После вас с пистолетом

16 Маккабрей принимает на грудь больше, чем полезно, и пугается компетентным пугальщиком

С получением подорожных я не стал задерживаться — даже для того, чтобы потерять свою тысячу фунтов за игорными столами достославного Макао; вместо этого запихал все, что у меня было, — ну, почти все, — в чемодан и спустился к стойке портье расплатиться по счету и забронировать билет на ночной рейс. Малый за стойкой — и как это все они ухитряются выглядеть такими одинаковыми? — сообщил, что у него в сейфе для меня кое-что есть. Будь мне куда бежать, осмелюсь выразиться, я бы — побежал. А так я издал индифферентное «о, а?». Малый за стойкой покрутил сейф и выудил из недр его толстый конверт; корявой рукою он был адресован «Другу бедных», и малый не удосужился снять пришпиленный клочок бумаги, на котором значилось: «Для слишком грузного парня, похожего на еврея, который носит воротничок задом наперед и очень много бухает». Я не гордый, я открыл конверт — в нем содержалась записка: «Уважаемый отец, я сыграл на ваши бабки в кости и сделал пять пасов подряд а потом принял против двух других игроков и мне повезло и я взял только 5 % себе за время и хлопоты и надеюсь что бедные помолятся за вашего покорного…» Помимо записки, конверт содержал неправдоподобный ком наличной валюты всевозможных стран мира. Отели вроде того, где остановился я, само собой, предоставляют круглосуточные банковские услуги, и я приобрел банковский чек на свой выигрыш (и большую часть тысячи фунтов своих карманных денег) и отослал его бедным, как требовала моя совесть. Единственный бедный, которого я в тот момент сумел припомнить, был Ч. Маккабрей, проживающий по Аппер-Брук-стрит, Лондон, Дабль-Ю-1. Всегда буду вспоминать того славного американца — единственного честного человека, которого я встречал в жизни.

Безболезненная добыча суммы, эквивалентной еще одному офорту Рембрандта для альбома, сберегаемого на черный день, всегда производит успокоительное действие на мои нервные окончания, но еще задолго до того, как такси вывалило меня у аэропорта, я вибрировал вновь. Это не обязательно плохо; окажись я способен на дерзкую личину, меня тут же задержали бы как явного злоумышленника, но поскольку меня всего корежило от ужаса, ребятки с таможни и громилы службы безопасности лишь отмахнулись от меня: явный случай пляски Святого Витта или болезни Паркинсона, хорошо известных профессиональных заболеваний среди секретарей курий.

Все колотилось весело, аки свадебный колокол, до последнего отрезка путешествия — из Парижа в Нью-Йорк посредством «Эр Франс». Чересчур весело вообще-то, ибо к тому времени я несколько назюзюкался — обедать-то надо, сами понимаете, а на обед у меня было несколько перемен шотландского виски, — и по пути в уборную, иначе туалет, присаживался, довольно непредумышленно, на колени нескольким попутчикам. Реакции их варьировались от «У-у, какой дерзкий» через «Ach, du lieber Augustine»[106] до «Pas gentil, да!»[107], хотя один бесстрастный китайский джентльмен проигнорировал меня совершенно, сделав вид, что колени его абсолютно свободны от каких бы то ни было Маккабреев. Запершись наконец в сортире — иначе дальняке, — я обнаружил, что не вооружился пассатижами, необходимыми для пассатирования смотрового лючка.

И я покантовался к своему месту — теперь под пристальным наблюдением стюардессы. Когда же она подошла поинтересоваться моим самочувствием, я уже решил прибегнуть к уловке: скажу ей, что у меня заело «молнию» на брюках, и потому ей следует добыть мне пассатижи, дабы я освободил Маккабрейскую сливную систему. Увы, мой обычно беглый французский бежал меня совершенно — послушайте, вот вы способны вспомнить, как по-французски будет «пассатижи», если назюзюкались? — потому пришлось прибегать к определенной доле языка жестов: я энергично указывал на свою ширинку, одновременно горланя слово «пассатижи» снова и снова. Английский стюардессы был несколько лучше моего французского.

— «Пюссать» жё пёнимэр, — рассудительно произнесла она. — Нё штёэсь этё «ижэр», ёэ?

— «Пассижэр», пассажировать! — необузданно вскричал я. — Это — да, это как «дирижёр», «кондюктёр», только наоборот! — И я еще раз показал на ту область брюк, где размещена моя личная дирижерская палочка страстей. Стюардесса в ликовании всплеснула руками — ее осенило понимание:

— Ах! Тюпэр жё пёнимэйи! Вю хотирэ пэрэдай лё пилёт, наш кондюктёр, штё жёларэ тот душ, котёр женераль де Голль[108], наш дирижёр, юстроилль франсэз насьон, нё так?

— Ох милостивый йисус и чипсы в томатном соусе! — вздохнул я, оседая в кресло. Стюардессу это выражение озадачило: она удалилась и привела с собой другую — полиглота темноватого оттенка и баритонального тенора.

— Аз реку великобританьски справнее онуй, — прорычала новая. — Истолкуй, коли чего испрашиваешь.

Тем не менее, она знала, что такое пассатижи (по-французски это «тэнай», как вам сообщит любой трезвый человек). Пятью минутами спустя опасный порошок уже был безопасно запассатижен за унитаз, а я брал себя в руки на полу уборной.

— Возьми себя в руки, — строго выговаривал я себе. — Ты должен не возбуждать подозрений. Ты не можешь позволить себе размещение на какой-нибудь иноземной киче с часовым механизмом на кварцевом распаде, уютно расположившемся рядом с твоими «ваз деференс»[109]. Роль поскромнее — вот что ты должен играть.

Потому я прогулялся по проходу до своего места, небрежно поигрывая пассатижами и насвистывая невозмутимый пассаж из «Кози Фан Тутти»[110], — после того как искусно оставил ширинку раззявленной, дабы поощрить наблюдателей к пониманию цели моей миссии. Полагаю, ни один более не удостоил меня ни взглядом.

Все продолжало идти изумительно гладко, и совсем, совсем скоро я уже оказался в дивном Чикаго — ощущая себя ничуть не хуже, чем в начале путешествия. (Подозреваю, что хваленый «синдром сбоя биологических часов» — не что иное, как обычное похмелье коммерции. Мне определенно было не гаже, нежели обычно можно ожидать в такое время суток.)

Ветреность Чикаго[111] сугубо преувеличена: я сам намного ветренее. По пути в отель я напрягал зрение сквозь окна такси, тщась хоть краем глаза поймать каких-нибудь гангстеров за пришиванием грязных продажных «светофоров» «кочергой», либо за «базаром» со своими «марухами» при помощи «апельсинов», но никто не соблаговолил. Когда я пожаловался на это таксисту, он лишь смачно хмыкнул.

— Никсон у нас уже есть, — бросил он через плечо. — Кому теперь нужен Капоне?

Я сделал вид, что понял: о Капоне я, само собой, слыхал — за ним останется место в истории, не так ли?

Отель мой на самом деле был тем же, в котором я останавливаюсь по всему миру, только чуть повыше остальных. Никогда не заменят они ни «Клариджа», ни «Коннота»[112], а тем паче — двухэтажные апартаменты пентхауса в «Бристоле» (это Париж, Франция), однако, по крайней мере, в этих новых вы всегда знаете, на что записываетесь. Вам точно известны размер и пружинистость кровати, вы наверняка знаете, каким окажется обслуживание в номерах, если вам удастся заставить их снять трубку, — и вы достаточно учены, чтобы не оставлять обувь в коридоре за дверью.

Я навестил сортир — иначе туалет — а кто б на моем месте пренебрег? — и обнаружил, что фаянсовый урыльник защищен обычной полосой «санированной» бумаги. (Это призвано заверить американцев, что садиться безопасно, ибо американцы, как всем хорошо известно, трепещут перед микробами. Гостиничное руководство обожает сие средство за «рентабельность»: обмотать приемное устройство бумагой и дунуть в него аэрозолем — гораздо быстрее, чем на деле его почистить. Это не обманывает только арабов: они на сиденье становятся.) После чего я принял проворный душ (запрограммированный либо вас ошпаривать, либо замораживать; под ним невозможно находиться долго — снова «рентабельность», изволите ли видеть) и, нацепив свежую тряпицу-другую, проворно подискутировал с собой. И в итоге перед звонком Иоанне я протелефонировал Блюхеру — по причинам, кои вскоре станут вам ясны. Блюхер, похоже, лучился весельем.

— Похоже, вы положительно лучитесь весельем, — кисло произнес я.

— Ну, мистер Маккабрей, сказать вам правду, мне только что позвонил один китайский джентльмен — он не вполне работает на меня, но иногда подкармливает новостями, просто смеху ради, понимаете? — и сказал, что вы сидели у него на коленях примерно сорок минут спустя после вылета из Парижа, Франция.

— Неожиданная воздушная яма. Я отчитал кондюктёра — простите, пилёта — за неуклюжее вождение.

— Воздушная яма на высоте 30 000 футов? Ну да, еще бы. И номер с пассатижами — только не говорите мне, что вы испробовали старый трюк со смотровым лючком за унитазом. Что, правда? Нет, в самом деле?

Если бы я не знал, что чувства юмора за ним не водится, я бы решил, что он подавил смешок.

— Эй, — продолжал он, — а вы попробовали вещество после того, как его изъяли? Иными словами, там ведь действительно может оказаться зубной порошок, а?

— Оно могло им оказаться с самого начала, насколько мне известно.

— Хм? О. Да, разумно. Что ж, я бы вам советовал сейчас позвонить своей старушке и сделать в точности то, что она вам скажет. Кое-кто из наших ребят будет как бы всегда под рукой со свежими подгузниками, но вы их не увидите. И больше не звоните мне, пока не вернетесь в ВБ, если не случится ничего такого, с чем по правде не сможете справиться сами. ОК?

— Вы имеете в виду — вроде смерти?

— Ох, господи, нет, — серьезно ответил он. — Если ненароком умрете, звонить нам не нужно ни под каким видом: нам придется вас денонсировать, таково основное правило, верно?

— Верно, — подтвердил я с равной серьезностью. После чего сказал: — Я полагаю, вам не хотелось бы сообщать мне, в чем вообще дело?

— Верно, — ответил он. Я повесил трубку. И позвонил Иоанне.

— Дорогушечка! — возопила она, когда я доложил ей новости. — Чудненько! Теперь посиди у телефончика со стаканчиком, я к тебе кого-нибудь пришлю.

— Тебе известно, сколько тут времени? — возмущенно провякал я.

— Я знаю, сколько времени тут, Чарли; а какое время у вас в Чикаго?

— Время ужина, — прорычал я, ибо лисица спартанского мальчика неумолимо глодала мои жизненно важные органы.

— Что ж, тогда посиди с двумя стаканчиками, дорогуша. Тот, кто тебя навестит, угостит тебя великолепным ужином, обещаю.

— Ох, ну так и быть, — сказал я, как частенько говаривал и прежде. Еще один бунт подавлен, еще один форпост сдался. Зачем нации платят такие огромные жалованья генералам, если женщинам эта работа удается гораздо лучше — и без всяких армий? Я решился на чистку зубов — ну и на стаканчик, само собой, одно не заменит другого.

— Почему, почему, ну почему Маккабрей? — спрашивал я себя, полируя оставшиеся дентикулы (инициалы мои вообще-то Г. С. Ч. Маккабрей, но что уж там, что уж там), — за что ты сносишь эти стрелы и каменья[113]?

Ответ был прост, ибо вопрос ставился лишь риторически: либо сносить эти стрелы и каменья, либо потерять свою долю в обмене жизнь-на-смерть, о котором мы уговорились с Блюхером. У меня не имеется особых возражений против смерти как таковой — она уплачивает по всем счетам и перекладывает на чужие плечи необходимость прятать порнограммы, незаконное оружие, уличающие письма: все это теряет в важности, когда на вас сверху вываливают шесть футов грязи. С другой стороны — я отчетливо помню, как сурово говорил «с другой стороны» своей зубной щетке, ее прополаскивая, — с другой стороны, вишь-ли, смерти в данный момент я не жаждую. Перво-наперво, на меня пока не снизошла господня благодать, а если говорить по существу — я весь пылал жаждой мести вероломной Иоанне, сыгравшей со мною такую кошмарную шалость с имплантатом капсулы кварцевого распада. (В аэроплане я уже собирался просить стюардессу прислушаться к моим «везикулэ семиналес»[114] и сообщить, не слышит ли она какого-нибудь тиканья, но меня снова подвело владение французским. Как бы там ни было, она, возможно, все равно расценила бы просьбу как очень странную.)

«Хей-хо!» — подумал я и быстренько порысил в гостиничную аптеку, где совершил покупку-другую. Не думаю, что когда-либо раньше у них спрашивали полкило детской присыпки. Кроме того, я приобрел конвертов покрепче и марок. Много марок. Краткое путешествие обратно в номер, еще одно — в почтовое отделение, и вскоре я уже развалился в кресле, а мои синдромы реактивного отставания прекрасно реагировали на лекарство, которым я их поил, хоть голод мой и оставался неутоленным. Только такой железный человек, как я, мог выстоять противу соблазна позвонить и заказать сэндвич-два, но я вверился Иоанне: если она говорит, что в недалеком будущем я съем хороший ужин, то недалекое будущее и есть то, где я упомянутый ужин съем.

Не сказать чтобы я не испытывал ни ёрза трепидации в ожидании принимающей стороны. К тому времени, когда блямкнули в дверь, я уже разложил в уме шансы: семь к трем говорили, что это будет мафиозо с набивными плечами, который «обшмонает» меня прежде, чем угощать «спагетти кои вонголе»[115] плюс прожаренными маленькими «дзуккини»[116] с неощипанными цветочками и кучами жареных «пиперони»[117] на гарнир; однако десять к семи утверждали, что явится изящная садистка, которая обшмонает меня лишь глазами, после чего заставит пригласить себя в «Сарди»[118] или куда-нибудь вроде, и там потребует заказать фазана под стеклом — самую тоскливую бакалею на свете.

Я оказался не прав — далеко не впервые. Ибо когда я ответил на блямканье, в номер ко мне просочился не кто иной, как дородный китайский джентльмен, на чьих коленях я некоторое время гнездился в «Боинге 747».

— Харроу, — крайне учтиво сказал он. Я взглянул на его галстук:

— Вы наверняка имели в виду Клифтон[119]? О, да, простите, я понимаю — и вам херро. Выпьете?

— Спасибо, нет. Я порагаю, вы городны? Кончайте сидеть.

Я и кончил. Вернее, встал.

Вас едва ли удивит, что удостоили меня китайской еды — но в совершенно нерядовом китайском ресторане, безо всей этой мерзости, которой я ожидал по своим первым впечатлениям о Чикаго: этот город, похоже, стремится постичь, насколько низок может быть нижайший общий знаменатель. (Спешу прибавить, что кое-кто из моих лучших друзей может оказаться чикагцами — особо не афишируя сего факта, — но доводилось ли вам вдыхать аромат Чикаго-ривер, когда она катит свои сальные воды под девятью мостами Города Ветров? Известно, что из нее, прижимая к носам надушенные платочки, бежали аллигаторы. Что же до порывов дохлятины с самого озера Мичиган, «фу!» — и близко не точное слово.)

Ресторан этот, как я упомянул выше, пока не подхватил экологию, и отдаленно не напоминал те заведения, где балбесы смешивают три-четыре блюда и пожирают проистекающую гадость с чипсами и соевым соусом, а официанты непроницаемо наблюдают за ними, думая о своем. Нет, то было редкое место, где не существует меню — вам просто-напросто приносят череду крохотных блюд с безымянным чем-то, чтобы вы поедали их по одному и безо всякого соевого соуса. Я попытался не разочаровать этих преданных своему делу официантов и одаренных поваров; а также попробовал заработать себе репутацию быстрейшей палочки для еды на северном Среднем Западе.

Выяснилось, что моего хозяина зовут либо Ри, либо Ли: мои сомнения здесь совершенно искренни. В Оксфорде у нас был профессор-кореец, который несомненно грассировал свою фамилию как «Ри», однако был убежден, что писать ее следует «Ли». И не наблюдал в этом никакой аномалии.

Пока мы бултыхали пальцами в мисочках, мой любезный хозяин учтиво пробормотал, что он порагает, будто у меня дря него есть пакет. Я задумчиво побултыхал еще.

— Очень может быть, — сдержанно произнес я. — А может, с другой стороны, и нет. А что?

Он воспитанно посмотрел на меня. Я отвечал ему сопоставимой воспитанностью:

— Видите ли, у меня нет инструкций транжирить образцы зубного порошка или средства по уходу за полостью рта на всех и каждого, как восхитительны бы ни были ужины, которыми они меня угощают.

— Мистер Маккабрей, — массивно вымолвил он — или настолько массивно, насколько способны такие малые. — Вы наверняка достаточно опытны, чтобы знать: в этой конкретной сфере деятерьности не считается вежривым ири даже безопасным играть в, э-э, бесторковых мудозвонов. У нас, как вы понимаете, имеются опредеренные ресурсы, а?

— Ох батюшки, да, — поспешил согласиться я. — Батюшки, да. В самом деле, мне выпало удовольствие и честь познакомиться с вашим мистером Хо. А? Именно поэтому я вообще-то запасся страховкой. Я имею в виду, у меня довольно слабоумная марка рассудка, понимаете, никаких следов тяги к смерти или подобной чепухи; самосохранение — гораздо большее удовольствие, нежели саморазрушение, вы не согласны? Э? Или, скорее — «а», э?

— Какие предосторожности вы предприняри, мистер Маккабрей?

— О, что ж — я как бы вверил зубной порошок Почтовой службе США: говорят, это неподкупные ребята. Ни мороз, ни слякоть, ни профсоюзы не способны помешать этим посыльным и так далее. И все отправилось по надежному адресу. Старомодно, я знаю, но это лучшее, что я в тот момент сумел придумать. Я уверен, вы понимаете.

— Мистер Маккабрей, — обходительно пробормотал он, наливая мне еще чашку восхитительного чая. — Есри вы встречарись с моим подчиненным мистером Хо, вы не можете не сознавать, что упомянутый надежный адрес можно извречь из вас быстрее, чем я успею договорить эту фразу.

— Клянусь честью, да. Я это вполне понимаю, но адрес вовсе не секретен — достаточно поинтересоваться. Получатель — Торговый атташе Британского посольства в Вашингтоне: он подрабатывает, координируя безопасность или как там сейчас ее называют. Я уверен, вам это известно. Старый мой школьный друг: знает меня в лицо, изволите ли видеть. Я несколько даже работал на него в 1940-х, если вы меня понимаете. А на безопасности он слегка помешан — даже не помыслит отдать пакет никому, кроме лично меня. И я имею в виду — меня без сопровождения, разумеется. И если я не скажу неких правильных слов, он предоставит мне в Посольстве уютную спаленку, пока мне она будет потребна. Видите?

Не рисуясь, он некоторое время подумал.

— Вижу, — сказал он. (Английский малый сказал бы: «Да, вижу, как не увидеть», — но подлинные азиаты слова экономят.) — Скорько хотите? — спросил он.

— Денег? — презрительно уточнил я. — Нисколько вообще. И еще меньше, боже упаси, хоть какую-то часть этого крайне дорогого зубного порошка, ибо, насколько я представляю себе, мне известно, что происходит с людьми, владеющими этаким продуктом, когда завладеть им стремится кто-то другой. Нет, я желаю лишь капельку информации. Я устал и меня раздражает, изволите ли видеть, роль марионетки в пьесе, о которой я ничего не знаю. Это понуждение со случайно выбранных сторон оскорбляет мой интеллект. Я готов сражаться почти под любым флагом, если предлагают хорошие деньги, но сначала неплохо было бы разглядеть флаг. Я слишком дороден, чтобы играть, э, в бестолковых мудозвонов.

По тому, с каким видом он размышлял, я определил: он — человек умный. Насколько умнее меня — разумеется, оставалось вопросом открытым.

— Это впорне понятно, мистер Маккабрей, — наконец вымолвил он, — и мне кажется, ваш куратор распоряжарся вами без доржного уважения к вашему интерректу и, э, другим качествам. Я сограсен, что вам средует показать фраг, под которым вы сражаетесь, — но вы же понимаете, что дря начара мне средует поручить разрешение. А?

— А, — согласился я.

Он пригласил меня в свой кабинет. Мы вошли. Звучит легко, но вхождение в кабинет подпольного китайского джентльмена, похоже, сопровождается разглядыванием вас сквозь дверные глазки, сканированием металлодетекторами и слушанием, как кабинетовладелец что-то бормочет в голосовые замки — всем тем, что так отравляет в наши дни качество жизни. Ну и смерти, конечно, если вдуматься. Хозяин дал мне стаканчик настоящего джон-смитовского «Гленливета», дабы мне было что потягивать, пока он набирает номер — настолько изобильный цифрами, что располагаться должен где-то очень, очень далеко. Вежливый взор, впертый в меня, пока хозяин дожидался соединения, не нес в себе никаких следов враждебности, но подействовал так, что я тоже ощутил себя где-то очень, очень далеко от дома, от родных и близких; можно было подумать, что хозяин оценивает меня в мерах сосновой древесины — или, быть может, цемента и тартальной проволоки. Я позволил пузику вывалиться до предела в надежде, что так буду выглядеть менее рентабельным. Наконец в телефоне захрустело.

— Арро! — сказал хозяин.

— …может производить больше шума, — пробормотал я, поскольку никогда не могу устоять и не закончить цитату. Взгляд, по-прежнему впертый в меня, заострился, и мой хозяин переключился на язык, звучавший злобной пародией на валлийского диктора новостей, но, я полагаю, в действительности бывший одним из множества сортов китайского. Некоторое время он прищелкивал, хрюкал и насвистывал, затем немного послушал, как от сходных звуков, издаваемых собеседником, положительно вибрирует инструмент у него в руке. Это продолжалось довольно долго, затем на изумительно модулированном, хоть и несколько устаревшем французском он произнес:

— D’accord. Au’vour, re copain[120]. — Рисовался, должно быть. Положив трубку, он обернулся ко мне: — Вы бы не хотери вымыть руки, мистер Маккабрей?

Я осмотрел упомянутые члены: они и впрямь обильно потели. Откуда он узнал?

Возвратившись из роскошно, однако причудливо обставленной ванной, я бросился в наступление.

— Итак, мистер Ри? — Таковы были слова штурмовика, поведшие за собой мою атаку.

— Спасибо, да, — ответил он. Моя атака захлебнулась. Я ощутил себя в точности пехотным младшим лейтенантом, который бросил вверенный ему взвод на пулеметное гнездо, которое забыл нанести на карту. (Слушать впоследствии соображения полковника — и вполовину не столь неприятно, как садиться и писать двадцать похоронок ближайшим родственникам, пока народ в штабной канцелярии делает вид, что вас там нет. Но хуже всего — когда ординарец приносит вам ужин прямо в окоп или бивачную палатку со словами: «Думал, вы слишком утомлены, чтобы ужинать сегодня в столовой. Сэр». Однако я предаюсь воспоминаниям.)

Изрекши это разрушительное «спасибо, да», мистер Ли или Ри умолк, пристально разглядывая меня снова. Молчания его я нарушать не стал — мне мнилось, что сейчас его ход.

— Мистер Маккабрей, — произнес он после деморализующей паузы. — Вы черовек небортривый? Нет, прошу вас, не отвечайте, это быр не вопрос, а предупреждение. Еще «Гренривета»? Хорошо. Я держу его дря особых сручаев. — Слова эти — «особых случаев» — деликатно повисли между нами в воздухе. — Итак, — продолжал он. — Мой друг сограсирся на то, чтобы я рассказар вам кое-что о нашей работе. Этого хватит, чтобы побудить вас борьше не играть в игры с товаром, стоящим крупных денег. Усровия таковы, что вы не доржны упоминать об этом разговоре своей восхититерьной супруге; вам не средует также информировать о нем никаких американских порковников, с которыми вы можете водить знакомство (да, нам об этом известно, но ваша супруга, мы порагаем, об этом не догадывается); и, разумеется, вы не станете ничего объяснять вашему другу из Посорьства, который, прошу меня простить, остороп. В рюбом сручае, его кабинет просрушивается.

— Ах ты ж! — нахмурившись, изрек я. Мой хозяин поднял руку.

— Не нами, — с упреком сказал он. — Американцами. Они еще групее ангричан. Мы просрушиваем их просрушку посре того, как они ее установят. Намного дешевре… Итак, на это прошу обратить борее серьезное внимание. Есри вы передадите кому-рибо из этих рюдей то, что я вам сейчас сообщу, на вас обидятся три очень могущественные организации. Обидятся.

Я вздохнул. Как повторяется жизнь, ну еще бы[121].

— Будьте добры, продолжайте, — бормотнул я. Руки мои снова липли от пота.

— Во-первых, ваша супруга крайне к вам распорожена, но в подобных обстоятерьствах ей придется крассифицировать вас как «небезопасного» и передать своим рюдям дря устранения. Фиона, собачница из Корреджа, вас похоронит. Вероятно, супруге вашей достанет врияния, дабы удостовериться, что вы мертвы до похорон; впрочем, не знаю.

Я не содрогнулся — я никогда не показываю иностранцам, как содрогаюсь, — но он, должно быть, заметил, как на лбу у меня выступают капли пота размером с шарики для пинг-понга.

— Дарее. Как торько передадите информацию некому американскому порковнику, вы станете избыточны, а он сможет порадовать множество своих начарьников — которые никогда не одобряри его стремрения оставить вас в живых — «устранением с сугубой предвзятостью», как он выразится. Естественно, вначаре вас допросят, а это очень борьно.

— Вполне, — крякнул я. Не стыдно признаваться вам, что я не выношу, когда мне делают больно.

— И, наконец, в таком сручае вы станете врагом — в третьем крассе — дря моей собственной организации.

— Всего лишь в третьем классе? — спросил я с тем негодованием, которое наверняка применила Королева Виктория, получая абиссинский Орден непорочности Второго класса. — Что это означает?

— Это означает, что убивать мы вас не станем.

— О, хорошо.

У него на лице дернулся мускул — так, словно передо мной сидел офицер британской кавалерии, мучительно старающийся постичь, не пошутил ли кто-нибудь в его присутствии, и если да, то не подобает ли в ответ на это улыбнуться.

— Нет, — продолжал он, начисто отказавшись от намерений улыбнуться. — Мы не станем вас убивать. Мы не убиваем врагов третьего красса. Но уже спустя совсем немного времени вы начнете просить нас — крайне вежриво — о смерти. А мы не будем скронны присрушиваться к вашим морьбам. Еще через два-три дня — это будет зависеть от крепости вашего организма и выдержки — ну, предпорожим, два — мы выпустим вас в удобной бризости от жерезнодорожного моста. С берой тростью — ибо зрение вы уже, разумеется, утратите — прикреенной к тому, что останется от вашей руки, и десятидорраровой купюрой в зубах. Прошу прощения, да — деснах, поскорьку зубов у вас не будет, безусровно.

— Безусровно, — браво поддакнул я.

— Десять дорраров будут вам предоставрены, чтобы вы предрожири их какому-нибудь неимущему прохожему, дабы он помог вам добраться до удобной части жерезнодорожного моста. Торько об этом вы и будете мечтать, вы понимаете?

Я весь подобрался, вспомнив, что я, в конце концов, отчасти британец. А мы, британцы, не ежимся перед лицом язычников, и нас не смущают иностранные угрозы. (Ну ладно, ладно — Суэц был особым случаем, не так ли?)

— Мистер Ри, — произнес я хрустко, насколько дозволяли мне произносимые слова, — прошу вас, растолкуйте мне кое-что. Правда ли, что лица, э, китайского вероисповедания, считают, что у них образовался запор, если не достигают по меньшей мере двух движений кишечника в будний день? Я где-то об этом прочел, и мне крайне любопытно узнать, так ли это на самом деле.

Мой хозяин раздумывал над моей просьбой не менее полуминуты, выглядя при этом в таком замешательстве, кое позволяла его непроницаемость.

— Да, — произнес он после означенной полуминуты. — Да, это правда. Но я не впорне понимаю, зачем вам понадобирось этим интересоваться. Неужери у нас нет вопросов почти равной значимости дря…

— Я спрашиваю, — отвечал я, не забывая о хрусткости британской речи, — поскольку опасаюсь за ваше здоровье. Мне представляется, что в последние несколько минут из ваших уст извергается изрядное количество избыточных, э, отходов. Похоже, ваш пищеварительный тракт полностью дезориентирован. Говоря короче, если вы меня простите, я начинаю полагать вашу лекцию занудной.

— А, — изрек он.

— С другой стороны, — продолжал я, — ваши замечания приняты к сведению. Вообще-то уже примерно десять минут я пребываю в полном согласии с вами. И если теперь вы изложите мне — своими словами — ту порцию истины, кою ваши хозяева уполномочили вас изложить, можете быть уверены: я не заикнусь об этом ни единой живой душе. Во-первых, я человек слова. Во-вторых, я не храбрец.

— А, — снова повторил он. — Но, мистер Маккабрей, наше досье на вас, доржно быть, неточно, ибо в нем утверждается, что вы способны ргать, как проститутка, а по временам поддаетесь впорне абсурдной храбрости. Однако еще в нем говорится, что вы брагоразумны, а это достоинство часто путают с трусостью.

Я бросил взгляд на часы и подавил породистый зевок.

— Мистер Ри, — сказал я. — Вы меня напугали, как и намеревались. Это было совершенно необязательно, поскольку я и так напуган. Ваше досье в одном отношении право: я благоразумен. Теперь расскажите мне чуточку правды. Мы оба знаем, что мы можете меня убить позднее и убьете, если решите, что это нужно, — и если я не ухитрюсь убить вас первым, что в мои планы в данный момент не входит. А тем временем — вы позволите мне угоститься еще капелькой этого восхитительного солодового виски? И достаточным количеством правдоподобных фактов, чтобы убедить меня расстаться с зубным порошком, э?

Как я был храбр — а как иначе? Мистер Ри передал мне лепесток «клинекса». Я промокнул пот со лба. Он приступил к изложению.

— Ваша жена — Иоанна Маккабрей, — сообщил он мне. Что ж, это я уже знал, разумеется, но не собирался вестись на прямолинейные ситуации — я даже не кивнул. — Она — травный финансист — простите, финансистка — Общества преобрадания женщин; к тому же — заместитерь травы оного.

— Вы имеете в виду — освобождения женщин, не так ли? — осведомился я сконфуженно, как обычно уточняют у иностранцев, склонных путать значения слов.

— Нет, мистер Маккабрей. Освобождение женщин — групость, которую пустири в правание, чтобы измерить температуру воды и замаскировать подринное движение. Быро познаватерьно выяснить, скорько групеньких женщин готово, скажем так, сбросить рифчики, чтобы досадить своим грудям.

Это он пошутил. Я улыбнулся, не показывая зубов.

— Вполне согласен, — сказал я. — То есть, если бы господь не хотел, чтобы мы носили бандажи, он не стал бы наделять нас грыжами, не так ли?

Мой хозяин не улыбнулся.

— Общество преобрадания женщин — это крайне серьезно. Вероятно, это самая богатая частная организация в мире — гораздо богаче Парестинского народного фронта, с которым она, так уж вышро, водит дружбу.

Я намеревался сказать нечто отважное о том, как мало мне дела до богатства и убойной силы Народного фронта освобождения Палестины, но тут вспомнил, что лет сорок назад пообещал престарелой тетушке никогда больше не лгать. (Произнесено это было в обмен на коробку отборного «макинтошевского» ассорти «Улица качества». Ирисок тех давно уж нет — да и в нынешнем своем среднем возрасте я едва ли счел бы их аппетитными, — но слово Маккабрея, даже данное тетушке, отнюдь не шуточка.) Посему я придержал язык.

— Они намерены, — продолжал мистер Ли, — взять на себя контрорь над всем миром.

Я оделил его взглядом — хорошенько отрепетированным перед зеркалом, — взглядом, коим оделяю игроков в покер, которые ставят на четвертую карту. Впечатления мой взгляд не произвел.

— Да и как они могут не победить? — вопросил мой хозяин. — Во-первых, устрашающая американская домохозяйка средних рет контрорирует практически три пятых брагосостояния богатейшей страны света. Во-вторых, женщины «за занавесом паранджи» — в гаремах мусурьманского мира — контрорируют такое богатство, которое не под сиру исчисрить даже Цюриху. В-третьих, интерректуарки Израиря и Индии держат свои поритические миры соответственно, как бы ручше выразиться, за яйца. В-четвертых, женщин подхрестывает бессмысренный ужас компрекса кастрации — того же осознания непорноценности, что превращает срабаков-мужчин в тиранов. Арександр Македонский быр некомпетентен с женщинами; предводитерь гуннов Аттира умер, пытаясь добиться эрекции; Напореон обрадар до нерепости мареньким пенисом (36 мирриметров — его нескорько рет назад продари на Сотби); ну а у Адорьфа Гитрера, как широко известно, имерось торько одно яичко.

Я неловко поерзал в кресле: он нес такую околесицу, где порой бывает больше смысла, нежели в самом смысле. К тому же, в уме я рьяно пытался перевести мирриметры в дюймы — или футы?

— В-пятых, — сказал он, растопыривая свои изумительно тончающие к кончикам пальцы на столе, — кто им будет противостоять? Есть ри на свете хоть одна страна — за искрючением разве что Китая, — которая не прогнира бы сверху донизу? Вы способны назвать хоть одного действующего поритика, который быр бы сирьным государственным мужем?

То не был риторический вопрос — мой хозяин помолчал, предоставив мне время для размышлений. Я этим временем воспользовался.

— Нет, — вот что я, наконец, изрек. Он склонил голову на несколько мирриметров.

— В-шестых и посредних — у них, как я уже сказар, имеются друзья. Травным образом — мы.

— Кто такие «мы»?

— Крисофик.

Я попутал так, как не путал ни разу в жизни. «Крисофик» — явно этим именем берлинцы некогда звали Кристофера Ишервуда, человека, вошедшего в историю благодаря озвученной им шуточке о «последнем из мелких Мотов»[122]. Я позволил себе воздеть бровь. Мой хозяин изложил подробнее:

— Международный Криптосоюз официантов Китая. Нет, пожаруйста, не смейтесь. Наш союз — мы его так не зовем, но вас не заинтересует наше подринное название, — единственная поистине международная организация на свете. Кроме того, это единственный союз без дурацких поритических симпатий. Кроме того — единственный союз, куда на равных входят наниматери и наемные. Иначе не поручится. Но самое травное: это единственный союз, у которого нет хропот со штрейкбрехерами. Таким рюдям дается час времени, чтобы понять: союз дря них — мама и папа. Умным на это хватает гораздо меньше часа. Групым — мы посыраем денежный подарок их семьям. И сувенир.

— Вроде, скажем, уха? — догадался я.

— Вроде, да. Но подобные досадные неприятности в наши дни сручаются нечасто. Мы, китайцы, как это известно всему миру, закоренерые игроки: есри вы приходите в рюбимый китайский ресторан и видите, что у него сменирись хозяева, это значит, что прежний врадерец потеряр его за игорным стором.

— Я так и знал, — сказал я.

— А новый врадерец — всего ришь управряющий, сами понимаете. Теперь он доржен союзу много денег — как и все официанты, по самому своему социарьному статусу. Вы не можете не понимать, что все это требует крупного финансирования — гораздо борьшего, нежери могут обеспечить чренские взносы. И ваша очароватерьная супруга обеспечивает нас этими финансами через свою организацию. Отчасти — поддерживая наши денежные потоки, отчасти — предоставряя своих способных юных реди в качестве курьеров, чтобы мы имери возможность корректировать запасы наших рекарственных средств в международном масштабе. Мне кажется, вот и все, что вам нужно знать, а?

— «Краса — где правда, правда — где краса!»[123] — вот знанье все… и все, что надо знать, — сказал я, глубоко зачерпывая из Греческой Вазы.

— Простите?

— Из Китса.

— Кица?

— Да — это значит «ласковая киска».

— А. Я могу устроить…

— Прошу вас, не утруждайте себя — тем самым я лишь признавал, что мне передали информацию, которую вам было разрешено мне передать.

— Я быр с вами откровенен, мистер Маккабрей. Вы же не сомневаетесь в этом, я надеюсь.

— Разумеется. Санта-Клаус жив. Вы получите свою сахарную глазурь. До встречи завтра в Вашингтоне?