополье красота неописуемая — поля, мягкие холмы, волнистые увалы, ширь, через которую издалека тянутся пальцы матерого леса, села да церкви… Уже густо стояли озимые, светлели недавно посеянные яровые пашни, высоко-высоко, так, что и не видно, заливался жаворонок.

Я пустил Скалу шагом, заслушался и пробило меня такое острое чувство Родины, что защемило сердце и перехватило горло. Вот она, моя земля, кровью и потом политая, хлебородная, никем уже не оспариваемая, основа мощи княжества. Отсюда хлеб, отсюда сила, за Ополье я готов драться, как за детей своих, Юрку и Ваньку.

Подкатила нежданная слеза, так что пришлось задрать голову вверх, чтобы не показать спутникам, и выглядывать в небе жаворонка. Но углядел я сокола-чеглока — нет для него цели удачнее, чем занятый пением жаворонок. Снова захолонуло сердце, но серая птичка тоже заметила опасность и камнем упала вниз, в спасительную рожь…

Так и у нас — опасность со всех сторон, того и гляди, прохлопаешь, и пойдут все труды прахом… А чтобы стать сильнее противников, нужны две вещи — хлеб и металл. И вот хоть разорвись — за металлом на восток, за хлебом на юг, и одно без другого не вытянуть. В голове всплыла читанная или слышанная где-то фраза «кто сумеет наладить регулярное сельское хозяйство на черноземах Дикого Поля — станет гегемоном Восточной Европы». Но как это сделать без массового огнестрела, я пока не представлял.

Владения Федора Константиныча лежали между Переславлем и Юрьевым, их центр за последние годы сместился из патриархального Добрынского в Симу — там и дорога, там и речка Симка с водяным колесом. Кристан из Жатца устроил все хитро, одно колесо крутило жернова мельницы, толкало пест крупорушки, а еще к нему можно было подключить лесопилку. Простенькую, всего на одно полотно, но и это колоссальный шаг вперед — не просто боярин, но боярин-одиночка с мотором. Вернее, с водяным приводом.

Добрынский с гордостью показывал вотчину:

— Рожь и овес сеют, горох добре растет, гречиха тож. Позапрошлый год еще ячмень сеять начали.

— Для пива? — Коранда мне жаловался на нехватку ячменя, а пива требовалось все больше.

— Нет, для коней. Васька в Гавриловском выводит.

Васька Образец, недавно выбывший из рынд по возрасту, вился рядом и все время радостно скалился.

— Верховых?

— Нет, княже, — сунулся вперед Образец, — тяжелый груз таскать али пушки.

Ага, такую скотину одним сеном не прокормишь, без овса или ячменя никак. Но прогрессивное-то боярство каково! Нашли, где нужда будет и затеяли большое дело сами, без подсказок.

— Сенокосы у нас богатые, а уж как косы литовские пошли, еще лучше стало! — похвастался младший Добрынский. — Горбушами только неудобья да косогоры и косим, а луга литовками!

— Ладно-ладно, распелся, — улыбнулся старший и Васька смущенно замолчал.

— Что стучит-то? Крупорушка?

— Она самая, княже. Желаешь глянуть?

Нда, это вам не в магазин за пачкой геркулеса сходить… Посеять-вырастить-собрать овес это ладно, но потом же сколько еще возни! Овсяные ядра ссыпать в мешок да на день опустить в воду для набухания. Потом просушить на решетах, оставить на противнях в теплой печи на ночь, и только потом растолочь подрумяненные зерна.

В крупорушке, в тонкой взвеси работали мужики и бабы — толкли, просеивали, снова толкли просеянное и после нескольких итераций получали овсяную муку, то самое толокно, без которого русскому человеку не жизнь. Хошь просто завари, хошь сделай дежень на сметане, хошь овсяные блины или суп, а то и кашу овсяную — всегда овес да толокно хороши.

Посмотрели мы и на железные ральники, и на бороны с дубовыми зубьями — судя по всему, при каждой поездке в Москву или обратно, Добрынские обязательно заезжали к Троице и общались с Дионисием Ермолиным. До проблем же с соседями добрались только вечером — если здесь, вокруг Симы, все кипело, строилось и шло в гору, то в Гавриловском под Суздалем все было не ахти, и в первую очередь из-за неуживчивого соседа. Так-то разборки из-за «воловьих лужков» при феодализме дело обыденное, точного кадастра нет, ориентиры со временем разрушаются или меняются, что ведет к спорам о границах владений. Но тут была своего рода локальная войнушка — с наездами, поджогами, уводом крестьян, не стеснялся сосед и колоды с медом тырить.

Главная же беда состояла в том, что он держал вотчину от Константиновичей, природных суздальских князей и потому подлежал их суду. А эта замечательная семейка спокон веку числила себя врагами Калитичей — что наведший Тохтамыша на Москву Василий Кирдяпа, что нынешние Федор и Василий Юрьевичи, прости господи, Шуйские. Вот они-то и блокировали все попытки урегулировать отношения законным образом. Ну а поскольку Добрынский вкладывал в вотчину и терял от наездов деньги Крестовоздвиженского братства, то он и вызвал на разборки самую большую крышу, то есть меня.

Больше всего страдала вотчина в Шекшово, и мы спланировали целую поимочную операцию — всех вотчинников и послужильцев Добрынского собрали «для встречи великого князя» в Гавриловском, оставив многострадальное село без защиты.

Утром, когда в окошки терема еще лилась прохлада от ненабравшей вдосталь тепла земли, прискакал дозорный — грабют! Собранная и готовая с ночи боярская дружина частью помчалась по суздальской дороге, отрезая лиходеев от их владений, а частью, перейдя Ирмес вброд, рванула широкой лавой по полям, охватывая сельцо. Там забегали, засуетились да и кинулись в отступ — через тот же Ирмес, да на Суздальскую дорогу, где их уже ждали…

— Каковы, а? — Добрынские чуть не смяли конями нестройную кучку из десятка пойманных послужильцев и главного злодея, Иринея Чуркина сына.

Внезапный перехват в силах тяжких, да еще присутствие самого великого князя, да еще то, что часть выловили, когда они бросились в реку в надежде уплыть подальше, подействовал на пойманных угнетающе.

— Ну и что с ними делать? — злобно вопросил Федор.

— Так взяты на горячем, с поличным, Шемяке отдам и всех делов, — равнодушно ответил я.

— Не губи, князь-батюшка! — завыл Ириней и бухнулся на колени.

Репутация скорого на расправу закрепилась за братцем-коллегой накрепко, чем мы беззастенчиво пользовались, изображая при необходимости «доброго и злого полицейского». А с учетом быстрого прогресса Никифора Вяземского и его помощников вроде Федьки Хлуса на основе Диминого оперского опыта, раскрываемость у нас была очень недурная.

Для начала мы отправились в близлежащую деревню Чуркина, Ратницкое. И просто поразились, насколько велик контраст с ухоженной вотчиной Добрынского — такое впечатление, что солому на крышах меняли последний раз при Батые.

Напуганные мужики на полях и затюканные бабы старались поскорее исчезнуть из виду — и это при том, что поглазеть не то, что на великого князя, а просто на боярина обычно сбегалось все население, не каждый же день такое развлечение. Мда, изнанка пасторальной жизни…

Ну, коли так, то я полез посмотреть непарадную сторону и, честно говоря, офигел еще больше. В моих или Диминых владениях, в селах ближних бояр, в митрополичьих волостях или монастырских угодьях такого безобразия не было. С питанием у низших слоев и так все не очень — в основном репа, горох, хлеб и молочное при наличии коровы. Ну огородное еще — лук, капуста, мелкая желтая морковка, редька, вот и все, даже холодостойкую каливку[26] выращивают не везде. И около двухсот постных дней в году, так что малость рыбы (а все поселения стоят при воде) картины не меняет, белка в пище почти нет. А уж у чуркинских вообще беднота запредельная, такое впечатление, что он обдирал их, как липку. И, глядя на это, у меня сложилась формулировка программы, ровно по заветам доброго короля Генриха IV — «чтобы у каждого была в воскресенье курица на столе». А что, хлестко, просто, понятно…

Чуркина взяли в колодки и отправили за приставами в Москву, а мы понемногу расшевелили местных мужиков. Боятся стало некого и языки понемногу развязались.

Да, заключали порядье. Да, никто выход в Юрьев день не запрещал. Но долгами Чуркин опутывал так, что никто выйти не мог. А кто артачился, тех могли и в холопы по вине определить, а потом и запродать. Или просто увозили и больше никто их не видел, а на их место из Шуи привозили кабальных холопов, причем шептались, что часть из них — бывшие полонянники, отбитые у татар. Так что сильно тут нечисто и допрашивать Чуркина надо с пристрастием.

Чем мы и занялись на пару с Димой, когда я вернулся в Москву через Суздаль, мимо Покрова на Нерли, со стоянкой и обязательным богомольем во Владимире, через Рогож и Щелкову. Все-таки хорошо, что государство пока не такое большое, как Российская империя, страшно представить, что могло творится на Урале и в Сибири без государева догляда.

— Ну что, братец, надо на Шуйских войско собирать, — Шемяка плюхнул на стол пачку допросных листов.

— С хрена ли? — обалдел я.

— Очень все плохо.

— Так, пошли в крестовую и давай-ка поподробнее.

Мы заперлись ото всех и Дима принялся излагать.

— Целая система, по факту — работорговцы. Внешне все пристойно, холопство и так далее.

— Откуда людей берут?

— Два источника, — вынул нужный лист Дима. — Либо отбивают полон, но не возвращают по домам, а сажают на землю у себя, люди и такому поначалу рады, а потом уже деваться некуда.

— Так, а второй?

— Не поверишь, примучивали черемису, суваров и мокшу, доводили дело до восстания и давили. А что с бою взято…

Ах ты ж сучьи потроха… Я бьюсь над мирным присоединением, а эти паршивцы за своей выгодой все пакостят…

— Дима, точно Шуйские, ошибки нет?

— У Вяземского зацепки были еще когда мятеж в Казани давили, да там двух человечков очень уж своевременно прирезали. Я уже тогда Шуйских подозревал, а теперь точно знаю.

— И что, только себе на землю сажали?

— Хрена там, еще и вниз по Волге продавали.

Вот же суки… Я представил себе, как налетевшие татары угнали мужиков, как Шуйские полон отбили, но вместо свободы продали в рабство… Своих, православных!

Все лето шли оперативно-розыскные мероприятия и следствие. Потихоньку имали людей Шуйских, тайно свозили в Александровскую слободу и допрашивали. Потом дело дошло и до князей — Федора Юрьевича Шуйского прихватили в Ярославле, брата его, Василия — аж в Дорогобуже, где он наместничал.

Когда все собранное вывалили на Думу и я потребовал смертной казни, бояре-княжата встали на дыбы, в первую очередь из корпоративной солидарности. Все понимали тяжесть содеянного, но как отдать палачу братьев по классу?

— Не мочно князей казнить, — прогудел князь Патрикеев.

— Не по старине, — выступил и шурин, князь Серпуховской.

— Никак нельзя, князья ведь, Рюрикова кровь, — согласно шумели остальные.

Я потихоньку наливался кровью и сатанел, но ситуацию разрулил главный пострадавший, Добрынский.

— Недобро ты похотел, княже, — сурово выговорил боярин, — русских князей только в Орде казнили. И кого там казнили, те в ореоле святости просияли.

Ф-ф-фух. А ведь правильно повернул, Москву и так недолюбливают, а казнь Шуйских сравняет московскую власть с ордынской, а жертв — со святыми.

Дума приговорила князей Шуйских постричь в монахи и сослать в дальние монастыри, в Чердынь и Еренский городок, дюжину уличенных в работорговле подельников казнить, еще десятка три сослать и выписать из воинского сословия в крестьяне. Шестеро счастливчиков отделались только конфискацией имущества.

На Кучковом поле выстроили высокий помост, водрузили плаху. Вокруг собрались, почитай, все горожане и пригородные, глашатай еще раз громко зачитал вины казнимых, но все и так знали, что «продавали православных в рабы басурманам», и непривычно молчаливая толпа пугала даже больше, чем палач в красной рубахе.

Скромный попик из ближайшей Сретенской церкви прочитал молитву, дал поцеловать крест Чуркину, вытащенному из телеги первым. Подручные уложили его на плаху, откинули волосы с шеи, сверкнула здоровенная секира и голова упала в корзину, оставив позади брыжущее кровью тело.

— Мне хватит, — я развернул Скалу и двинулся в Кремль.

Следом развернулся и Шемяка, за ним свита, а вскоре, все так же молча, разошелся народ.