Попаданец Павлик Морозов I - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владимир Исаевич Круковер (Глава 44) #44

Глава 44

Как впоследствии вспоминал Эренбург, «один крупный журналист, вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десятка коллег сказал редактору „Известий“: „Устройте Эренбургу пропуск на процесс — пусть он посмотрит на своего дружка“».

Этим «крупным журналистом» был Михаил Кольцов, «дружком» назван Бухарин…

Эренбург на процессе сидел как раз рядом с Кольцовым… В «Известиях» рассчитывали получить от него статью о судебном заседании. «„Ни за что!“ — вскрикнул я — и, видно, голос у меня был такой, — возвращаясь памятью к тем дням, писал Эренбург, — что после этого никто не предлагал мне писать о процессе».

Юбилейный праздник в Артеке был ознаменован Большим Пионерским костром на Костровой площадке Нижнего лагеря.

Этой осенью Артек принимал 200 лучших пионеров страны, проявивших себя в охране социалистической собственности[126], поэтому Павел Морозов среди них был наиболее почитаем. Именное оружие и число лично им уничтоженных контриков впечатляли молодежь. Следом за Павликом по авторитету и уважению шли: пионерка из Татарии Оля Балыкина, Митя Борцов, Маруся Николаева, Петя Иваньковский — лучшие организаторы шефства над колхозным молодняком в Ленинградской области. А Пионеры Коля Клементьев из Чувашии, украинец Федя Жиговский, Саша Катаев с Урала предотвратили крушение поездов. Тоня Дударенко из Закавказья, путем регулярной переписки с зарубежными сверстниками, своими советами и. рекомендациями — Помогла голландским ребятам организовать пионерский отряд.

Был Булатбек Омаров — организатор шефства пионеров над молодняком в колхозе Каскаленекого района Алма-Атинской области Казахской ССР. По возвращении из Артека Булатбек был зверски убит, кулаками.

Поэт Евгений Долматовский посвятил лучшим пионерам страны стихотворение «Здравствуй, море!» и прочитал его на прощальном костре. Павлику — Роману здорово повезло с этим осенним сезоном. Считавшийся «опекуном» Артека председатель совнаркома Вячеслав Михайлович Молотов подарил одному из пионеров скрипку Страдивари. (В те годы Молотов считался официальным куратором Всесоюзной здравницы, оказывал ей помощь, поощрял лучших артековцев дорогими, приезжал в лагерь лично…

Можно сказать, что артековцам пришлось довольствоваться встречами с Молотовым — ведь Сталин так ни разу и не снизошел до личной беседы с ними, хотя пионеры регулярно звали вождя в Крым.

Вот под впечатлением такого жеста нынешнего правительства Шереметьев немного сорвался. И в кругу старших комсомольцев после выпитой тайком в кустах бутылки водки вдруг рассказал анекдот из своего будущего: «Ленин стал гением после того как придумал слово „экспроприация“»… — в этот момент опомнился и не стал договаривать: «за это слово всё евреи начали называть В. И. Ленина гением». Его охладила серьезная реакция и начавшийся диспут:

— Конечно, гений…

— Без экспроприации все ценности буржуи бы увезли…

— Или закопали, ищи потом…

— Революцию без денег не…

— Камо жалко…

— Сталин тоже участвовал…

Романа переклинило. Он вдруг (спустя больше года после оживления) осознал, что все вокруг — не игра, все это новый-старый мир и в нем надо жить всерьез!

Что еще было интересного в Артеке под осенним, все равно жарким, солнцем.

Одной из воспитанниц лагеря была будущая известная правозащитница Елена Боннер[127] — в ту пору ей было 13 лет. Шереметьев пообщался с ней разок, не нашел в черненькой малявке ничего выдающегося. В «Артек» её устроил отчим Геворк Алиханян — видный партиец, работавший в Исполкоме Коминтерна (через пять лет его арестуют и расстреляют).

Вот как опишет свою жизнь в лагере Елена Георгиевна, став публичным человеком:

«Мы жили в просторных, длинных, похожих на бараки помещениях — наверно, 50 или больше девочек из четырех отрядов нижнего лагеря. Ходили все в казенной одежде — синие трусы и рубашки с короткими рукавами, синие или белые. Их можно было менять каждый день у кастелянши, которая по утрам приходила в палатку. В нашем втором отряде было два героя. Девочка по имени Ванда, которая задержала где-то шпиона-нарушителя границы. И второй герой — Баразби Хамгоков. Он вырастил лошадь то ли для Буденного, то ли для Ворошилова и получил, кажется, за это орден. Я получала много замечаний от вожатых — их было двое, парень и девушка. Все замечания были оттого, что я постоянно старалась увильнуть от общеотрядных мероприятий. Очень много бродила одна вдоль моря в сторону Аю-Дага или подымалась вверх от лагеря в татарские сады. И пару раз меня застукали, когда я одна купалась. А это было строжайше запрещено и, кажется, считалось главнейшим преступлением. Еще я каждый день ходила в читальню читать газеты. Эта привычка сохранилась у меня на всю жизнь со дня убийства Кирова. Каждый вечер был отрядный костер. А примерно раз в неделю — общелагерный на очень большой костровой площадке, оборудованной трибунами, похожими на трибуны на Красной площади. Отрядные костры были хорошие и даже с печеной картошкой. Один раз нас возили в Суук-Су на встречу с разными вождями. Как я теперь понимаю, вожди там были не первого, а второго ранга».

Читал это воспоминание Роман, читал и завидовал. Отдых с родителями был не так интересен, как с ровесниками в пионерлагере. Особо и вспоминать нечего: море, фрукты… и все!

Но Роман ни разу не был в лагере, кроме военных — на сборах и для зеков (пришлось как-то целый месяц провести на строгом режиме в ИТУ-9, чтоб разговорить одного бандита, которым заинтересовалось КГБ. Вор с группой грабил ТОЛЬКО высокопоставленных людей из числа партийцев, и почти ни один не заявил об ограблении, а те кто заявил, снижали объем похищенного)…

Юбилейный праздник в Артеке был ознаменован Большим Пионерским костром на Костровой площадке Нижнего лагеря. А потом был вокзал и долгий путь до Москвы с очаровательной девушкой. Близости не было. Была нежность, были поцелуи, были касания. Шереметьев был готов позвать девушку замуж, но никто не принял бы всерьез это желание четырнадцатилетнего пацана к почти зрелой женщине. Наоборот, браки с девочками-подростками в этом времени были естественными.

При всей стремительности нового времени и новизне социума в чем-то большевистская идеология в отношении отношений между мужчиной и женщиной оставалась проникнута ханжеством. Это филистерство не было связано именно с социализмом — в капиталистической США в пятидесятых ханжество по поводу таких отношений тоже зашкаливало, а слово «секс» было запретным.

Тем ни менее, Шереметьев надеялся договориться с Крупской и перевести девушку на учебу в свой институт. Мотивируя высоким качеством именно московского вуза. Да и общежитие у МИФЛИ было приличное на ул. Белинского — 3. Надя была детдомовской, все близкие погибли в Гражданскую. Так что она и в Ленинграде жила в общаге.

Но, к сильному разочарованию Романа Крупская была против. Даже не вслушивалась в его доводы. Сказала только?

— Тебе учиться надо, а не девушкам протекцию составлять. Ишь чего надумал. Вот умру я — чаво делать будешь. (Порой у Надежды Констатнтиновны проскакивали простонародные словечки).

Шереметьев попытался обратиться к своему куратору — доброму фольклористу. Юрия Матвеевича я застал как раз во время рассказа обо мне какомц-то хмырю в полувоенном френче:

— … а он мне словами Гете: «Das Lied, das aus der Kehle dringt ist Lohn, der reichlich lohnet» (Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда.) И это вчерашний пастушок, деревенский и неграмотный мальчишка. Вы знаете, я начинаю верить в эту безумную идею большевиков — построить государство счастливых! А вот и он, кстати. Познакомься, Павлик, тобой интересуется известный журналист из «Правды» — Михаил Кольцов.

Мозг Шереметьева мгновенно включил воспоминания:

«Михаил Кольцов — Моисей Хаимович Фридлянд. Активный участник Октябрьской революции, Кольцов в 1918 году с рекомендацией А. В. Луначарского вступил в РКП(б), в том же году заявил о выходе из партии, объяснив открытым письмом в „Киногазете“, что ему не по пути с советской властью и её комиссарами.

Написал около 2000 газетных статей на актуальные темы внутренней и внешней политики. С 1928 по 1936 трижды выходили многотомные собрания его сочинений.

Арестован 13 декабря 1938 года в редакции газеты „Правда“ без ордера на арест (оформлен задним числом 14 декабря 1938 г.). Обвинён в антисоветской троцкистской деятельности и в участии в контрреволюционной террористической организации. На следствии подвергался пыткам, оговорил более 70 человек из числа своих знакомых, многие из которых также были арестованы и впоследствии казнены…»

— Ну что ты растерялся, — прервал раздумья Романа приятный баритон, — ты в некоторой степени знаменитость, да вот и в учебе тобой восхищаются. Мы хотим для «Правды» твои впечатления об Артеке напечатать.

— Извините, Михаил. У меня дело к профессору, а потом я полностью в вашем распоряжении.

— Ну, ну, — в свою очередь растерялся журналист. Видимо нетипичная реакция Павлика смутила. Шереметьев порой вел себя именно так, как могло вести сознание восьмидесятилетнего уважаемого человека, а не подросток из деревни. Он ловил себя на этой ошибке, но она повторялась вновь и вновь. Благо, окружающие считали такое поведение смущением «пастушка», неловкостью.

— Юрий Матвеевич, — обратился я к Соколову, — мне право неловко, но вы мне заместо отца, своего то я посадил, барыгу. Девушка хорошая со мной в Артеке была, на педагогическом в Ленинграде учиться. Детдомовка, родители в гражданскую погибли. Трудно ей живется. Вы не могли бы к нам ее принять, тут я ей помогать буду, паек Наркомпросовский добуду?

Профессор смутился:

— Ну, я подумаю, что можно сделать. Посоветуюсь. Вы ко мне через неделю подойдите.

Ясно было — юлить старина, не хочет связываться. Я вышел из кабинета, думаю о том, к кому бы еще обратиться. И совсем не думая об интервью с ушлым журналюгой.