Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

ГЛАВА 20

Весть о Цусиме вызвала настоящий шок. Это был уже не разгром на рейде Порт-Артура, о котором государь сказал, что сие для него «укус блохи». Такого не могли предвидеть даже самые заядлые пессимисты и злопыхатели. Боже, какой позор! И Серафим, выходит, соврал, и вообще обнаружилось, что все вокруг только и делали, что врали: министры, адмиралы, гимназические наставники и даже святые. О царе и говорить нечего. Вспомнилось, как в бытность престолонаследником он получил в Харбине от японского полицейского увесистый удар бамбуковой палкой по голове. Об этом малозначительном и забытом эпизоде с мрачным упоением заговорила вдруг вся Россия. Тут перемешались воедино неутоленное желание хоть какого-нибудь возмещения за беду, которая словно с неба свалилась, и нетерпение, толкавшее всех и каждого назвать имя истинного виновника.

Да что говорить про царя, начавшего бесславный путь с жуткой Ходынки? Суровому испытанию была подвергнута самая вера в господа, которая в тягчайшие времена согревала смиренное сердце народа. Пусть лгали попы в белых, расшитых золотом ризах, когда молили вседержителя о даровании победы славному воинству, или воровали почем зря трусливые бездарные генералы — все это полбеды. Можно стерпеть. Другое страшным казалось. Как мог он, который все видит и знает далеко вперед, до скончания времен, допустить такое? Как мог он позволить лукавым язычникам одержать верх над самой сильной — кто мог сомневаться? — самой первой на всем свете державой? Как допустил до позора?

Но даже до конца прогнившая тирания не может пасть сама по себе. Вроде бы каждому видны ее позор и полнейшее банкротство, ясны причины, по которым она просто не смеет более существовать, не бросая вызов бессмертной душе человеческой и здравому смыслу. Тем не менее всегда находятся люди, которые будут защищать прежний порядок, не щадя живота своего, и не остановятся ни перед чем. Вопреки всему тому, что именуют высокими словами; вопреки исторической логике. И не потому они ничтоже сумняшеся готовы отстаивать неправое дело, что как-то особенно порочны по своей природе или безнадежно тупы, чтобы отличить свет от тьмы. Напротив, сплошь и рядом встречаются среди них натуры утонченные, не чуждые идеалов, наделенные подчас ясным, критическим умом.

Просто не могут они иначе, ибо неотделимы от строя, который защищают, не мыслят существовать вне его. Являясь верной опорой самодержавия, они вместе с тем представляют собой и важнейшую его составную часть. Это их усилиями загоняются вглубь разъедающие общество гнойники. Болезнь может тлеть достаточно долго. Для того чтобы свершились благодетельные перемены, необходимо явить позорные язвы всему свету. Лишь тогда людям становится невозможно не замечать то, что, вопреки очевидности, так долго не замечалось.

Цусима могла сделаться поворотным моментом истории. Казалось, еще совсем чуть-чуть, еще одна последняя капля — и чаша терпения переполнится.

Но закономерный финал был отсрочен вмешательством третьей силы. Северо-Американские Соединенные Штаты, не желая одностороннего усиления Японии на Тихом океане, постарались умерить требования державы-победительницы и сделать условия мира не столь унизительными.

Президент Теодор Рузвельт предложил воюющим сторонам свое посредничество. Местом переговоров был выбран Портсмут.

Общественному мнению бросили вкусную косточку в виде загадки: кто поедет на мирную конференцию? Обсасывая так и эдак очередной слух, называли имена Нелидова, Извольского, Муравьева. О том, что царь категорически против Витте, знал каждый присяжный поверенный. Уже была найдена новая формулировка: погасить все тот же неумолимый пожар отливом тихоокеанской катастрофы. Уже торопились отдать поскорее Сахалин, заплатить, что причитается, и со свободной душой заняться внутренними проблемами. Но, говорят, история повторяется дважды и за трагедией послушно следует шарж. Охвостье потому так и зовется, что не выходит на первые роли. Наступило жестокое отрезвление. На подмостки власти пришли новые статисты. Они не спешили раздавить революцию единым натиском, сознавая, что не наберется для этого сил.

Стало известно, что новый губернатор, Николай Александрович Звегинцев, официально вступит в должность пятнадцатого июня. Затворник Пашков продолжал педантично приходить по утрам на службу, но ничего сам не решал и бумаг не подписывал. Продвижение дел замедлилось до крайних пределов, и ящики «входящих» на секретарских столах пухли как на дрожжах.

Шустрый чиновный люд — коллежские и губернские секретари — умудрился было направить бумажный поток в кабинет вице-губернатора, но из этого ничего не вышло. Вся документация аккуратнейшим образом, при полном соблюдении установленных правил, была переадресована по прямому назначению. Так бы и кружила абсурдная карусель выморочной переписки по Замку, если бы не вмешался Юний Сергеевич Волков. В смутное для Лифляндии время он решительно взвалил на себя ярмо власти. Как-то так получилось, что именно он определял теперь, какие письма следует дать на подпись вице-губернатору, а какие временно попридержать. Он смело распечатывал особо важные послания Правительствующего сената и министерств, после чего с мстительной улыбкой засылал их в «царство теней», иначе говоря, господину Пашкову. Юний Сергеевич тешил себя надеждой, что новое начальство, обнаружив груду наиспешнейшей почты, придет в ужас. Тогда и станет ясно, кто уберег от неминуемой гибели брошенный на произвол стихии челн.

Не кто иной, как Юний Сергеевич, сносился теперь напрямую с начальником гарнизона генерал-лейтенантом фон Папеном и бургомистром Армитстедом, подсчитывал убытки от беспорядков с председателем биржевого комитета господином Любеком, наставлял губернского прокурора. Оказавшись факиром на час, он, однако, не питал никаких иллюзий на собственный счет. Истинным хозяином Лифляндии, ее некоронованным герцогом стал в эти грозные дни барон Мейендорф. По целым неделям не выезжая из Петербурга, где терпеливо плел искусную паутину интриг, он, и только он, определял судьбы городов и людей, бомбардируя Рижский замок депешами. Установившийся порядок Волков принял без удовольствия, но с мудрой покорностью трезвого реалиста.

Человеку, способному залететь на уровень, который даже не снился провинциальному жандарму, можно было и послужить. Если губернский предводитель мог свергать губернаторов и устанавливать военное положение, значит, не место красило его, а он — место. «Се человек!» — подумал о бароне Волков, когда получил личное, причем довольно любезное, послание от самого Трепова. «Се человек», — сказал он, удостоившись похвалы великого князя Николая Николаевича.

Тень неизжитая Ливонского ордена стояла за Мейендорфом и все семь веков, закованных в черные латы. А перед этим даже высокий придворный чин, пожалованный барону государем, был не более чем побрякушкой, подобной ордену Льва и Солнца, который любой купец второй гильдии мог купить в персидском посольстве за триста рублей.

Юний Сергеевич понимал, что Мейендорф до поры до времени дорожит их молчаливым союзом. Но как только обстановка стабилизируется, «черный барон» быстро найдет ему замену. Благо в жандармском корпусе предостаточно остзейских дворян. Оставалось строить свою политику так, чтобы Рига стала не венцом карьеры, а трамплином для следующего прыжка. Пора, черт возьми, перебираться в столицы. Да и положение особы шестого класса, коему соответствовал полковничий чин, обрыдло достаточно.

Вот уже скоро четверть века, как подвизается он на ниве бюрократии и великолепно усвоил ее непреложный закон. Не личные таланты, а, напротив, отсутствие таковых способствует продвижению на верхние этажи пирамиды власти. Ордена и чины сыплются не на того, кто служебным рвением славен, а на того, кто сумел, тайно обойдя писаные и неписаные законы, услужить сильным мира сего. Не заплечных дел мастерством мог снискать милость судьбы Юний Сергеевич Волков — мало ли палачей на Руси? И не твердостью, которая сама собой в его положении разумеется. Искусство политического сыска и тонкая игра в борьбе со всяческими злоумышленниками тоже не принесут ему капиталов. Давно известно, что лошадку, которая хорошо тащит свой воз, наилучше всего при том же возе и оставить. Пусть бегает, пока может, а коли споткнется, так на то есть живодерня. Нет, упаси господь! По своей должности он может оказать Мейендорфу немало ценных услуг, но необходимо нечто такое, что заставило бы барона немедленно расплатиться с ним, как положено между сообщниками в сомнительном деле, когда на долю одного выпадает вся грязная работа. Короче говоря, предприятие должно явиться настолько деликатным, чтобы начальству выгодно стало свалить на исполнителя всю заслугу, испытав сладкое чувство облегчения, которое приходит обычно, когда сваливают вину.

Судя по тому, что после одного из столичных вояжей барон подробно информировал жандармского полковника о беседе с великим князем, Волкову был дан прозрачный намек. Это напоминало игру в темноте. Такова специфика деликатных операций, что одна сторона отделывается полунамеками, другая — бросает на кон все. Именно за это и награждают в случае успеха. Оставалось прикинуть шансы на успех.

Бросаться очертя голову в подобную авантюру сию минуту явно нет смысла. Дантесов не принято вознаграждать. Всякого, кто в нынешней ситуации посягнет на Райниса, ждет неминуемый провал. Из него с превеликим удовольствием сделают козла отпущения и погонят прямо в пустыню народного гнева. Хочешь не хочешь, надо ждать нового губернатора. Решение должно принадлежать ему, раз с него за все спросится государем и господином Треповым.

Пока же полковник Волков будет готовиться к любому повороту событий и понемногу гнать красного зверя на охотника, чтобы в нужный момент с изяществом и быстротой поставить его под выстрел. Гнойник опасен, когда он внутри, стоит проколоть нарыв, и о нем скоро забывают. В ссылке, тюрьме, даже эмиграции Райнис перестанет играть роль затравки, вокруг которой кристаллизуются противоправительственные силы. Поэтому с охранительной точки зрения можно было ограничиться достаточно эффективной административной мерой.

Но Юний Сергеевич сознательно не додумывал до конца.

В глубине души он знал, что может рассчитывать на благодарность только в том случае, если крамольный сборник «Посев бури» станет последней книгой Яниса Райниса. Волкову оплатят только это, ибо на другое, более легкое, способны многие. Его покорная неприязнь к Мейендорфу переросла в столь же покорную ненависть. Выхода для нее пока не предвиделось, но и тут Юний Сергеевич надеялся на какой-нибудь внезапно подвернувшийся случай. Забывать, а тем более прощать он не умел.

Но покамест следовало не рассуждать, а служить. В последней записке, бегло набросанной карандашом на бланке петербургской гостиницы «Hotel de France», что на Большой Морской, барон запрашивал его о положении дел. Оно было весьма скверным. Помимо того, что полиция опять проморгала социал-демократический съезд, ничего существенно нового по сравнению с весенним накатом революции не возникло. Опять эксы и террористические акты, нападения на оружейные магазины и полицейские участки, поджоги, бунты, разбой. Но от наметанного глаза Юния Сергеевича не укрылись и некие изменения в ситуации, ставшей, к прискорбию, привычной. От них он ожидал близких и разрушительных бед.

Дабы убедить Мейендорфа в своей полнейшей искренности, Волков поручил составление сводки ротмистру Корфу, не без основания полагая, что тот все равно пошлет на Большую Морскую свой личный отчет.

Раскурив папиросу, полковник вышел из кабинета и по длинному, низкому коридору направился к ротмистру. В отношениях с ближайшими подчиненными он неукоснительно следовал принципу умеренного демократизма. Пройти лишний десяток шагов не столь уже обременительно, зато, чем чаще застаешь человека врасплох, тем больше узнаешь о нем.

Постучав ноготком в дверь, Юний Сергеевич, не дожидаясь приглашения, тотчас же ее и распахнул.

— Прошу прощения, господа. — Он приветливо сделал ручкой Корфу и обменялся рукопожатием с полицмейстером Московского форштадта, который зашел в управление, надо думать, по какому-то делу. — Каким ветром вас к нам занесло, Петр Кузьмич?

— Появились новые данные о съезде ЛСДРП, Юний Сергеевич, — доложил полицмейстер.

— Любопытно, — Волков озарил подчиненных ледяной беглой улыбкой. — Как поживает наша сводка, милый ротмистр? Да вы садитесь, господа! Что за китайские церемонии? — И сам взял себе стул.

— Все готово, Юний Сергеевич. — Корф вынул из ящика отпечатанный на машинке лист: — Здесь подробный перечень злоумышлений. Для верности я добавил сведения, полученные из Курляндии.

— И очень верно поступили, дружок. Бандитам и полиции равно несвойственна фетишизация административных границ. Если вас не затруднит, перечислите нам коротенько основное. Хочу, чтобы Петр Кузьмич послушал. Авось в следующий раз он не пропустит у себя под носом эсдекское сборище. Прошу вас, ротмистр.

— В целом положение по городу и губернии на сегодняшний день… — Корф прокашлялся и огладил черную шелковистую бороду, — характеризуется как умеренно угрожающее…

— Чушь, — оборвал его Волков. — И вообще не надо оценок. Давайте только факты. В чем вы усматриваете главную опасность?

— В организации боевых дружин, Юний Сергеевич.

— Совершенно верно. С этого и начинайте.

— После воззвания ЛСДРП, в котором дословно говорилось (цитирую): «Вооружайтесь к будущим сражениям. Наступят дни, которые потребуют все наши силы, но дадут нам полную победу. И латышский рабочий класс в эту решительную минуту вместе со всеми другими народами России вступит в бой, разобьет могущество самодержавия и завоюет светлое будущее!»…

— Одну минуту, — остановил Волков. — Вы обратили внимание, господа, на слова «вместе с другими народами»? Суть в том, что текст воззвания был согласован на совместном заседании латышского ЦК и рижских большевиков. Уясните себе ситуацию, господа. Организация дружин и объединение эсдеков — две стороны одной медали. Между тем, Петр Кузьмич, вы профукали большевистскую сходку во вверенном вам округе. На ней, кстати, должен был стоять вопрос о слиянии с РСДРП. Вам известно, какое решение принял съезд?

— Виноват, господин полковник. — Лицо полицмейстера пошло пятнами.

— А вам, Корф?

— На текущий момент мы этого не знаем, Юний Сергеевич, — элегантно выкрутился ротмистр. — Но, вне всяких сомнений, будем знать.

— Разумеется. Ответ вам дадут боевые дружины. — Волков жестом отмел всякие возражения. — Прошу далее.

— Вслед за воззванием, — Корф продолжал доклад с того самого места, где был прерван, — на заводах стали формироваться дружины. Оружие добывали различными путями. Холодное оружие рабочие вытачивали сами на своих станках. Примерно с апреля на заводах Бартушевича, Клейна и «Феникс» начато изготовление бомб. В частности, как показало расследование, изготовленной на «Фениксе» бомбой был убит пристав. Такие же бомбы были обнаружены в картофельной яме на хуторе близ Добеле. Оружие, кроме того, отбирали в имениях и у лесной стражи. Участились случаи нападения на чинов полиции и жандармерии, грабежи участков и оружейных магазинов. Только на днях шайка рабочих ворвалась в магазин Шенфельда, где похитила около сорока револьверов и несколько тысяч патронов.

— Шутка сказать! — Юний Сергеевич погладил щеку. Как всегда, она была гладко выбрита. — Что происходит на взморье?

— Я запросил Грозгусса, но подробных данных он пока…

— Хорошо, не трудитесь, — нетерпеливо махнул рукой Волков. — Я сам поинтересуюсь. Продолжайте, пожалуйста. Какие приняты меры?

— На заводах произведены массовые обыски и аресты, Юний Сергеевич. На «Фениксе», как я уже имел честь вам докладывать, взято двадцать шесть человек. Улики бесспорны.

— Юридические тонкости оставьте для господина прокурора. Производство оружия прекратилось?

— Я бы этого не сказал, Юний Сергеевич, — через силу выцедил из себя Корф.

— Какие новые данные есть относительно нелегального импорта оружия?

— Агенты заграничного сыска уже напали на след. Надо надеяться, что вскорости все нелегальные каналы удастся перекрыть.

— Связи внутри?

— Нащупываем, Юний Сергеевич. Возникло подозрение, что нити ведут в Петербург, Либаву и в Купальные места. На подозрении хорошо известный вам поэт Райнис.

— Об этом прошу доложить мне отдельно, — заинтересовался Волков. — Обратите самое серьезное внимание. Что еще?

— Боевые дружины, или, коротко, боевики, о которых идет речь, с первых же дней своего существования стали на путь самого жестокого террора. В одной только Риге с февраля по сегодняшний день совершено восемь террористических актов.

— Мезенцев вам завидует, — усмехнулся Волков. — В Либаве — двадцать.

— Так точно, Юний Сергеевич, двадцать… Объектами террора становятся, если прибегнуть к преступной терминологии, так называемые шпионы и предатели революции, видные дворяне и близкие к ним особы, чины жандармерии и полиции. Боевики вступали в вооруженный конфликт с полицией во время митингов и демонстраций, совершали налеты на тюрьмы в целях освобождения своих арестованных товарищей. По их прямому наущению крестьяне громят баронские корчмы и казенные винные лавки. Участились случаи экспроприации денег в банках, почтово-телеграфных пунктах и у отдельных лиц.

— В Московском форштадте всего этого, конечно, нет? — Полковник взглянул на бедного полицмейстера, который сидел ни жив ни мертв. По мере того как Корф разворачивал перечень преступных деяний, он все более проникался мыслью, что Волков именно его предназначил в жертву и отдаст на заклание новому губернатору. — А, Петр Кузьмич? — спросил Юний Сергеевич, но тут же смилостивился: — Ладно, сидите себе, такой разэтакий, и помалкивайте… У вас все, ротмистр?

— Практически все, Юний Сергеевич. О событиях, имевших быть двадцать восьмого и двадцать девятого апреля, говорить отдельно не стоит.

— Разумеется, потому что покушения на генерал-адъютанта Бекмана и генерала от инфантерии Фрезе, хвала господу, не удались. Но семнадцатого мая был тяжело ранен барон Вольф, а третьего дня боевики убили гробинского комиссара по крестьянским делам. К счастью, и то и другое произошло у соседей и прямо нас не касается. Однако для правильной оценки ситуации в обеих губерниях стоит, полагаю, включить оба инцидента в сводку. — Волков потер руки: — Все?.. Ну-с, господин полицмейстер, — повернулся он вместе со стулом к сопевшему в тягостном ожидании дородному подполковнику, — каково ваше мнение?

— Чего уж тут говорить, Юний Сергеевич? — сокрушенно вздохнул тот. — Печальная картина.

— В самом деле? — Волков иронически поднял брови. — А у вас в реляциях тишь да гладь. Подлинный Meerstile, морской штиль. Впредь так не делайте. И еще одно: оставьте на время в покое щенков, которые собираются за самоваром читать марксистские книжки и петь «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой». Пусть с сегодняшнего дня вас заботит только одно: оружие. Ищите тайники, Петр Кузьмич, они где-то у вас.

— Слушаюсь, Юний Сергеевич. Разрешите быть свободным? — Шумно отдуваясь, он отерся платком.

— Всего наилучшего, — милостиво отпустил его Волков. — Извините, что был резок с вами, — сказал он Корфу, когда полицмейстер ушел. — Но я поступил так намеренно, чтобы дать урок нашему гиппопотаму. Так что не серчайте.

— Помилуйте, Юний Сергеевич, как можно?

— Вот и отменно, дружок. Отдайте сводку еще раз переписать на машинке, — Волков сделал вид, будто простодушно раскрывает все карты. — Пошлю копию нашему ландмаршалу. Ему пригодится там, в Петербурге. Один ведь за всех нас отдувается. — Он не сомневался, что Корф все в точности передаст Мейендорфу. Оценка же, которую ротмистр даст его словам, Юния Сергеевича совершенно не волновала. «Пусть не верит, чертова немчура, пусть постоянно сомневается. Иначе совсем перестанут считаться, так их разэтак».

— Прикажете доложить о социал-демократическом съезде, Юний Сергеевич? — светски-непринужденно, однако при полном соблюдении субординации, спросил Корф. — Сведений существенно прибавилось.

— Петр Кузьмич на хвосте принес?

— Никак нет, — невозмутимо возразил ротмистр. — Господин полицмейстер просто принес мне для ознакомления номера большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий», которые были изъяты при обыске у рабочих. В них содержится короткая информация о съезде, несколько дополняющая данные агентуры.

— Слушаю вас, милый ротмистр.

— Теоретическая часть программы ЛСДРП явно заимствована из Эрфуртской программы, — менторским тоном начал Корф. В жандармском управлении он слыл глубоким знатоком социалистических учений и не упускал случая блеснуть эрудицией. — Зато в практическом отношении, как я мог убедиться, она почти дословно повторяет положения, выработанные на Третьем съезде РСДРП.

— Влияние русских большевиков?

— Несомненно. Они становятся заметной силой на нашем политическом горизонте, Юний Сергеевич. Комитет руководит крупной, хорошо законспирированной организацией, куда входят не только русские или евреи, но и значительное число латышей. Неудивительно, что латыши часто действуют совместно с российской социал-демократией. После январских выступлений — я специально интересовался — подобный альянс сделался повседневным явлением.

— Хорошо, ротмистр, я понял. — Волков раздраженно поежился. — Меня интересует, произошло или нет формальное слияние Латышской социал-демократической партии с РСДРП? Стоял об этом вопрос на съезде или нет?

— Я уже имел честь доложить, что не располагаю точными сведениями, — по-прежнему размеренно, но с легкой ноткой обиды ответил Корф. — Могу лишь высказать свое собственное мнение, что если объединение и не совершилось, то, бесспорно, произойдет в самое ближайшее время.

— Ладно-с. — Юния Сергеевича покоробило явное выпячивание собственной особы на передний план, сквозившее в каждом слове Корфа. Но приходилось сдерживаться. — Когда и где происходил съезд?

— Седьмого июня, господин полковник.

— Знаю, милостивый государь, знаю. Улица? Дом?

— Прошу прощения, господин полковник… Зато нам известны нормы представительства. — Оправдание прозвучало настолько по-детски, что Волков фыркнул и рассмеялся.

— Из газет, что принес Петр Кузьмич? — Ощутив явное свое превосходство над Корфом, Юний Сергеевич пришел в хорошее настроение. — Какое мне дело до того, сколько делегатов было от Виндавы, сколько от Тукума — Талсов. Имена мне нужны, адресочки.

— Некоторых руководителей мы же знаем, — насупился Корф.

— По кличкам. У нас, русских, это называется искать ветра в поле… Ладно, ротмистр, не обижайтесь. Рассказывайте, о чем там у них шла речь.

— Съезд принял программу и устав. Точнее, утвердил программу в окончательном виде, так как она рассматривалась еще на первом съезде. В этом документе — точного текста мы пока не получили — ставится задача свержения существующего государственного строя и создания демократической республики. Специальные разделы программы касаются таких вопросов, как вооруженное восстание, война, всеобщая забастовка, церковные демонстрации, петиции…

— Какие еще петиции? — по обыкновению резко просил Волков. Его реакция на особо интересующие или, напротив, непонятные вопросы была молниеносной.

— Правительству, Юний Сергеевич. Они категорически против подачи любых петиций.

— Отрицают, значит, возможность компромисса? — полковник закусил губу. — Так-с… Надеются добиться всего исключительно силой?

— Совершенно справедливо. На съезде широко цитировались слова Райниса о том, что государь император… — Корф стыдливо опустил глаза, — плавает по горло в крови.

— Райниса? — задумчиво переспросил Волков.

— Поэта, — счел своим долгом подсказать ротмистр. — Он ведь тоже принял участие в работе съезда.

— В самом деле? — весело оживился Юний Сергеевич. — Ну-ка, ну-ка, расскажите мне поподробней!

— Сожалею, но это все, что пока стало известно.

— Маловато… А знаете почему?

— Что «почему», Юний Сергеевич? — не понял Корф.

— Почему вам… нам, — поправился полковник, — ни черта не известно? Все потому, дорогой ротмистр, что ловим мелкую рыбку. Нам не шестерки нужны в движении, хотя и без них не обойтись, а главари. Лососи, а не салаки. Отчего вы не заслали своего человека на съезд? Скажете: нет такого человека. А почему, позвольте спросить, нет? По какой причине события застают нас врасплох? Зашлите агента в их верхи, и я обещаю вам подполковничьи погоны.

— Будем стараться, Юний Сергеевич.

— Старайтесь… Это хорошо, друг мой, — отвлеченно протянул Волков. — Какие еще пункты они выдвинули?

— Агитация в деревне, Юний Сергеевич, в армии, об отношении к социалистам-революционерам и либералам.

— Непримиримы, надо думать?

— Точно так.

— Это хорошо, это мы приветствуем… Пущай себе грызутся между собой. Лишь бы нас, грешных, в покое оставили… Вы вот что, Эраст Людвигович, — полковник в раздумье почесал переносицу, — займитесь как следует съездом. Надобно получить исчерпывающие сведения о главных его участниках. Не жалейте денег. И подумайте, как заполучить нам кого-нибудь из их коноводов. Решительная схватка, судя по всему, не за горами, и следует торопиться узнать о противнике елико возможно больше. Таковы законы войны. Ежели попутно узнаете что о Райнисе, то незамедлительно ставьте меня в известность. Я сам займусь теперь нашим питомцем муз.

— Давно пора. Даст бог, прибудет новый губернатор… «Знает, шельма, — усмехнулся про себя Волков. — Все промеж себя обговорили, все роли переделили».

Юний Сергеевич поднялся, кивнул Корфу и удалился к себе. Он чувствовал себя крохотным, жалким винтиком огромной махины, которая в стремительном беге шатунов и маховиков увлекает и мчит его к предначертанной цели.

— Гуклевена, — бросил он на ходу адъютанту, широким шагом пересекая приемную.

За окнами третьи сутки моросил дождь. Волков постучал по стеклу барометра, но вороненая стрелка ни на миллиметр не сдвинулась с риски. Он грузно плюхнулся на кожаный, часто простеганный диван, продул мундштук папиросы и, расстегнув китель, прилег.

Потомок регенсбургского хенкера вошел, по обыкновению, бесшумно, ни дыханием, ни скрипом половицы не обнаруживая себя. Куря с закрытыми глазами, полковник знал, что Кристап Францевич уже стоит над ним, почтительно опустив голову, сцепив пухлые ручки на выпирающем животе. Когда-то он спас этого человека от бессрочной каторги, замяв нехорошую историю с двумя маленькими девочками, чем нанес определенный урон своим высоким моральным принципам. Ни разу за двадцать лет не изменив законной супруге, он глубоко презирал слабовольных людей, которые не способны обуздать животный инстинкт. По долгу службы вникая в скабрезные и столь удивительно однообразные подробности, он глубоко презирал в такие минуты жалкий человеческий род. Трудно сказать, что именно подвигло его вмешаться в скандальный процесс Гуклевена. Возможно, интуиция, но, скорее всего, он на свой лад мстил мерзким ханжам, ополчившимся на собрата лишь за то, что тот превзошел их в скотстве. Юний Сергеевич, если на то пошло, просто восстановил справедливость. И ни разу не пожалел о своем минутном капризе. Гуклевен служил верой и правдой. Возможно, он догадывался, что шеф раскопал и другие его делишки, ускользнувшие от недреманного ока господ моралистов. Легкая гадливость, которую испытывал Волков при общении с тайным агентом, стала привычной. Можно сказать даже больше: отвращение переросло в патологическую привязанность. Лишь изредка находили минуты, когда он остро желал унизить клеврета, даже физически причинить ему боль. Лишь с трудом Волкову удавалось себя обуздать. Чтобы дать себе хоть какую-то разрядку, он именовал, конечно с глазу на глаз, Кристапа Францевича хенкером, палачом.

Приоткрыв один глаз и увидев на размытом фоне закапанного окна потную физиономию с черным пятном на лбу и усиками-мушкой, Юний Сергеевич вынул изо рта папиросу и, выдыхая дым, спросил:

— Что нового, котик?

— Имеются кое-какие примечательные вести, — почтительно осклабился Гуклевен. — Прикажете доложить?

— Что известно о боевых дружинах на взморье?

— Надо полагать, господин полковник, что таковые созданы ныне повсеместно. Оружие, насколько можно судить, поступает морским путем из-за границы.

— Все оружие?

— Трудно сказать. Бомбы, которые были обнаружены в лесном тайнике, изготовлены, скорее всего, на одном из рижских заводов, кинжалы — откованы в какой-то кузне.

— «Трудно сказать», «надо полагать», — передразнил Волков, — «в какой-то кузне»… Не та терминология, Кристап Францыч. Не того ожидаю от вас.

— Виноват, господин полковник. — Гуклевен принял начальственное неудовольствие как должное.

— Какие инциденты имели место последние дни?

— Разоружен урядник Каулинь, отняты ружья у лесников Бекера и Новицкого, совершено нападение на дом свиданий, где неизвестные лица потребовали у содержательницы ключи от несгораемого шкафа. Взяли, впрочем, сущую мелочь: сто с небольшим.

— Что еще?

— Отнята двустволка у шлокского пастора. Есть основания предполагать, что сбор денег на покупку оружия продолжается. Были случаи вымогательства под страхом суровых кар у лиц, которых боевики причисляют к «черной сотне». Как правило, в эту категорию входят наиболее благонамеренные представители общества.

— Ну и как, давали представители?

— Давали, господин полковник… Да и как не дать? Времена уж такие пришли неустойчивые…

— Бред, Кристап Францыч! Если вам угодно причислить к благонамеренным тех, кто не смеет противостоять наглому вымогательству и оглядывается на революцию, то хотя бы держите это про себя. Стыдно-с! Взять на учет всех, кто снабжает, вольно или невольно, преступников деньгами. Настанет день, и мы спросим с них как с пособников. — Волков вскочил, роняя пепел на голубое сукно. Он сознавал, что несет, в сущности, ахинею, и горячился от этого еще более. — На каждого, кто хоть мало-мальски подозревается в принадлежности к боевикам, заведите специальное дело. Не следует только пороть горячку и шарахаться из крайности в крайность, как мы, к прискорбию, поступали последнее время. Нужно планомерно и терпеливо собирать факты. Пусть враг думает, что мы напуганы и отступили, дадим ему обнаглеть и вылезть наружу. В подходящий момент мы всех выведем на чистую воду! За все спросим! Лично я ничего не забыл. Будьте уверены, что в длинном списке жертв террора среди сановников, аристократов и полицейских чинов не затеряется имя скромного рабочего парня, которого тупица Грозгусс не сумел уберечь. Вы установили, где пропадал Плиекшан пятнадцатого мая?

— В добельских окрестностях, господин полковник. Известному вам лицу удалось установить это позднее, косвенным путем.

— Запросили городскую полицию?

— Так точно. Послали им фотографические карточки, но, к сожалению, никто Плиекшана не опознал. Один лишь возница дилижанса припомнил, что как будто возил похожего господина. Куда именно — затрудняется указать. Похоже, что Плиекшан и в город не заезжал.

— Какая жалость, что мы его упустили! Наверняка опять принимал участие в какой-нибудь лесной сходке. Где тот неизвестный, что проживал у него с зимы?

— Простите, господин полковник, но вы сами запретили нам…

— Помню, помню. — Волков швырнул окурок в корзину. — Я только спрашиваю, где он.

— Покинул дачу примерно в то же время, когда Плиекшан запутал след. Возможно, они вместе и уехали в Добеле. Предположение, будто это раненый в январе боевик, отпало. Доктор, который его лечил, клятвенно заверил меня, что не нашел никаких следов ранения. Больной, согласно его диагнозу, страдал крупозным воспалением легких, которое сразу после кризиса сменилось тлеющим ревматизмом сердца. Последнее осложнение обусловило затяжной характер недуга.

— Вы говорите прямо как заправский медик, — фыркнул полковник. Заметив, что бумага в корзине затлела, пустив спиральную струйку дыма, он плеснул туда из графина.

— Позволю себе заметить, что Упесюк, согласно вашему приказанию, не беспокоил Плиекшана и не потребовал паспорт, чтобы зарегистрировать его, как он заявил, родственника. Для поднадзорного лица подобная мера вполне понятна и…

— Все сделано, как надо, — с металлом в голосе заявил Юний Сергеевич. — И я подтверждаю свое приказание. Впредь до особого распоряжения не трогать Плиекшана. Только наблюдать!

— И без того каждый шаг его на учете, каждый вздох.

— В самом деле? — блеснул мертвой улыбкой Юний Сергеевич. — Тогда позвольте спросить вас, где находился господин Райнис третьего дня.

— Момент. — Гуклевен вынул потрепанную записную книжку. — У меня все отмечено… Седьмое июня… Есть! До поздней ночи работал у себя в кабинете.

— Откуда сведения?

— Наблюдение…

— Гоните в шею таких наблюдателей, — озлился вконец Юний Сергеевич. — Грош им цена. Если хотите знать, Плиекшан весь этот день провел в Риге, на конспиративном съезде!.. Что, съел?

— Виноват, господин полковник. — Гуклевен, который так и не присел за все время, вытянулся и засопел. — Будьте благонадежны, я приму меры.

— Отставить! — по-военному скомандовал Волков и, понизив голос, вкрадчиво произнес: — Давайте-ка вот о чем договоримся с вами, Кристап Францыч… Упесюка от этого дела отставить к чертовой матери. Он и с Горьким напутал, и Райниса проморгал. Сколько можно церемониться? Первым делом свяжитесь с нашим молодым человеком и, если понадобится, еще раз как следует его пристращайте. Мне нужно получить подтверждение относительно участия Плиекшана в работе съезда. Причем быстро! Очень быстро, Христофор Францыч, даже как сказано в партитуре какого-то композитора: быстро, как только возможно. И чтоб никакой отсебятины! И никакого вранья!

— Будет исполнено, Юний Сергеевич.

— Ступайте тогда, вечный труженик, — полковник вяло махнул рукой. — Завтра к вечеру жду от вас первого доклада. Все подробности операции хранить в строгом секрете. Ни Корфу, ни фон Корену, ни самому губернатору вы отныне не подотчетны. Над вами только бог, царь и я. Сами понимаете, кого из трех следует больше бояться…

Господин Волков еще мог шутить.