Полудержавный властелин

Глава 14 Ксенофобия и другие ужасы

Несколько суток между бредом и явью кувыркался, есть не мог, поили отварами да настоями, истощал весь. Наверно, когда сына гнал, перенапрягся, вот кризис и накрыл — после было очень тяжело, но день ото дня отпускало, понемногу прекратились бредовые видения и я просто проваливался в черноту сна.

— Юрка здоров? — спросил я первым делом, как малость очухался и стал связно говорить.

— Да, с мамками во дворе гуляет, — улыбнулась Маша.

Ну слава богу, похоже, на меня свалился не вирус, а сильная простуда. Хорошо хоть организм справился, надо бы поаккуратнее к нему относится. И хорошо что у нас не XVIII век с зеркалами на каждом углу, мне и одного серебряного хватило выше крыши. Как поднесли, так сам перепугался: худое взъерошенное чучело со впавшими горячечными глазами, вот истинно, краше во гроб кладут.

Но во гроб положили Дмитрия Красного, моего кузена, Шемякиного тезку и родного брата. Не иначе, судьба выпала одному из Калитичей помереть. Еще через день, когда я уже полулежал на подушках, мне выдали полученный неделю назад подробный отчет из Углича, где все и произошло.

Помирал Дмитрий тяжело и странно, началось с глухоты, потом открылось кровотечение носом… К вечеру он затих и его посчитали умершим, но заполночь Дмитрий проснулся и запел псалом. Так и пел еще два дня, прерываясь на сон (причем людей узнавал, говорил осмысленно, но что ему говорили, не слышал), а на третий день помер. Могу себе представить, как паниковали мои ближние, когда они сравнивали происходящее в княжеских палатах Москвы и Углича… Но я выкарабкался, а Красный — нет. Что характерно, в отчете подробнейшим образом перечислили, какие псалмы, богородичные стихи, отрывки из Писания и в каком порядке декламировал князь, а вот симптоматику дали кратко и мельком — «в нем двигалась болячка». При нынешнем уровне диагностики это может быть что угодно, понимай, как хочешь. Завершалось послание тем, что тело князя везут для похорон в Москву, для чего засмолили в дубовой колоде.

По моей слабости всю процедуру я свалил на митрополита и Добрынского, но весь церемониал вынь да положь — Дмитрий Красный не просто удельный князь, а сын Юрия, великого князя Московского. И потому ему положено то, что в давно оставленном XXI веке именовалось «государственные похороны по высшему разряду».

Шатало меня после болезни мама дорогая, но выход нашли — приставили Образца и Гвоздя меня под локотки поддерживать. Так что как бы хреново мне ни было, пришлось все службы в Архангельском соборе выдержать, тем более, что Шемяка приехать не смог и я отдувался за весь правящий дом.

Не приехал же он по весьма уважительной причине, у него война на носу. Зашевелились поляки, решившие прибрать княжество Михайло Жигмонтовича, началась в западных остатках Великого княжества Литовского буча, того и гляди выплеснется дракой на все окрестные земли. А у Димы и без того хлопот полон рот — новые земли к себе привязывать, новые порядки заводить и, главное, деньги на все это изыскивать…

Вот я за службами и думал, чем помочь — не иначе, придется снова войско слать, надо припас копить, порох да ядра, а еще пушек хоть сколько…

Умственная деятельность и без того слабое тело выматывала, пару раз буквально на руках у ребят повисал, дурнота накрывала, но ничего, обошлось. Только ближники тревожно оглядывались — как там князь, не помирать ли собрался? Не дай бог еще одну свару за власть, так-то официальный наследник у нас Шемяка, но ведь и Юрка есть. И не стану ручаться, что никто не сколотит партию, чтобы на великий стол посадить малолетнего князя, а потом порезвиться вволю.

Ведь все прахом пойдет, все, что сделано, и города государевы растащат, и Спас-Андроник с Яузским городком, и дьяков моих разгонят — кто будет о далекой перспективе думать, когда власть вот она, серебро вот оно, хватай!

Нет, никак нельзя помирать, пока обратный ход не перекрою, надо держаться.

Красного отпели и похоронили, вечером меня до спальной палаты буквально донесли, а утром парадоксальным образом я почувствовал себя куда лучше.

— Дай записи, — попросил я Машу.

— Какие, ладо?

— Когда бредил, просил за мной записывать… Что, не исполнили? — я начал подниматься на локте.

Расточу к чертовой матери! Я же столько всего нужного вспомнил! Чтоб реформы необратимые!

— Лежи, лежи, — Маша пальчиками затолкала меня обратно. — Писать не на чем, бумаги нет, вся на твою перепись ушла.

Вот же…

Утерла мне пот со лба, поцеловала и ушла, за ней из крестовой палаты зашуршали подолами сенные боярыни.

Наутро ко мне бочком-бочком проскользнул Фома Хлус, выученик Шемяки и Никифора Вяземского. Фома у нас числился покладником[28], а на деле ведал московским сыском и такое его появление не предвещало ничего доброго.

— Беда какая, Фома? Только коротко, слаб я.

— Слухи нехорошие…

Я тяжело взглянул на Фому и он поспешил уточнить:

— … и брожения, без малого бунт.

— Так бунт или без малого?

— Ливонцев, что с их двора торгового, двоих побили, прочие же во дворе затворились, а людишки московские округ буянят, грозятся двор тот сжечь.

— Стражу городскую выслали?

— Выслали, да народу все больше набегает.

— Волк! — мне казалось, что я крикнул. — Волк!

Молочный братец немедля встал передо мной, как лист перед травой.

— Вели собрать сотню дворских и к Ливонскому двору, чтоб неподобия не было.

Волк молча исчез, но его рык донесся из сеней даже через две закрытые двери.

— Причина?

— Князь-Дмитрия колоду при въезде в город сронили на землю.

Я опять непонимающе вылупился на покладника.

— Слух пошел, что дурное знамение, за грехи наши и паче прочего за то, что на Москве латинян привечают. Да немцы ливонские себя предерзко в городе ведут, как не выйдут, одно неподобие! Да еще шепотки пошли, что иноземцы князя уморить хотели.

Вот же ж… Масс-медиа никаких нет, один дурак ляпнул — другой подхватил. Впрочем, и с масс-медиа ничуть не лучше, тоже мастера пургу гнать. И хорошо, если не с умыслом.

— Кто слухи распускает, дознался? Сам ли или чьим наущением?

— Ищем, княже.

От Ливонского двора, что встал на Волоцкой дороге, за Черторыем, примчался посыльный — людишек все больше, в соседних церквах в набат ударили. Вот народец заводной, поболеть толком не дают…

Несмотря на протесты Маши, велел поседлать Скалу и с рындами и второй сотней отправился гасить возмущение. Конь у меня совсем взрослый стал и хитрый, в галоп не любит, предпочитает легкой рысью или шагом, но Москва городишко маленький, за десять минут добрались.

Народу на поле за ручьем собралось действительно много, а со стен Ливонского двора тревожно поглядывали обитатели — в толпе внизу мелькали не только дубины и вилы, но и копья. Неровен час еще какой дурак решит немцев подпалить — вообще греха не оберемся. И чего ливонцы в это место так вцепились? Ну да, с одной стороны двор прикрыт Черторыем и Козьим болотом, но я же предлагал им встать на Яузе, там и спокойнее, и народу постороннего меньша, да и стража что с моего загородного двора, что с Яузского городка всегда рядом. Тут же всех преимуществ — на пять верст к Риге ближе, вот и все.

Мы потихоньку встали за спинами первой сотни, послушать vox populi.

— Не по старине!

— Латиняне проклятые!

— Гнать иноземцев! — ого, а это уже что-то новенькое.

— Греки неподобным образом детей учат!

— Чехи еретики! У них под плотинами черти водятся!

Ну и все такое прочее в том же духе, натуральная ксенофобия в естественной среде обитания. И это при том, что с татарами уже двести лет в одном государстве живут, могли бы и попривыкнуть к тому, что в мире существуют чужаки.

Из-за спин своих воев я видел — полно знакомых лиц, многажды встреченных на улицах, на Торгу, на вымолах. В городе от силы тысяч пятьдесят живет, за двенадцать лет если не с каждым, то с каждым вторым наверняка сталкивался. Вон того видел, как из Козелиной корчмы выкидывали, там группка шиховских прикащиков да грузчиков собралсь, еще поодаль вроде бы ховринские…

Тронул Скалу коленями, начал понемногу продвигаться, пока впереди не выросла широченная спина громадного, как медведь, мужика, державшего на плече кузнечный молот.

— Никеша, ты ли это?

Молотобоец раздраженно повернулся, увидел меня и заполошно скинул шапку.

— По здорову ли, княже!

— Бог милостив, Никеша. Давай-ка, расчисть мне дорогу к воротам.

Великан двинулся вперед, покрикивая «Разойдись! Расступись! Дорогу князю!» и легко отшвыривая тех, кто замешкался. Наш клин шел за Никешиной спиной, как за ледоколом — сперва я, потом рынды, следом дворские. Возмущенный поначалу ропот потревоженной толпы по мере продвижения сменялся узнаванием — народ стихал и кланялся, но общий гул никуда не делся и я сообразил, что перекрыть его мне пока силенок не хватит.

— Стрига, а ну-ка свистни, чтобы все замолкли!

Вот если с кого Соловья-разбойника и писали, так это со Стриги — вложив два пальца в рот, Оболенский свистнул так пронзительно, что стоявшие рядом покачнулись.

— Чего шумим, православные?

Слабый мой голос зычно продублировал глашатай-бирюч.

Толпа взорвалась перечислением обид от злодеев-иноземцев, которые с любопытством смотрели на разворачивающуюся под стеной двора сцену, поблескивая лезвиями, напяленными касками и кольчугами. Эх, жаль Ипатия в Москве нет, уж он бы сейчас выступил, сбил накал!

Когда первый вал обвинений иссяк, я поднял руку и дождался тишины.

— Я так смотрю, москвичей тут нет, одни пришлые?

От такого оскорбления толпа аж задохнулась — как же так, жителей стольного града посчитали за понаехов и замкадышей!

— Вот ты, Никеша, скажи, сколь в твоей кузне заказов от чехов да немцев?

— Ну… — свел брови к переносице молотобоец, — добрая четверть будет…

— А ты, — я уставил палец на грузчика из шиховских, — в неделю три или четыре дня иноземный товар таскаешь?

— Три…

— И всем вам прибыток от торговли да работы, что чужаки дают, не нужен?

В толпе загомонили, зачесали в затылках, но проявилось несколько очагов, в которых мутили соседей один-два заводилы. Фома, сопровождавший наш выезд, поймал мой взгляд и успокаивающе кивнул — мол, вижу, княже, займусь.

На одного из таких заводил я и указал пальцем:

— Ты! Да-да, вот ты, в вышитой рубахе, иди-ка сюда, да расскажи всем, что тебе не по нраву.

Голосистый мужичок заозирался, но я держал уставленный перст и его понемногу выпихнули из толпы под мои светлые очи.

— Так что тебе не нравится?

— Иноземцы заели! Чехи да немцы проклятущие!

— Да? А не тебя ли я недели две назад в корчме у Коранды видел, как ты пиво нахваливал?

Послышались смешки, но мужичок не смутился, а пошел ва-банк:

— Христу не так молятся!

— А ты что, поп, коли знаешь, как надо?

Смешки стали громче — на попа мужичок никак не походил.

— Так они крестное знамение слева направо кладут!

— А скажи мне, умник, как господь наш Христос знамение клал, что об этом в священных книгах написано?

Он было раскрыл рот, но, видать, сообразил, что вступает на скользкий лед толкований, где каждое слово может обернуться ересью и повлечь такие неприятности, перед которыми даже перспектива порки — сущий пустяк. Глаза его забегали в поисках куда бы смыться.

— Вот то-то, не нашего это ума дело, на то патриарх есть и святые старцы в монастырях. Так что, люди московские, расходитесь подобру-поздорову, — закончил я свою речь, искоса наблюдая, как ратные и люди Хлуса по одному выдергивают из толпы зачинщиков.

— А чо немцы дерзят да заносятся? — вполголоса прогудел Никеша, но его полголоса услышали все и снова заволновались.

— Немцы — мои гости и разбираться с ними мне. Коли вас какой немец обидел, придите ко мне и я на них сыщу. А коли кто и дальше будет к бунту склонять или с дубьем по городу бегать — не обессудьте, и вам достанется.

Под командой Волка и Стриги дворские теснили толпу конями и понемногу выдавливали ее обратно в посады. Оставшись без заводил, мужики уже не горели жаждой мести и расходились — кто с достоинством, а кто и побыстрее, чтобы не попасть князю под горячую руку.

Я же с малой свитой подъехал к воротам Ливонского двора. Пока там разбирали баррикады и громыхали засовами, Хлус успел отчитаться:

— Ратман Шельде третьего дня на Торгу две лавки опрокинул, лаялся, что товар негодный. Когда остановить пытались — со своими служками плетью торговых мужиков бил. Вчера тож, прошлой неделей два раза бранился и дрался.

— Зачинщиков из толпы повязал?

— Дюжину и еще двух.

— Расспроси крепко, но пока без дыбы, сами ли они додумались бунтовать или подсказал кто…

— Сделаем, — улыбнулся Фома. — Вот, кстати, и Шельде.

В распахнутой створке ворот появился низенький упитанный колобок на кривых ножках и с отпечатанным на лице презрением ко всему свету.

— Ваша княжеская милость, — начал он на довольно приличном русском, но я не дал ему договорить.

— Собирайся, ратман, в Ригу поедешь.

— С позволения вашей княжеской милости, у меня нет дел в Риге, — задрал нос немец. — Зачем мне туда ехать?

Я свесился с седла поближе к его уху и негромко сказал:

— А затем чтобы я тебя, сукина сына, вот на этих воротах не повесил. Скажешь, что ты для меня persona non grata, — обогатил я европейскую дипломатическую практику новым термином, — и чтоб повежливей ратмана прислали на твое место.

— Ык… но… как… — забулькал Шельде.

Но я уже развернул Скалу и только бросил через плечо:

— Всыпать ему двадцать горячих, для понятливости.

Что и было исполнено, под радостное улюлюканье остатков толпы и молчание ливонцев — видать, Шельде успел их тоже достать. Я досмотрел экзекуцию:

— Опасную грамоту[29] пришлю через час, и чтоб завтра же духу твоего на Москве не было.

Кое-как доехал обратно в Кремль, да и свалился без сил — рановато мне постельный режим нарушать. Но ничего, отлежался малось и послал за дьяками, узнать, как там дела с обработкой результатов переписи. Дьяки в один голос принялись жаловаться, что их донимают вотчинники, требуя или соблазняя посулами «дописать» им землицы.

Малось подумав, посадил дьяков практически под домашний арест в Златоустовский монастырь, разрешив вход к ним только себе да ключнику обители с келарем, чтоб никто под руку не лез с прошениями. Под это дело потребовал запустить бумажную мельницу на Яузе, а на возражение, что водяное колесо остановлено и уже второй месяц чинится, чуть не пришиб бумажников — они что, не могут лошадь впрячь крутить мельницу? Так что пошла бумага, глядишь, будет на чем результаты прописать. Вгорячах еще трех бояр погнал ставить бумажное дело в вотчинах — если Голтяй печатный пресс наладит, бумаги ой как много потребуется.

Например, переработать да издать «Карту» — мне тут Савватий повинился, что позабыл за делами про книгу, изъятую у Симона Дубчека аж пять лет тому назад! Вот так тут почти во всем — если сам не проконтролируешь, то застрянет бог весть на сколько. А книжка-то оказалась куда как полезная — некий производственный справочник ордена цистерианцев. Если отбросить всю непременную в нынешние времена теологическую обертку, то в сухом остатке описаны технологии не только сельского хозяйства, но и производства и торговли шерстью, создания водяных колес, каменного строительства, плавки металла… Даже такая мелочь, как использование шлака в качестве удобрения и то интересна.

Но самое главное — принцип организации. Есть монахи, которые молятся, ведут богослужения, учат и есть при монастыре так называемые светские братья, занятые производственной деятельностью.

Кажется, я теперь знаю, как должны выглядеть мои технологические центры.

Вслед за дьяками проверил, что натворили путные бояре и прочие сподвижники, пока я там помирать собирался, но оказалось, что вполне справились и даже сильно много дров не наломали. То есть система работает, несмотря на всю простоту нынешних управленческих методов (мой меч — твоя голова с плеч), а, может, как раз благодаря ей. Во всяком случае, о «мотивации», «командообразовании», «корпоративных стандартах», «лидерстве» и прочих модных фишках, которыми мне чуть ли не ежедневно проедали голову в банке, тут и слыхом не слыхивали, однако же все работает. Не идеально, но работает.

Но больше всех порадовал Дима, несмотря на военную грозу на западных границах, он исполнил старое обещание и прислал рисунки — агнец, бор, вага[30], гривна, дуб и так далее, до буквы «я», плюс еще иллюстрации к простеньким фразам, аналогам хрестоматийной «мама мыла раму».

Презентация первого экземпляра Юрке и Ваньке особого успеха не снискала — один по малолетству норовил попробовать букварь на зуб, а другой…

— Вот, Юра, буквица Аз, — начала Маша, — и нарисован кто? Агнец божий…

— Агнец, — согласился сын и сделал полшажка в сторону двери.

Правда, там его перехватил я:

— А здесь что нарисовано?

— Лес.

— А иначе?

— Бор.

— Так, а буква какая?

— Буки, — Юрка насупился, ну в самом деле, почему эти взрослые такие бестолковые, неужели сами не видят?

Оставив на минуту Машу, я глянул в детскую и чуть не рассмеялся — там рядами стояли резные и оловянные солдатики. Неудивительно, что наследник не горел желанием приобщаться к грамоте.

— Ладно уж, иди, — потрепал я сына по голове. — Потом посмотришь.

Маша вздохнула, а я чмокнул ее в висок:

— Ничего, пусть годик еще поиграет, а тем временем в книжарне перепишут…

И будет у нас аж десять полноценных букварей с картинками. Правда, придется отобрать бумагу у дьяков, ох они и взвоют! Но сдается мне, пользы от такой азбуки будет в стратегической перспективе куда больше, нежели от своевременной обработки переписи, так что пусть дьяки не нудят. Рукописные книжицы пойдут в школу при Спас-Андронике, пусть там методику отработают. А тем временем, глядишь, и Голтяй с типографией управится и нашлепаем мы букварей для всех монастырских школ.

— Что грустна, Маша?

— Скучно мне, как Стася с братом твоим уехали.

— Да, заводная жена у Димы… Так неужто у тебя боярышень повеселей нету?

— Есть, как не быть, только они все пуганые — это нельзя, то нельзя, это не по старине, то не благолепно…

— Ты княгиня или кто? Меняй порядки, как тебе нравится! Но не резко, а постепенно.

Маша улыбнулась и положила ладошку мне на грудь:

— А я опять непраздна.

Ну вот и хорошо.

Пока возился с переписью да хозяйством, учиненный Хлусом розыск дал первые результаты. Из двух дюжин заводил-зачинщиков, повязанных при Ливонском дворе, трое оказались просто говорливыми дураками, а вот остальных подначивали и готовили — они дружно указали на четверых боярских послужильцев. А поскольку с Диминой легкой руки Никифоровы псы знают, что такое «словесный портрет» да составляют его честь по чести, с описанием формы носа, лица, уха, цвета глаз, и присовокуплением особых примет. Так что выходит у них не «росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое», а, скорее «ростом мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая». Ну и розыск у нас идет куда как успешнее.

И по всему выходило, что есть две группы недовольных бояр. Ну, что бояре после всех реформ и накручиваний хвостов будут недовольны, мы предполагали, но не смогли предугадать возникновения двух партий — обе жаждали отстранить меня, но одна хотела поставить Шемяку, а другая — Юрку.

Но и это еще не самое интересное, что раскопал Фома. Цимес же в том, что кузен Иван Можайский отметился в обеих партиях и везде среди самых решительных. Правда, с бунтом у них промашка вышла — не ожидали, что Шельде такой спесивый дурак и что от этого москвичи возмутятся раньше, чем намечалось. И потому оружных людишек в город стянуть не успели, а то хороши бы мы были с двумя сотнями дворских не против толпы горожан, а против полутысячи детей боярских.

И ведь при любом повороте кузен Ваня на коне — возьмут верх «шемячичи», так Дима далеко, а князь Можайский первый претендент на регентство в его отсутствие. И первый претендент на регентство при Юрке. А там, чем черт не шутит, дети-то мрут и в деревнях, и в княжьих хоромах…

И стоило только дойти до этой мысли, как накрыла меня такая черная злоба, что я зубы чуть в крошку не стер. Зная поганый характер можайского кузена, я готов был побожиться, что его план именно таков! Ну Ваня, ну падла, сгною нахрен! Перед глазами поплыли разноцветные круги, бросило в пот — болезнь еще давала о себе знать.

Я откинулся на спинку стульца и начал размеренно дышать, разгоняя бешенство — не хватало еще начудить в таком состоянии, как Васенька. Спокойствие, только спокойствие! Первым делом надо показать, что я ничего не подозреваю и считаю все лишь обычным возмущением горожан. Значит, заводил кого выпороть, кого сослать в работы на Яузский городок — пусть конский навоз и мочу собирают для селитряных буртов.

Дальше, надо лишить Ивана опоры, а это те самые недовольные бояре. Пробежав представленный мне Хлусом список, я выделил два десятка человек, а потом, кинув взгляд на письма от Димы, придумал, что нужно делать — отправить недовольных к нему, воевать. Там земли, там добыча, съедят такую приманку за милую душу. Даже если из них кто и непричастен, то славы добудут. А княжество боронить найдется кому, Мустафа Казанский парень правильный, не подведет, и брат его Касим тоже. Да рязанцы, да мои дворские, да те бояре, кто к заговору непричастен… Коли не Едигеево нашествие, то выдержим.

Ну и остается собственно кузен… а его вызвать в Москву, поговорить. Намекнуть, что Михаил Корибутович не вечен, а нам бы в северских землях своего наместника иметь, из числа близких родичей. Клюнет Иван Андреич? Должен — там земли в три раза больше, чем в его княжестве.

Нет, ну как кстати Шельде выпендрился!