Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

ГЛАВА 12

Стараниями Аспазии стихотворение Бориса Сталбе было пристроено в журнал «Маяс Виеса Менешраксты». Редактор немного покривился, но под ласковым нажимом «Очаровательницы», как он галантно именовал госпожу Эльзу, уступил и даже согласился по напечатании выплатить гонорар. За первую публикацию начинающего поэта! Случай, конечно, неслыханный. Упоенный автор отнес весь успех на собственный счет и окончательно решил посвятить себя музам. О том, что весельчак редактор, засыпавший его возвышенными комплиментами, порядочно недоплатил самой Аспазии, он, разумеется, не догадывался. Не знал студент и того, что журнал начал переговоры о публикации драматической поэмы Райниса «Огонь и ночь». А если бы и знал? Разве способны любые, даже самые значительные, подспудные течения умалить очевидный триумф? Борис пребывал в состоянии непреходящего восторга. Все, в том числе тягостную обстановку траура, уныние родственников и даже отсутствие своего имени в завещании незабвенного дядюшки, он воспринимал теперь как некий сон, за которым вот-вот последуют веселое пробуждение и совершенно ослепительный взлет. Мысль о неизбежности смерти и бессмыслице всего сущего перестала терзать его неизбывным кошмаром замкнутого круга.

С легким сердцем устроился он на деревянной скамье вагона третьего класса и прильнул к окну. Дела складывались как нельзя более удачно. Поручение тетушки Мирдзы удивительно совпало с намерениями самого Бориса. Деловые операции в Учетном банке он надеялся провернуть за какой-нибудь час, чтобы посвятить оставшееся время визитам в редакции. Ларчик, оказывается, открывается просто. Путь к успешному сотрудничеству обусловлен личным контактом, тогда как присланное по почте господа редакторы — теперь это ясно — просто выбрасывают в корзину.

Прозвенел третий удар колокола, засвиристел свисток обера, и по вагонам пробежала железная судорога. Медленно поплыли навстречу уродливые обнаженные ветлы, семафор и потемневшие телеграфные столбы. Одинокими островами лежали языки первого нестойкого снега, грязноватого, как небеленый холст. Смерзшимися комками облепил он сосны и крыши проплывающих за окном станций. Над черной водой Лиелупе отчужденно курился стынущий пар.

— Позвольте разделить ваше одиночество? — с развязным радушием обратился к Борису веселый господин атлетического сложения.

Тяжело отдуваясь, распахнул он хорьковую шубу, стащил с головы боярскую шапку и даже скинул калоши, алое дно которых блеснуло медными буквами. Борис, не вставая, приподнял свою прусскую фуражечку и с пристальным интересом писателя-душеведа принялся изучать попутчика. Ничто не укрылось от его неожиданно проснувшейся зоркости: ни темное пятно на лбу, поросшее золотистым пушком, ни мушка усов, ни мясистые, по-бабьи пухлые щеки. Господин в богатой шубе оказался человеком запасливым и обстоятельным. Заняв место напротив, он первым делом полез в саквояж, и в мгновение ока на столике очутились пергаментный сверток с цыпленком, банка ревельских килек, караш и полбутылки коньяка с шустовским колоколом и соблазнительным созвездием на кольеретке.

— Не угодно ли ради знакомства? — подмигнул атлет, раздвигая манерки, и точным ударом вышиб пробку. — Отставной корнет, а ныне владелец мызы в Кеммерне Пауль Освальд, — представился он.

— Очень приятно, — вскочил Борис и, бросив фуражку на сгиб локтя, по-корпорантски энергично вздернул подбородок. — Сталбе, дерптский студент! — Стыдясь собственной бедности, он извлек жестянку леденцов «Жорж Борман», которая оказалась, на счастье, в его баульчике рядом с несессером и фиксатуарной палочкой. — Собрался знаете ли, второпях… Едва успел позавтракать с Аспазией, — пробормотал он совершеннейшую ложь, которая должна была возвысить его в глазах собеседника.

— Что? — Отставной корнет даже глаза выпучил. — Вы знакомы с нашей несравненной поэтессой?

— Знаком, — играя перчаткой, устало ответил Борис, но не выдержал и весь засветился, обрадованный успеху мгновенной импровизации. — Мы как раз отбирали с ней стихи для печати. — И после многозначительной паузы небрежно бросил: — Мои.

— Как, господин Сталбе, — корнет был окончательно поражен, — вы тоже поэт? Однако чему же я удивляюсь? — Он знаком попросил о снисхождении. — Кажется, мне встречалось ваше имя в печати.

— Едва ли. — Студент скромно улыбнулся. — Я пишу под псевдонимом.

— И где же вас печатают? — Господин в шубе даже прослезился от избытка чувств и дрожащей рукой принялся разливать коньяк. — Небось в столичной «Петербургас авизес»? В «Тевии»? Вот уж повезло мне, так повезло! — признался он с обезоруживающей наивностью. — Первый раз встречаю живого писателя. За такое и выпить не грех!

Борис сам поразился собственной удали. До чего же ловко удалось ему хлопнуть стопку! Залихватская манера не укрылась от наблюдательного корнета.

— Прямо гусар! — одобрил он с видом знатока. — Сразу чувствуется, что вращаетесь в высшем свете. А ну по второй!

После третьей рюмки они выпили на брудершафт и принялись весело болтать о женщинах, винах и лошадях. У Бориса уже приятно плыла голова и горячо млело в груди, когда он, преисполнившись гордости, заметил, что собутыльник гораздо пьянее его. Иначе зачем было рассказывать о «гусарском насморке», который он подхватил в Ковно, не долечил у Калинкина моста в Питере и лишь у Фурнье, в Париже, окончательно ликвидировал? Только из вежливости Борис поддержал разговор и поделился своими похождениями, тут же придуманными, в изысканных будуарах Дерпта.

— Представь себе, Пауль! — живописал он. — Я пробрался в эту глухую от драгоценных материй тишину, благоухающую парижскими ароматами, и увидел в трюмо отражение тугого черного чулка, утопающего в пене кружев… — Он неожиданно потерял нить. — И вообще было необычайно весело, когда мой друг барон В. потребовал пуншу и я поджег облитый ямайским ромом сахар.

Время пролетело незаметно. Когда поезд прогрохотал у Бильдеринсгофа по мосту, бывший корнет внезапно отрезвел.

— А зачем мы, собственно, едем в эту Ригу? — спохватился он. — Что мы там потеряли? Давай пересядем на встречный и махнем ко мне на мызу! У нас такая охота!

— Не могу, Пауль, — Борис с сожалением развел руками. — Меня в редакциях дожидаются. — О том, что никакой охоты в такую пору просто не может быть, он даже не подумал. И вообще мало ли какие идеи рождаются за рюмкой?

— Не ж-желаешь на охоту, давай устроим загуленц в «Европейской». По-нашему, по-гусарски! — кипел страстями корнет. — А после… Я знаю один дом, — он прижал палец к губам. — Таких нет не только в вашем занюханном Дерпте, но и в самом Петербурге!

— Рад бы, — вздохнул студент, мысленно пересчитав каждый гривенник в своем кошельке, — но у меня дела. Деловая, понимаешь, поездка. Лучше в следующий раз. Ты не сердишься, Пауль?

— Вот она, нынешняя молодежь! Мы были другими! — Корнет ударил себя в грудь. — Для нас закон товарищества считался превыше всего. Скучно мне, — он застонал и потянулся. — Дела да дела! Плюнь.

— Нельзя, брат Пауль, никак нельзя, — защищался Борис.

— Вот уж не люблю! Ей-богу, не люблю! И что у тебя за гешефты такие?

— Видишь ли, Пауль, — попытался объясниться студент, — я еду ходатаем своей овдовевшей танте. Если бы это касалось меня, я бы тут же вышвырнул жалкие векселя и чеки за окошко. Но в том-то и дело, что приходится хлопотать за старушку. Кто ей еще посодействует? А так, клянусь честью, рванул бы кутить до утра! Ты мне до чрезвычайности нравишься!

— Покажи векселя, — деловито потребовал корнет, расчищая место на столике. — Я в этом деле мастак, а тебя, чего доброго, в банке облапошат. Ух и народец же там! Не приведи господь.

— Изволь, — Борис протянул завязанный крест-накрест пакет.

— Полистай-ка, чтоб не скучать. — Гуляка Пауль вынул из внутреннего кармана пачку варшавских cartes postales с такими позами, что у бедного студента запылало лицо. — Есть вполне даже ничего.

Пока Борис дрожащими руками перелистывал открытки, корнет быстро ознакомился с векселями и прочими бумагами, щедро заклеенными гербовыми марками. Бросив быстрый взгляд на поглощенного созерцанием студента, он сделал несколько беглых пометок у себя в книжечке и отложил один из векселей в сторону.

— Твоя тетка надеется получить и по нему? — Он царапнул пожелтевшую бумажку длинным ногтем, который отращивал на мизинце. — Срок давно истек. Наплачешься со всякими взысканиями-опротестованиями! Больше чем по четвертаку за рубль не содрать.

— Танте готова помириться не менее чем на сорока копейках, — рассеянно ответил студент.

— Нипочем не сдерешь! — категорически отрезал Пауль. — Тебе это не под силу… А знаешь что? — Он почесал голову, обмозговывая возникшую идею. — Я куплю у тебя этот вексель. Из пятидесяти процентов. Может, тогда поймешь, что такое дух настоящего товарищества!

— Ой, что вы! — испугался Борис. — Мы не нуждаемся в благодеяниях. — Не выпуская из рук карточек, он гордо подбоченился. — Для вас это верный убыток.

— За меня не волнуйся, дурашка. — Пауль снисходительно присвистнул. — Я мытый-катаный, свое верну. От меня не отвертишься! Так что никаких благодеяний нет. Услуга — это да, потому как сам ты не справишься. Ну, что, fichtre,[12] по рукам? — Широкую потную ладонь он сунул Борису под самый нос. — Как у нас, гусаров, принято?

— Спасибо тебе, Пауль. — Борис растроганно пожал протянутую руку. — Ты настоящий друг!

— Тогда вот моя кайстра, passez le mot, я хотел сказать касса, простите за выражение. — Роясь в бумажнике, он дурачился и мешал французские выражения с воровским жаргоном. — Мы, слава богу, не купцы и в куртаже не нуждаемся. Извольте получить, — Пауль веером сложил четыре синих билета. — Ровно двести рублёв. Сороковка, имей в виду, лично твоя, потому как для танте стараться мне резону нет никакого… Дядька-то много оставил?

— Ни полушки. — Борис с преувеличенным интересом подался к окну, за которым мелькали пригородные усадьбы и крытые дранкой избы. — Сомневаюсь, станет ли теперь танте вносить плату за обучение.

— Как пить дать, не станет, — уверенно отрезал Пауль. — Знаю я этих престарелых гусынь! Подавятся за копейку-то… Но ты, надо думать, хорошо зашибаешь стихами? Сколько там у вас за строчку полагается?

— Разумеется, — смешался Борис, — мои обстоятельства не так уж и плохи, хотя известное стеснение…

— Райниса тоже знаешь? — перебил его новым вопросом корнет, почти задыхаясь от восторженного любопытства.

— Само собой… Мы, люди искусства, обычно тесно связаны между собой.

— Неужто Райнис так запросто любого к себе допускает?!

— Не любого, — Борис собрал со стола бумаги и деньги, — и, конечно, не запросто.

— Дорого бы дали газеты, чтобы узнать, о чем говорят у него дома, — как бы мимоходом заметил Пауль.

— А ты почем знаешь? — Борис вздрогнул от неожиданности и широко раскрыл глаза.

— Разве я не латышский патриот? — Корнет втянул голову в плечи и заговорил шепотом: — Или не знаю, как обложили ищейки нашего Яна? Поневоле он должен вести уединенный образ жизни. Поэтому газетчики из кожи вон лезут, чтобы раздобыть сведения о его жизни, привычках и прочее. Читатель-обыватель требует! Мне рассказывали, что какой-то гимназист всего за сорок строк о своей прогулке с нашим народным поэтом получил сто рублей… Напишешь когда-нибудь книгу, разбогатеешь. Счастливчик! Есть чего порассказать?

— Еще бы! — самодовольно ухмыльнулся Борис. — Одна его переписка с Аспазией чего стоит! Между прочим, госпожа Эльза сберегает ее в фамильных часах. Курьез? Да, дружище, от меня у них нет секретов. Все письма перечитал для истории. Такие дела!

— Расскажи еще что-нибудь!

— Так ведь подъезжаем уже.

— Наплюй! В буфете первого класса посидим — угощаю!

— Тороплюсь я, Пауль. — Он виновато потупился. — Может, в другой раз?

— Нечего манкировать. — Отставной корнет закрыл складной нож и бросил его в саквояж. — Отчего бы тебе завтра не заняться бабскими хлопотами?

— Завтра? — с сомнением переспросил Борис.

И в самом деле, почему нет? Мысль показалась заманчивой. Сорок рублей, которые он с такой изумительной легкостью заработал, давали известную свободу. Да и вообще не следовало проявлять неблагодарность.

— Решено! — Он торжественно пожал Паулю руку. — Гулять так гулять!

— Вот такого я тебя люблю! — засюсюкал корнет. — Ах ты мой зюмбумбунчик!

— Но с одним условием! — Студент важно нахмурился. — Угощаю я!

— Как хочешь, душа моя, — согласился покладистый Пауль. — Давай сперва ты. Зато потом, когда зажгутся фонари… — Он попытался запеть, но сбился. — Эх, и пошумим же мы, братец!

Последним в цепи удивительных происшествий этого бесконечного дня Борису запомнился роскошный зал с пальмами и горящими под лепным потолком калильными лампами в матовых шарах. Едва они расположились за уединенным столиком, ласкавшим глаз ледяной белизной скатерти и салфеток, продернутых сквозь кольца из белого металла, он потребовал человека и велел заморозить шампанского.

— Кордон-вэр, — успел шепнуть Пауль, чтобы вышло подешевле.

— Вот именно! — подтвердил Борис, поджигая папироску, из которой высыпался табак. — А также вальдшнепов и омара!

— Прошу прощения, — почтительно наклонился над ним официант, — не по сезону-с. Зато имеем предложить господам куринскую лососину, куропаточек паризьен, господарские фляки.

— К чертям куропаточек! — Пауль развернул салфетку. — Давай лососину с лимончиком.

— И две груши, — упавшим голосом сказал Борис, изучая меню. — Как здесь, однако, дороги фрукты.

— По сезону-с. — Официант попятился и скрылся за пальмой.

Борис и опомниться не успел, как откуда ни возьмись возникло дубовое ведерко с колотым льдом, в котором наклонно лежали пузатая бутылка и запотевший графинчик с водочкой.

— А ну-ка тяпнем для начала тминной! — предложил Пауль, плотоядно потирая руки. — За дружбу! — И сделал лакею знак.

Борис опрокинул очутившуюся перед ним полную рюмку и окончательно размяк. Все смешалось в бедной его голове: быстро темнеющий за окнами день и болезненный красноватый накал электричества, ледяное вскипающее вино и невыносимая сладость тминной, мечты и явь, поражающие воображение похождения отставного корнета и собственная вдохновенная ложь. Из красноватой мглы, из калейдоскопического мелькания вырывались отдельные предметы, видимые почему-то с нечеловеческой четкостью. Сквозь глухую шумовую завесу прорывались обрывки фраз.

Еще он, кажется, подмахнул какую-то бумаженцию, которую зачем-то подсунул в разгаре веселья Пауль, а на улице ни за что не давал застегнуть на себе медвежью полость. Кричал извозчику, что хочет закаляться, поскольку тренирует себя по системе Мюллера. Вот, пожалуй, и все. Больше и припоминать-то нечего. Он совершенно забыл, по какому поводу произнес заносчивые, угрожающие слова, которые продолжал твердить и после, когда улеглась неизвестно отчего вспыхнувшая обида и все изгладилось.

— Как вы смеете? — кричал он то ли в зале, залитом сверканием люстр, то ли среди холодного кафеля, где резко пахло аммиаком и откуда-то с шумом низвергалась вода. — Да как вы смеете мне даже предлагать такое? Я благородный человек и не потерплю… Не позволю. Я, наконец, на дуэль вызываю вас, милсдарь. По всем правилам корпорантского кодекса чести — на рапирах и в защитных очках!

Но чего он не позволит, чего не потерпит и с кем станет биться на рапирах? Забытье и сплошной туман. Только пронизывающий холод кругом, могильный озноб каменного пола и болезненная ломота во всем теле.

Борис долго не мог понять, где он теперь находится. Даже подумал, что все еще спит или грезит с открытыми глазами за ресторанным столиком. Но когда осознал, что лежит на струганых нарах и зарешеченное окно, вонючая параша да глазок в железной двери являются не разрозненными деталями воспоминаний, а непременными частями некой жутчайшей реальности, то едва не помешался от страха и непонимания.

А может быть, и действительно помешался, потому что дни проходили за днями без всяких перемен.

Два раза в сутки угрюмый надзиратель приносил в камеру миску с баландой, кружку кипятку и ржаную пайку. На вопросы не отвечал, в объяснения не вдавался, отчаянную мольбу и матерную ругань равно встречал угрюмым, настороженным молчанием.

Когда же полубезумный узник попытался разбить себе голову о железную дверь, его просто окатили ведром ледяной воды. Счет времени он утратил.

За пыльным стеклом забранного решеткой окошка вовсю метались белые мухи. Но короткий зимний день скоро угасал, и чахлые, с ума сводящие сумерки затопляла непроницаемая тьма. Лампу в камеру не давали, и лишь однажды заглянула в нее ледяная луна, та самая, под которой воют в полях голодные волки.