После вас с пистолетом

17 Маккабрей передает кое-какую опасную бакалею и переносит удар по башке без своей обычной покорности

— Как оно, Чарли? — вскричал Хамфри, когда меня сопроводили в его со вкусом обставленную святая святых — иначе кабинет — в Посольстве на следующий день.

— Как-оно, как-оно, Хамёныш! — учтиво парировал я. Мы обменялись еще рядом учтивостей, без зазрения употребляя полезную фразу «как оно». Позволяет не думать, изволите ли видеть, а также избавляет человека от рутины припоминания, женат ли собеседник, разведен, моносексуален либо иное. Но что лучше всего — спасает от опасности осведомляться о его родителях. Хамфри, видите ли, — отпрыск довольно древнего ирландского семейства, а это означает, что по крайней мере один из его ближайших и дражайших, закованный в цепи, сидит в подвале, питаясь сухими корками и для развлечения отгрызая головы пробегающим крысам.

Более того: все это «как-онотельство» предоставило Хамфри возможность извлечь из кармана визитную карточку, на которой были аккуратно отпечатаны слова: «ЭТО ПОМЕЩЕНИЕ ПРОСЛУШИВАЕТСЯ». Я энергично закивал — что он, вероятно, воспринял как понимание, но я имел в виду согласие; виновную заведомость, если угодно.

— Выпивать слишком рано, я полагаю? — спросил он, глянув на свои часы.

— Напротив, черт возьми, как бы не слишком поздно, — ответил я, поглядев без нужды на свои. — Вкатывай жизнетворные жидкости без промедления.

Он подошел к буфету, отомкнул его и вытащил два пухлых конверта, которые я ему посылал, сопровождая выемку воздеванием бровей и вопросом:

— Скотч или бурбон?

— Оба, — весело сострил я.

— Жадный подлец, — рассмеялся он, вручая мне оба конверта, за которыми последовал огромный стакан бренди с содовой: фактически, он знал, что именно это мне потребно в такое время суток. (Этих ребят в Разведку берут не за красивые глаза; что бы там ни утверждали изготовители лосьонов после бритья.)

Некоторое время эдак изящно мы вустерировали, безмолвно хихикая при мысли о мрачноскулых ФБР-овцах и суроволобых ЦРУ-шниках, которые в неистовстве рассылают «запросы на слежение, код Оранжевый-5» на таких жемчужин «Клуба Трутней»[124], как Хиха Проссер или Дурик Фунги-Фиппс. (Вообще-то есть надежда, что «Клуб Трутней» они примут за кодовое наименование новой конспиративной квартиры «Фирмы» в Лондоне — и, зная их, мы почти можем быть в этом уверены.)

Пока мы праздно перекидывались этими вустеризмами — а мы оба с ним убежденные кидуны подобными вещами, — он подвинул ко мне по столу блокнот для записей, и я накарябал на нем довольно новостей, чтобы ему щедро воздалось за его доброту. А точнее: я записал все мне известное о том, что, насколько я знал, знал полковник Блюхер, если я выражаюсь ясно, — вместе с парой других клочков информации, которые дали бы Хамфри фору и то, чем можно с полковником поторговаться. С крайним тщанием я отобрал и то, что следует опустить: он бы все равно не поверил, да и в любом случае подобное касалось прежде всего моей собственной безопасности. («Празден, разумен, нечестен; нацелен на выживание», — гласило резюме моей последней школьной характеристики, и я с тех пор не изменился: я вам не бабочка.)

Присосавшись еще разок к воодушевляющему соску с бренди, мы расстались, во множестве передавая дружеские приветы и пожелания Фредди Уиджину и Гонории Глоссоп[125]. Учтиво сопровождая меня к дверям, Хамфри помедлил у заурядного, но, как он без сомнения знал, отлично прослушиваемого торшера и хрипло прошептал:

— Чарли, не верь ни слову старика Маллинера.

Я тихо ахнул, но согласно забормотал, неслышно ухмыляясь.

Мистер Ри ожидал меня на «рандеву», как и обещалось в рекламе, вежливо пялясь в пространство с видом человека, решающего примеры на деление столбиком в уме. Либо планирующего надежный способ убийства супруги. Он предложил мне выпить, но душа к сему предложению у него, очевидно, не лежала, да и мне уж не терпелось перейти к делу, а не лакать пойло. Честно говоря, я бы предпочел носить с собой по улицам скорее бомбу с часовым механизмом ирландского производства, чем пакет с героином. Если там и впрямь был он.

Мы обошли квартал к точке, избранной мистером Ри, — там, как он надеялся, за нами не смогут надзирать глупые и неумелые долдоны из Британской разведки. (Прискорбный день настанет для мира, когда азиатский джентльмен осознает, что западное долдонство есть лишь восточная хитрость на иной манер. Ну, по крайней мере, немалая ее часть.) Мы проскользнули в парадное. Он распахнул вместительный портфель. Я сунул внутрь пухлый конверт. Он уделил мне порцию поклона и долгий немигающий взгляд, после чего вскочил в крупный и вульгарный черный лимузин, вхолостую урчавший мотором у пожарного гидранта под снисходительным взором хорошо оплаченного полисмена. Меня долгий немигающий взгляд мистера Ри не прельстил — подобный взгляд, казалось, рек: «Маккабрей, будет ручше, есри внутри окажется то, что и доржно там оказаться; у нас есть способы заставить вас повизжать». Я помахал на прощанье индифферентной рукой, уверенный, что урчащую в моем желудке кислоту невооруженным глазом не разглядеть. А затем присмотрелся к клочку бумаги, который мистер Ри втиснул мне в ладонь. То не была, как я надеялся, щедрая порция карманных денег: то было нечто лучше, причем — гораздо. Гласил клочок следующее: «СООБЩЕНИЕ ЖЕНЫ НЧ ИМПЛАНТАТ КВАРЦЕВЫМ РАСПАДОМ ПРОСТО ШУТКА ЗПТ НЕ БОЙСЯ ЗПТ ПОЖАЛУЙСТА НЕ СЕРДИСЬ ЛЮБОВЬЮ ХАННА ТЧК КЦ».

— И впрямь ЧК КЦ, — рыкнул я.

Не успел лимузин скрыться с глаз моих, к обочине подкатил еще один — гораздо вульгарнее и чернее, совсем как в книжках с картинками. Я удостоил его лишь кратким и надменным взором, покамест демонстрировал проезжавшим такси привлекающие оные такси жесты. Таксисты, похоже, не понимали моей британской жестикуляции. И вот когда мои страхи уже начали перековываться в честное британское раздражение, я осознал, что из лимузина — второго лимузина, длиннее и вульгарнее, как вы понимаете, — извергаются какие-то по виду респектабельные ребята. Но что за дело мне до них? — и я продолжал повелительно подманивать таксомотор. В этот миг меня и треснули по затылку.

Между тем, вам, кому — простите меня — больше делать нечего, кроме как читать повести об отваге и истинной любви, подобные той, кою я сейчас излагаю, должно быть, не раз доводилось знакомиться со множеством описаний того, что ощущает человек, будучи треснут по завойку. Изумительно расцветают звезды, заливаются щебетом синие птицы, лучезарно взрываются фейерверки и тому подобное. Все это неправда: ни одно из подобных описаний не было составлено теми, кто в действительности перенес такой удар по башке.

Итак — как человек, который в свое время получил не один и не два, а несколько подобных трусливых колотушек, я с полным правом могу зафиксировать результирующие явления в такой научной форме, коя может быть принята для публикации любым серьезным медицинским журналом.

(A) Получатель испытывает отчетливое ощущение тумака в задней части своей тыквы или черепа. Переживается мгновенная вспышка страданий.

(Б) Сие побуждает новичка произнести «Хрррыг!» либо сходные по значению слова, в зависимости от этнической принадлежности. Опытный же субъект, уже знакомый с тумаками, падает без лишних слов, дабы не получить следующего.

(B) После чего получатель проваливается в безмятежный сон, где сновидений меньше, чем за всю его половозрелую жизнь.

(Г) С неохотой он возвращается в себя и обнаруживает, что инфицирован сокрушительной головной болью и неодолимой жаждой. Более того: он окружен крупными некрасивыми мужчинами, созерцающими его пробуждение с хладом во взорах, ибо в данный момент они поглощены игрой, называемой «пинокль на троих». Получатель засыпает вновь. Теперь сон весьма прерывист.

(Д) Его снова будят — на сей раз это делает грубый некрасивый мужчина и настолько неучтивым образом, что я не могу описать его в повествовании, предназначенном для семейного чтения.

(Е) Посему, исполнившись негодования, желчи, злости и т. д., получатель метит смертельным выпадом карате в своего мучителя, не осознавая, насколько обессиливают последствия удара по кумполу, начисленного ему профессионально. С. В. К. пролетает в нескольких вялых дюймах от цели. Некрасивый малый даже не улыбается: он лупит лопатообразной ладонью пациенту по сусалам — вперед и назад, вдоль и поперек. В Бруклине, насколько я понимаю, это передается буквосочетанием «хло́пушки-хоп, шмяк, бац».

(Ё) Горько зарыдав от стыда и ярости, получатель валится на ковер. Некрасивый малый сострадательно подымает его на ноги, прихватив за клок волос.

Все вышеописанное произошло со мной в означенном порядке, и в доказательство могу предъявить парочку неврозов. Меня доставили в уборную, иначе туалет — нет, погодите, в США это называется «ванной» — и позволили стошнить, умыться и, как выражалась моя бабушка, «оправить вуальку». (В завещании я отписал свою коллекцию эвфемизмов Национальному тресту[126].)

Мне стало несколько получше, однако негодование мое не ослабло ни на йоту. Меня заверяли, что многие приемлют затрещины по барабану с невозмутимостью. Кое-кто, осмелюсь сказать, положительно рад эдаким карамболям, полагая их незаменимым средством медитации; иные упрекают себя за то, что недостаточно любили своих собратьев. Я таким никогда не был. Получение зуботычин и колотушек неизменно наполняет меня довольно иррациональным раздражением. Нам, тучным трусам, едва перевалившим за середину жизни, осталось крайне мало недорогих развлечений: яростное негодование — при условии, что кровяное давление у вас не хуже 120/80, — равно дешево и приносит удовлетворение.

Стало быть, перед вами возник разъяренный и неумолимый Маккабрей, коего физиономия утерта, а брюки подтянуты крупными некрасивыми мужчинами, и коего полувнесли в затемненную комнату и вывалили в изумительно удобное кресло. Он — я — смутно и роскошно поярился минуту или две, пока сон не подкрался к нему — мне — черной пантерой и не вонзил свои милостивые клыки в то, что осталось от Маккабреева мозга. Воспоследовали любопытно восхитительные сны с участием перезрелых школьниц — довольно неподходящие для сих целомудренных страниц. (Часто отмечалось, что мужчины перед лицом неминуемой смерти на поле битвы или даже на самой виселице истово ищут утешения в половом акте. То же применимо и к похмелью обыкновенному: сырое яйцо, взбитое с «табаско» или вустерским соусом, — полезное плацебо для похмельного новичка; пинта выдохшегося теплого эля — особое рвотное средство, живая или мертвая вода для обладателей чугунных желудков; а парочка крупных бренди отличает закаленного пьянчугу, которому известно, что для скорейшего возвращения к человечеству ему потребно проверенное и надежное средство. Можете, однако, рассчитывать, что единственное королевское средство, коего достойны мы, люди железные, — это энергичные пять минут того, что Джок невоспитанно называет «трахогузкой». Положительно гарантирует очистку даже самого инвазированного мозга от паутины; ни один дом не должен обходиться без этого средства. Попробуйте завтра же. Не стану делать вид, что его можно приобрести у почтенных аптекарей, но отдел записи актов гражданского состояния вы найдете в большинстве крупных населенных пунктов. Я отвлекся, я знаю, но с пользой: одни эти мои слова стоят тех денег, что вы уплатили за входной билет.)

Те любопытно восхитительные сны, о которых я говорю, внезапно оборвались потопом ослепительного света и парой-другой мягких встрясок за плечо. Я размежил неохотные веки, приподнялся и сел, обратив свой взгляд сначала на плечетрясца, который оказался самым маленьким и толстым из моих некрасивых гонителей. Выглядел он несчастным. Я грозно пожрал его глазами, затем обозрел свой фронт и за акром стола из черного стекла засек мерцание извиняющихся лицевых черт. Когда взор мой сфокусировался, в извиняющихся чертах я признал полковника Блюхера.

— Эй, мистер Маккабрей, с вами все хорошо? — спросил он, вроде бы — с тревогой.

— Гррр, — проворчал я, ибо ни «да», ни «нет», похоже, истинному положению не отвечали.

— Послушайте, мистер Маккабрей, мне в самом деле очень, очень жаль, что вас как бы, э-э, немножечко тряхнули…

— Гррр, — подчеркнул я, на сей раз влив в это слово побольше яда.

— …но, видите ли, мне нужно было убрать вас с улицы — и побыстрее, к тому же, следовало удостовериться, что на сторонний взгляд это выглядит не так, словно вас забирают друзья, а в данной части города квалифицированных помощников у меня нет, и я полагаю, что эти деятели, э-э, как бы получили распоряжения из вторых рук, а они, ну, в общем, враждебностно-ситуационно-ориентированы…

— Еще раз?

— …ориентированы на враждебную ситуацию, и, можно сказать, когда такие парни берут кого-нибудь, они берут его по-настоящему крепко, хм?

— Вы хотите сказать, полковник, что эти люди превысили свои полномочия?

— Ну-у, да, я бы так сказал.

— И вы, разумеется, устроите им нагоняй?

— О да, полагаю, что и устрою. Эй, Элмер… — Это относилось к некрасивому малому рядом с моим креслом. — Элмер, не сходить ли тебе и не найти ли что-нибудь пожевать?

Когда Элмер отвернулся к двери, я встал на ноги и мерзким скрипучим голосом, который выработал у себя много лет назад, служа адъютантом в Гвардии, проскрежетал слово:

— Элмер?

Он развернулся по часовой стрелке, тем самым встречая мой хук слева в печень и даже помогая ему. Как же тот впитался — еще как! Мы все слыхали о чудодейственных ударах, что «пролетают не больше четырех дюймов», не так ли? Так вот — данный удар пролетел, должно быть, дюймов двадцать и подкреплен был 180 фунтами Маккабрейской мускулатуры, жира и ненависти, приведшей все это в совокупное движение. Некрасивый малый издал «Урррггххх» или нечто удивительно на то похожее, и сложился, как плохо сделанные жалюзи. (Джок, изволите ли видеть, давно посоветовал мне, что «когда засаживаете хрюнделю в брюхо, не думайте ни о брюхе, ни о брюшной стенке: лупите сразу так, чтобы достать его хребет — спереди; ясно?» Джок в таких вещах петрит, сами понимаете.)

Блюхер, я полагаю, нажал звонок, ибо вошли двое других некрасивых мужчин и по мановению Блюхерова мизинчика выволокли своего поверженного соратника, пока тот не испортил ковер безвозвратно.

Я снова опустился в кресло, ощущая в себе несколько больше гармонии с бесконечностью. Блюхер не выразил ни одобрения, ни легкого упрека хотя, как мне почудилось, уголок его рта дернулся — у кого-нибудь другого такая гримаска сошла бы за веселье.

— Ну что ж — на чем мы остановились? — уютно поинтересовался я.