После вас с пистолетом

8 Маккабрей макает перепуганный пальчик в кишащие акулами воды цареубийства

Костюм был гнусен, просто гнусен. Его явно пошили в 1940-х годах на румынского сутенера-дальтоника, а то и жиголо. Шашечки сине-оранжевого узора, должно признать, были немногим крупнее обычной пачки сигарет: вероятно, сутенер либо жиголо не желал сильно бросаться в глаза. Непристойных открыток в карманах не оказалось — равно как и отбракованных на фабрике «французских писулек»; меня это убедило в том, что, по крайней мере, в химчистке наряд побывал. Я приобрел его в заведении под названием «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА», и в самом деле: складки пиджака ниспадали с моих плеч в манере, свойственной фанерным гардеробам. «ГОСПОДСКИЕ ГАРДЕРОБЫ, СКУПКА» также продала мне пару обуви подстать, хотя своим бело-коричневым великолепьем ботинки эти, похоже, выдавали происхождение подревнее: в них мог щеголять мелкий дворянчик, выйдя промышлять себе состояние где-нибудь в монте-карлианском «салоне-привэ»[42] году этак в 1936-м.

На себя в зеркало их примерочной я глянул лишь единожды. Под дубинкой костюма я мог поморщиться, но, клянусь, в голос не закричал.

Ресурсы «ГОСПОДСКИХ Г. С.» казались неистощимыми.

— Кте, — спросил я со своим лучшим миттель-европ-акцентом[43], — кте я моку приопрести топротный, крепкий, мусикально-инструментальный сакфояш тля моефо мусикально-инструмента? Мне потрепуется фот такой капарит. — Пока я очерчивал размер, подлый костюм нещадно вспарывал мне подмышки. — Такой, ф каких шикакские канкстеры раньше носили окнострельные афтоматы, ха-ха!

— Ну и в нужное же место вы зашли же! — шумно просиял мистер Г. Г. С. — Ступайте же сюда, сэр, и осторожно же — ступенька. Мы же отчасти специализируемся на влагалищах для музыкальных инструментов. Вот тут, я же уверен, вы же отыщете футляр своей мечты — среди этой небольшой коллекции!

Я подозрительно сощурился на него, ибо всем известно, что библейское «влагалище» ныне толкуется несколько игривее, но он, судя по всему, за отросток меня не водил. Передо мной действительно раскинулся превеликий ассортимент на совесть сработанных конурок для музыкальных инструментов — зрелище редкое и причудливое. Пред моим мысленным взором расстилались пропорции «маннлихера» (любой хоть чего-то стоящий торговец искусством может с первого взгляда на раму определить, подойдет ли она какой-нибудь картине из его запасников, а также можно или нельзя ее подогнать под размер оных картин, не жертвуя красотой резьбы), и я вскоре выбрал футляр — иначе «влагалище» — извращенной формы, разработанное, вне всяких сомнений, под баритон-саксофон. Пререкался я насчет него ровно столько, чтобы не возбудить подозрений в груди мистера Г. Г. С.

После чего запихал свой противный господский гардероб и со-ответные ему ботинки в футляр и медлительной стопой повлекся хмуро в шалаш спокойный свой, усталый, как любой селянин из Сток-Поджис[44], помедлив только в «Лиллиуайте», дабы приобрести клетчатую кепку для гольфа той разновидности, кою до сих пор я полагал существующей лишь в сочинениях П. Г. Вудхауса. В «Лиллиуайте» я воспользовался своим йоркширским акцентом, дабы сбить их, видите ли, со следа. Плащ тайного агента уже окутывал мне плечи так уютно, что я чувствовал себя плющом увитой башней[45]. Я не возбудил, смею надеяться, никаких подозрений; даже без акцента меня бы приняли за джентльмена с Севера — никто другой не стал бы покупать такую кепку.

По моем прибытьи в квартиру, Джок моргнул на инструментальный футляр злобным глазом. Второй глаз, не-злобный, стеклянный, был устремлен в эмпиреи либо к потолку так, что, умей он говорить, явно сказал бы: «Иже еси».

— Будь добр, водрузи этот гроб для банджо в гардероб моей гардеробной, — промолвил я величавым хозяйским голосом, — и попрошу тебя внутрь взглядов не бросать, ибо содержимое шокирует даже меня. А воздействие оного на честного кашцехлёба, подобного тебе…

— Вы имеете в виду — «хлебопашца», мистер Чарли.

— Быть может, может быть. Как бы там ни было, немедля мне поведай без экивоков и своими словами, не упуская самых незначительных примет[46], — что у нас сегодня на обед?

— Мадам нету, — чопорно отвечал он. — Играет в бридж.

— И? — высокомерно вопросил я. — Уж не пытаешься ли ты мне сообщить, что я должен посылать или — боже упаси — выходить за обедом? В кладовой ничего? Ты сам, Джок, кормишься хлебами и сырами? Мне трудно в это поверить, ибо кто, как не ты, всегда питался не по чину?

Взоры его опаляли: один — пол, другой — карниз под потолком: опять же, не по чину, с его-то статью и общественным статусом.

— Я только собрался чутка перекусить, — прогугнявил он насколько мог культурно.

— Да-да? — мягко просуфлировал я.

— Ну, эта… парочку «блинцов» с икоркой внутри и сметанкой сверху — это я остатки наскреб, немножко филеев лососинки, выдержанных в вине, которое я купил из своего собственного кармана и могу это доказать; потом всего-то ничего — тоненький бифштексик на скорую руку, чего добру пропадать, а в него завернуть уж мою собственную стряпню — куриную печеночку. Ну и все.

— Ты хочешь мне сказать, — ровно осведомился я, — что там едва хватит тебе одному?

Джок лояльно поразмыслил.

— Икры, наверно, маловато, — наконец отозвался он. Я протянул ему свои ключи.

— Десять минут ничего, мистер Чарли?

— Ты имеешь в виду десять минут после того, как ты предъявишь мне поднос с напитками?

— Еще б.

— Ну… стало быть, Джок.

— Ну, мистер Чарли.

Когда Иоанна возвратилась, я уже пребывал в постели с душеспасительной книгой Св. Франциска Сальского[47] — или, быть может, маркиза де Сада, не помню, — и недостаточно проворно щелкнул ночником. Она выиграла в бридж — она всегда выигрывает; это ее воодушевляет. Она сияла. Танцуя по комнате, она еще и пела, разбрасывая одежды там и сям.

Не все мы можем себе позволить устриц и крепкий гиннессовский портер, но скажу как на духу: бывают времена, когда баночка белужьей икры за £20 заполняет лакуну восхитительно.

На следующий день, удостоверившись, что Джок в своей кладовке занимается полезным делом, а Иоанна в ду́ше, я накинул на себя новое «платье» и уже собирался было ускользнуть из дому незамеченным. Иоанна застала меня за актом ускальзывания и при виде моего радужного облачения едва не рухнула на пол от хохота, аки маленькая безумица. Такой смех, как у нее, — он плещется сребристыми волнами, — вполне чарующ, если вызван кем угодно, кроме вас самого.

— Цыц! — скомандовал я. — Если меня в этом костюме увидит Джок, он немедленно подаст заявление об уходе. У него, видишь ли, есть собственная гордость.

— Но, Чарли-дорогушечка, — выдавила она между сребристыми волнами, — зачем ты оделся гробовщиком? И в этом черном внушительном ящике у тебя что — принадлежности для бальзамирования?

— Я не вижу ничего достойного смеха, — чопорно отвечал я, — в наружности истинного бритта, готового свершить покушение на своего Монарха вопреки собственному здравому смыслу.

— Прости меня, Чарли, — опамятовалась она. — Я просто не поняла, что ты замаскировался.

— Именно это, черт подери, я и сделал, — ответил я.

Когда я проходил через кухню, моего слуха достиг приглушенный флатус — слишком дискантовый, чтобы оказаться испускаемым Джоком.

— Джок, — сурово проговорил я. — У канарейки опять запор. Новый коновал меня разочаровывает. Прошу тебя — протелефонируй в Зоопарк и спроси у них совета.

— Ну, мистер Чарли, — ответил мой камердинер — после чего, «сотто вочи»[48], произнес нечто, прозвучавшее как: «Поглядеть на ваш новый костюм — и не то будет».

Я шагал — нет, ускальзывал — похоже, много миль, пока не оказался вдали от тех районов Лондона, где могут проживать мои друзья, после чего остановил такси и направил его в Сити, где шанс столкнуться с моим фондовым маклером или главой моего «ллойдовского» синдиката был ничтожен. В кармане я имел карту-схему Монаршего Маршрута, которую выдрал из газеты Джока — а это именно та разновидность газет, которые читает Джок. (Флит-стрит[49] называет их «сисько-письками», но Джок хранит верность Шерли Темпл[50]; будучи прирожденным бриттом, он, тем не менее, без ума от беспристрастных фотоснимков монархов наших меньших, получающих «поджопники» от лошадей, когда «пьюсанс»[51] выходит к судебному барьеру. Иногда, к тому же, он может обратить внимание на столбик шрифта в уголке, повествующий о 15 миллионах бездомных в Западном Бенгале. Его социальная совесть лишь на пару рисок выше оной у Всемирного совета церквей, но и только.) В кармане у меня, как я уже говорил, пока вы меня не перебили, лежала карта-схема Монаршего Маршрута. Моя «Таймз» в своем «Придворном циркуляре»[52] не уточняла — да и, вероятно, уточнит лишь после события, — в какой разновидности автотранспорта будет перемещаться Ее В., но, поскольку мероприятие было Государственной Важности (Прием и Ланч в Зале Хреноплетов с иностранными королевскими особами), я надеялся, что Царственное Лицо будет в Государственном Ландо — открытый верх, изволите ли видеть, — а не в одном из тех громадных тяжеловесных «даймлеров» или «роллс-ройсов», которые, как известно любому асассину-любителю, пуленепробиваемы.

Моя газетная карта-схема показывала, что Монарший Кортеж по пути в Зал Хреноплетов должен ненадолго заехать в задрипанную улочку Сити, и вот в аккурат на эту улочку я направил свой кэб, а уж там заставил таксиста меня декантировать, сунув ему на чай больше заслуженного ровно настолько, чтобы он не принял меня за уроженца Лондона, но не слишком много, чтобы он меня не запомнил. Те из вас, кому не повезло и кто не оказался тайными агентами или наемными убийцами, поймут, как работал мой ум.

Вверх и вниз ковылял я по задрипанной улочке, музыкальный футляр колотил меня по ляжке прежестоко, но ни единой вывески «ПОСТЕЛЬ И ЗАВТРАК» завидеть я так и не сподобился. А завидел я на третьем круге ковыляний высокое, узкоплечее и неопрятное строение с названием солиситорской фирмы в окнах цокольного этажа и целым ассортиментом грязных кружевных занавесок в тех окнах, что повыше. Худосочная неряха в бигуди мотылялась внизу у входа в подвал, апатично гоняя мусор тем, что некогда именовалось метлой.

— Топрый отро! — вскричал я, вздымая кепочку для гольфа на континентальный манер и дружелюбно ухмыляясь. Существо оторвало взгляд от «территории»; глаза у нее были, как у давно вышедшей на пенсию потаскухи, коей работа никогда не приносила радости.

— Ево нету, — сразу отказала она.

— Йа хотель ототшнит…

— Нету, — повторила она. Атмосфера полнилась густым ароматом давно не выплачиваемой рассрочки.

— Йа хотель ототшнит, не найтется ли тот маленький комнат, кте я мок бы проводиль ветшера с…

— С кем-кем?

— Та, икраль с мой инстромент, понимайт?

— С чем-чем?

Я осознал, что с «территории» моего саксофона ей не видно, и она могла неверно меня понять. Я поднял футляр и повертел им.

— Мой шена, — объяснил я, — не хотшт болше меня икраль с ним то́ма. От неко она со мной холотный.

— Голодный?

— Йа, — в приступе вдохновения подтвердил я. — Колотный. Потом ест отшень мноко, понимайт, и стал отшен толст, а это портит нам фесь люпофный шиснь. Я терпейт не моку толстый шенщин. — И я воззрился на нее с нескрываемым восхищением; она оправила драный халат на своих мослах.

Десятью минутами позже я стал жильцом комнаты на втором этаже с видом на задрипанную улочку, уплатив скромную ренту за месяц вперед и с уговором, что я стану заниматься со своим инструментом лишь в те часы, когда солиситор внизу не занимается со своим законом; кроме того, мне воспрещалось принимать в комнате друзей и пользоваться ванной. В комнате, изволите ли видеть, имелась раковина для ответа на неотложный зов природы.

Дома в тот же вечер я провел два омерзительных часа с магнитофоном и альбомом какого-то переоцененного и переплачиваемого саксофониста начала 40-х, записывая обрывки и ошметки его зверского искусства и вновь и вновь повторяя фразы как бы в попытках достичь того, что саксофонист, быть может, назвал бы совершенством. Музыканта я вам не назову, ибо, кто знает — он может оказаться жив и по сей день (справедливости в мире нет ну просто никакой), а Общество наблюдения за исполнением авторских прав живо весьма и весьма, в чем я уверен намертво, — и уже изготовилось киской перед входом в мышиную норку.

Последующие несколько дней я играл свою роль. Великую Игру. Носил маску. Хуже того — я носил костюм и, боже всемогущий, те самые ботинки. Каждый вечер я подползал к этому узкому дому на этой задрипанной улочке в этом Сити, облаченный в позорную экипировку, и взбирался по лестнице, трепетнув похотливой ресницей-другой домоправительнице. Укрывшись в мерзкой комнатенке, в миазмах недокормленных мышей (да, испускавшихся комнатой, не мной), я проигрывал пленку безымянного саксофониста, время от времени разнообразя громкость, останавливая и пуская запись снова — и так далее, сам же выглядывал в окно, соразмеряя углы, дистанции и секторы обстрела, пока чертов саксофон не заигрывал мне печенки до смерти, и тогда я шаркал по ступеням вниз, увиливал от ныне вымытой и напомаженной, однако по-прежнему костлявой домоправительницы и угрюмо шагал по улице к остановке такси. Угрюмость поступи моей, едва ли нужно об этом упоминать, проистекала от необходимости промерить улицу шагами и соотнести дистанции с секторами обстрела. Я прикидывал, что Государственное Ландо в день Д будет шуршать на спорых 12 милях в час. Тригонометрия — единственное, что удавалось мне в школе. По крайней мере, единственное из мне удававшегося, о чем знали мои учителя и наставники.

Послушайте — давайте я сразу поясню, что все это мне вовсе не нравилось, ни целиком, ни частями. Я не говорю об одежде, над которой посмеялся бы даже Джордж Медли[53], не говорю о ботинках — «банановых особых», — которые до сих пор являются мне в кошмарах. А говорю я — в кои-то веки серьезно, — об основополагающей гнилости всего предприятия. Эта страна приютила мою семью, была к нам добра, позволила нам умеренно разбогатеть и ни разу не тыкала в нас глумливым перстом. Почему же тогда я напрягаю все свои извилины к тому, чтобы свести Монарха в могилу до срока? Ну да — мне велела жена, а это веская причина почти всех поступков для почти всех ребят, особенно если, как в данном случае, был даден крепкий намек, что я могу оказаться несколько мертв, если готовый продукт заказчика не устроит. К тому же существовал жуткий полковник Блюхер, который недвусмысленно заявил, что я должен подыгрывать Иоанне, пока не получу иных инструкций. Ни одно из этих соображений не вызывало у меня приязни к деятельности подобного рода; я обостренно осознавал, что у Джока система ценностей — солиднее моей.

Вместе с тем, тогда я был человеком железным, преданным одному идеалу — остаться в живых, идеалу, что мнится бледненьким в ретроспективе, но в те дни выглядел вполне разумным. В остатке живым сквозит некая прямота; спросите любого, кому приходилось сталкиваться с выбором между жизнью и смертью.

А потому я смазывал ружье, навещал жуткое строение, склабился домоправительнице, играл на саксофонной пленке, носил костюм, ботинки… о нет, даже и саму кепочку для гольфа носил я. Вы же читали о спартанском мальчике, пригревшем за пазухой лисицу, которая грызла ему кишки, а он даже не пикнул? Очень хорошо, я высказался яснее ясного.

— Джок, — произнес однажды утром я — Джоку. — Джок, мне требуется небольшая помощь.

— Мистер Чарли, — массивно вымолвил он, — если вы о том деле, которое мы обсуждали несколько дней назад, то, пока вы не сказали больше ни слова, ответ — «нет». Я вас не сдам, даже ежли до этого дойдет, и вы это знаете, но помогать не могу. Только не в этом.

— И даже чуточку поручить после события? — заканючил я.

— Простите, мистер Чарли. Я даже с консервной банки крышку не срулю при таких остыятельствах.

— Очень хорошо, Джок, полагаю, что справлюсь собственноручно. Я уважаю твои принципы и ни в чем тебя не виню. Но если меня, э-э, заметут, могу ли я надеяться, что ты станешь навещать меня в камере смертника?

— Еще б.

— И, быть может, принесешь мне баночку-другую икры? Настоящей «Гросрибрист», в смысле, а не того вещества, которое мы выставляем на вечеринки?

— Еще б.

— А еще, быть может, — с тоской в голосе продолжал я, — баночку-другую куропачьих грудок в желе, э? То есть, мне доводилось слышать жуткие рассказы о том, что начальники тюрем считают «добрым завтраком» для малого, готовящегося к последнему стоярдовому рывку на виселицу. Жирные бараньи отбивные с жареной картошкой, фасолью и… и… всяким.

— Да не забивайте вы себе голову этой хренью, мистер Чарли, я за вами как надо присмотрю, у меня в таких местах есть дружбаны. И со смертной казнью они уже покончили, нет? Вам все равно не присудят больше, у-у, скажем, четвертного. Плевое дело. Отсидите, стоя на голове. Только одно не забывайте: постарайтесь, чтобы здоровые черные педрилы вас в душевой не поймали.

Я не содрогнулся, ибо желал сохранить Джоково уважение, но усилие мне стоило нескольких сотен калорий.

— Послушай, Джок, — нежно вымолвил я. — Насчет отмены смертной казни ты прав, но имеется еще одно обстоятельство, и на тебя его могут повесить запросто.

— Во как?

— Да.

— Вроде чего?

— Вроде Государственной Измены.