После вас с пистолетом

20 Маккабрея, доведенного до помешательства грезами о рыбных котлетах и повергнутого в ужас мыслями о свободе, привлекают к суду за неуважение к суду — среди прочего

Адвокат мой разбудил меня извещением, что никто, в конце концов, не возжелал устраивать мне ночных допросов и не угодно ли мне чего-нибудь еще. Полупроснувшись, я дерзко сказал ему, что больше всего на свете мне угодно провести в этой самой камере — иначе «мориле» — как можно больше времени, ибо капризный перст судьбы уже нащупывает мое седалище и мне каким-то образом — пока меня отсюда не выпустили — насущно выяснить, кто на чьей стороне, при том, что единственная определенность — в том, что на моей нет никого. Когда я сказал, что сказал это дерзко, я имел в виду, что, будь я полностью в себе, я бы сообразил, что в помещении этом больше «клопов», чем в бичарне для матросов торгового флота. Адвокат значительно посемафорил мне бровями — похоже, только юристы в наши дни способны отращивать настоящие брови: даже управляющие банками, судя по всему, утратили это искусство, — и я заткнулся. Он сказал, что утром будет в суде, и с грустью — однако размашисто подмигнув — предупредил, что я должен готовиться к тому, что просижу под стражей еще очень и очень много недель. После чего пожелал мне спокойной ночи, а я переоблачился в пижаму и в одно мгновение ока уже спал сном неправедника, который так же лишен сновидений, как и сон праведника, если у спящего неправедника на тумбочке у изголовья размещается литр «Красного Гребня».

Пробудило меня прибытие еще одной огромной кружки оранжевого чая и тарелки яичницы с беконом. Рассвет рукою левой уж провел по небесам[154]. Я и Б не вызвали б улыбки на лице Эгона Ронэя[155], но я налег на дюжие вилку и нож, зная, что нужно поддерживать в себе силы. Из головы, естественно, у меня не шло путешествие в магистратский суд: маршрут в означенное место был несомненно усеян китайскими снайперами «фэзан ля ё»[156].

Как выяснилось, страхи были беспочвенны, ибо в этом делюксовом околотке имелся свой магистрат и мировой мини-суд. Уютная собралась там компания: плохо выбритый Маккабрей — одна штука — в сопровождении одного доброго вертухая, мировой судья (один) со всеми внешними признаками невыспавшегося мирового судьи, один адвокат, глядевший на меня невыразительно, что призвано было означать «держи рот на замке и во всем положись на меня», один изможденный детектив-инспектор Джаггард, пялившийся в свою записную книжку так, будто она ему наговорила грубостей, один пресытившийся жизнью ярыжка и — к моему вящему смятению — одна Иоанна, вполне сногсшибательная в костюме и шляпе цвета желтой примулы.

Ярыжка сколько-то времени юридически побубнил; Джаггард голосом полицейского из анекдота зачитал из своей книжки, как он проделал то-то и то-то на основании полученной информации… но не следует утомлять вас подобной рутиной: я уверен, вы и сами бывали в мировых судах. Однако в аккурат когда я ожидал благословенных слов о том, что обвиняемый Ч. Маккабрей остается под стражей на очень и очень много недель, наслаждаясь рыбными котлетами вдали от докучливых триад, почва ушла у меня из-под ног. Мой вероломный адвокат поднялся и доложил суду, что супругу обвиняемого, миссис Ч. Маккабрей, вчера навестил некто бр. Ф. Розенталь, ОИ, объяснивший, каким именно образом после некой смутной неразберихи в Службе иммиграции у него оказался паспорт на имя Ч. Маккабрея. И не мог бы он, пожалуйста, получить свой собственный. И нет, в суде предстать он не может, ибо удалился в Хейтропский скит, где только Предварительная Исповедь занимает около двенадцати часов, не говоря уже о последующей епитимье.

— Нелепая путаница, только и всего, — сказал мой маляр, избегая встречаться со мной взглядом. — Огромная заслуга бдительной полиции и т. д.

Я открыл было рот, дабы заявить, что я без всякого сомнения являюсь Международным Похитителем Шедевров и заслуживаю гораздо больше уважения, но тут вспомнил, что мне вменяют в вину всего-то навсего Незаконный Въезд во Владения Ее Величества. Ни слова о Руо либо его гуашах не сорвалось ни с чьих уст.

Мировой судья извинился передо мной, выразив надежду, что я не испытал чрезмерных неудобств, и освободил меня из-под стражи без единого пятнышка на моей репутации. Я был свободен.

Я неистово огляделся: вертухай дружелюбно мне кивал, Джаггард ухмылялся, а Иоанна излучала самую супружескую из улыбок, которые можно себе вообразить. Я знал: стоит мне лишь выйти на свободу улицы, я окажусь покойником, — к тому же, странное дело: мой разум немедленно оккупировала мысль о несравненных рыбных котлетах. Даже мои лучшие друзья не стали бы утверждать, что я соображаю быстро, — мне нравится мусолить отдельное соображение день-два, но сейчас было ясно: времени на мусоленье нет. Я совершил Фред-Астэровское[157] двойное скользящее па вокруг моего «цирика» — иначе тюремщика — и взбежал по ступенькам к мировому судье, простерши вперед десницу. По лицу «судака» было ясно, что у него нет времени на подобные изъявления чувств, принятые на Континенте, но после непродолжительной внутренней борьбы он протянул мне свою длань. Я ухватился за нее, выдернул его хрупкое тельце из-за стола и заехал пяткой ладони ему в сопельник. И раньше сонный, теперь он заснул по-настоящему. Из всех щелей понавыпрыгнули орды умелых людей и задержали меня (здесь «задержали» означает «побили»), но я не думал об ударах, ибо в следующий же миг оказался в своей уютненькой «торбе», твердо зная, что залог редко дозволяется тем ребятам, которые почем зря перекраивают личность оплачиваемому магистрату. Я разрешил себе понюшку виски, а остальное вылил в целлофановый беспошлинный пакет, буде какой-нибудь мстительный мусор попробует его у меня конфисковать.

Я не из тех, кто в минуты напряжения сидит на краешке кровати, грызя ногти и проклиная того дурня или же мерзавца, который сотворил этот мир; скорее я причисляю себя к тем, кто ложится на означенную кровать и мирно дремлет. Когда дверь в обеденный перерыв открылась, глаза свои я оставил плотно зажмуренными. Голос, могущий принадлежать лишь кому-нибудь из рьяных юных полисменов, произнес:

— Ланч!

Я оставался нем и подразумеваем. Я слышал, как он взял пустую бутылку из-под виски, потряс ее и со стуком отвращенья опустил на тумбочку. После чего вышел и запер за собой дверь. Досчитав до десяти, я открыл один глаз. Ланч, мне принесенный, состоял из трех белых картонок с фольгой вместо крышки, какими торгуют навынос китайские заведения. Из пакета я выдоил немного скотча, смешал его с водой и снова «сел на спину». Дохлая крыса могла бы выманить больше секрета из моих слюнных желез, нежели нечто с побегами фасоли и соевым соусом.

Вскоре меня навестил сержант Блэкуэлл; он посмотрел на нетронутый ланч и сказал:

— Ну и мамона!

— Тридцать девять дюймов, — сострил я. — В груди — сорок два.

— Не смешно и неправдоподобно, — ответил он. И то, и другое — разумеется, правда. После чего отконвоировал меня наверх, в обвинительную комнату, где обвинил меня в нападении без отягчающих обстоятельств, нанесении телесных повреждений, неуважении к суду и множестве других вещей, включая, как я предполагаю, неизобретательное противодействие приучению к горшку в раннем детстве; я уместным манером поник главой.

Вернувшись в камеру, я попросил чего-нибудь почитать; он вернулся через десять минут с замусоленной Библией.

— Мне кажется, это я уже читал, — сказал я.

— У нас больше ничего нет, — парировал он. — Энид Блайтон[158] — только для образцовых заключенных.

Книга Книг была отпечатана на китайской бумаге[159], и первые несколько страниц использовались святотатцами для кручения «штакета» (это такие сигареты), поэтому Книга Бытия начиналась с того куска, где Каин говорит: «…наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня»[160]. Я так и не выяснил, что приключилось с Каином, кроме того, что он отправился в землю Нод[161], что находится на восток от Едема; там я его и догнал.

То был один из тех дней, когда человеку просто никак не возможно хорошенько выспаться: казалось, едва я закрыл глаза, как мой вчерашний снегирь уже предупреждал меня, чтобы я побрился перед Шестичасовым Слушанием. Будто бы даже с неким восхищением в глазу он наблюдал, как я управляюсь с одноразовым бритвенным станком: множество негодяев, сообщил он мне, клялось засадить этому конкретному судаку костяной бутерброд в зубы, но ни один доселе угроз своих не исполнил. Как я заметил, ему было крайне трудно поверить, что единственным мотивом этому поступку мне послужила решимость отведать сказочных рыбных котлет.

В том же камерном зале суда состав участников оставался почти таким же, что и утром: за исключением того, что опекал меня ныне снегирь, а мировым оказался эдакий рьяный рохля из тех, кому не терпится послушать о разрушенных семьях и детстве, полном лишений; Иоанна же выглядела крайне аппетитно в облегающем платье цвета корицы — вы такого не купите, даже если всю жизнь будете собирать купоны. Да, а кроме того, наличествовала некая дряблая круглоликая персона, которой я раньше не видел, но признал в нем обитателя Харли-стрит, который слупит с вас полсотни гиней за то, что посоветует отправиться в долгий морской круиз и делать по утрам зарядку.

Детектив-инспектор Джаггард монотонно воспроизвел факты моего постыдного утреннего поведения. Мне помстилось, что по своему лицу мировой судья позволил промелькнуть скупой улыбке, когда клюй поведал, что его собрату по юстиции никогда больше не вернуть первоначального расположения черт в районе носа. Мой маляр призвал к свидетельской трибуне Иоанну. Та промокнула слезливый глаз парой квадратных дюймов батиста, повествуя, как доблестно я сражался с моим, э, кошмарным, э, недугом и как она полна решимости поддерживать меня, пока я его полностью не оборю. Я, со своей стороны, глазел, отвесив челюсть. Вероятно, глазеть и следовало. После чего призвали дряблую персону; на его счет я ошибался — проживал он не по Харли, а по Вигмор-стрит.

Персона, судя по всему, больше года пользовала меня и уже добилась неплохих результатов: его терапии сдались всевозможные умственные расстройства и душевные заболевания, названий коих я не помню, остаточная враждебностно-ориентированная направленность против представителей судебной власти быстро сдавала позиции, и он был готов заложить свою репутацию, что небольшая вспышка, свидетелями которой мы стали сегодня утром, была всего-навсего сверхокончательной оргазмической сублимацией, каковая, если не подходить к столь тонкому вопросу по-дилетантски, есть чертовски хорошая штука и означает, что теперь я окончательно исцелен. Кроме того, моя супруга заверила его, что я крайне сожалею о происшедшем и за нос заплачу.

Я восхищенно качал головой: какой прекрасный лжец пропадает на Вигмор-стрит. Пока он излагал, я несколько раз ловил себя на том, что вполне готов поверить ему и сам.

Должно быть, вы заметили, что большинство мировых судей, дабы выглядеть умудренными, всматриваются в вас поверх своих очков. Этот же был на переднем краю моды: свои ставни он воздел на лоб и всматривался из-под них. У лживого лепилы он поинтересовался, не мог бы тот представить какие-либо смягчающие обст-ва, как то: являлся ли обвиняемый продуктом разрушенной семьи, полного лишений детства и тому подобного?

— О господи, да, весьма, — ответил лжец, даже не представляя себе, какую правду он говорит. — Но, эр-хррммм, вы же понимаете, на данной стадии, я уверен, вы следите за ходом моей мысли… — И он на пару миллиметров мотнул головой в мою сторону.

— Вполне, вполне, — отвечал добрый наемник правосудия. Просияв улыбкой, он впаял мне сто фунтов за испорченный шнобель своего коллеги — что ж, это минимум того, что он мог сделать, я это оценил, — добавил еще несколько лошадок за неуважение к суду, связал меня обязательством самостоятельно блюсти порядок и умолил — как на его месте сделал бы любой папаша — слушаться своего лечащего врача и близких, которые лучше знают, что для меня лучше. Бросить курить не посоветовал.

Уже на лестнице, свободный, как сокол в полете, и перепуганный, как подсадная утка, я накинулся на Джаггарда:

— Предъявите мне кражу Руо, — скулил я, — я признáю свою вину, меня замели честно.

Он тускло посмотрел на меня, как умеют лишь детектив-инспекторы.

— К сожалению, сэр, — ответил он (это «сэр» несколько застряло у него в глотке), — судя по всему, непосредственно перед похищением ваша супруга согласилась купить для вас этого Руо у мисс Гертруды Вельтшмерцер. Как свадебный подарок. Я побеседовал с мисс Вельтшмерцер по международному телефону. Она это подтверждает.

Говорил он огорченным тоном полисмена, которому приходится жить и работать в мире, где «закон и порядок» оказалось непристойным выражением. Мне стало искренне его жаль.

— Что ж, что ж, — заболботал я, — это было очень мило с ее стороны, не так ли. Вообще-то я и сам подумывал приобрести ей антикварную подвеску.

— Вы имеете в виду — запасную? — уточнил он.

Я сразу перестал его жалеть.

Внизу я забрал вещи, отдал целлофановый пакет с виски доброму снегирю — равно как и оставшиеся беспошлинные сигареты: кто знает, когда могут понадобиться друзья в силах полиции? — и сел к Иоанне в ее милый маленький «дженсен-перехватчик». Ни выстрела не раздалось в нас, пока мы ехали к Аппер-Брук-стрит. За рулем Иоанна выглядела ослепительно — как ослепительно выглядят все красивые женщины за рулями спортивных автомобилей. Говорила она лишь:

— О Чарли, Чарли, Чарли.

Я же отвечал ей лишь:

— Да.

Джок был дома и выглядел полезным. Я забыл привезти ему американских комиксов, но он решил на меня не дуться. Я отвел его в сторонку и пробормотал инструкцию-другую насчет ужина. Моя беседа с Иоанной прошла бессвязно:

— Чарли-дорогуша, не утомляй себя рассказами о своих приключениях. Большую часть я все равно знаю, а об остальном могу догадаться.

— Дорогуша Чарли, почему ты держишься подальше от окон таким уклончивым манером?

— Чарли, что это, во имя всего святого, за странные бурые штуки ты ешь?

— Рыбные котлеты, — пробурчал я с полным ртом и переполненным сердцем. — Приготовленные полицейскими вдовами.

— Понимаю…

— Чарли, я полагаю, ты очень устал?

— Очень.

— Слишком устал?

— Я же этого не говорил, правда?