Последний год жизни Пушкина

Глава седьмая 27 января 1837

Среда, 1½ утра.

Сию минуту я вернулся домой от графини Разумовской, где я вас повсюду искал, чтобы сказать о том, что только что беседовал с г-ном д'Аршиаком. — Не найдя вас, я полагаю, что вы уехали, и так как мое посещение в такой час могло бы вызвать подозрения у вашей супруги, я предпочитаю послать вам эти строки.

Я сказал г-ну д'Аршиаку, что вы только что говорили со мной о своем деле с господином де Геккерном, приглашая меня быть вашим секундантом, и что, не давая окончательного согласия взять на себя эту роль, я обещал вам переговорить с ним. — Он отказался объясняться со мною, если только я не объявлю себя вашим секундантом, чего я не сделал. — На этом дело остановилось, и я обещал ему сообщить вам о том, что произошло между нами.

Однако кажется мне, я увидел, что дело не может окончиться примирением, надежда на которое побудила бы меня, быть может, вмешаться; — ввиду этого прошу вас, милостивый государь, не настаивать на том, чтобы я взял на себя ту роль, которую вы желали мне поручить. Я должен чувствовать себя польщенным тем доверием, которым вы хотели почтить меня, и вновь вас за это благодарю. Я не думаю также, чтобы мой отказ мог причинить вам затруднения.

Благоволите, милостивый государь, принять выражение моих отличных чувств. (фр.)

Артур К. Меджнис.

А. Меджнис — Пушкину.

27 января 1837. 1 ч. 30 м. ночи. Петербург.

Из конспективных заметок В. А. Жуковского о гибели Пушкина

3.

Встал весело в 8 часов. — После чаю много писал — часу до 11-го. С 11 обед. — Ходил по комнате необыкнов(енно) весело, пел песни. — Потом увидел в окно Данзаса, в дверях вст(ретил) радостно. Взошли в кабинет, запер дверь. — Через неск<олько> минут посл <ал> за пистолетами. — По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекеш; вышел на лестницу. — Возвратился, — [принес] велел подать в кабинет большу<ю> шубу и [поехал] пошел пешком до извозчика. — Это было ровно в 1 ч. — Возвратился уже темно. В карете. Данзас входит, спр<ашивает>: Бар<ыня> дома — вынесли из кареты люди. — Камердинер взял его в охапку. Грустно тебе нести меня — попросил.

Жена встретилась в [дива<нной>] передней — дурнота — n'entrez pas[488]. Его положили на диван. Горшок. Разделся и все новое белье. Сам велел все; потом лег. У него все был Данзас. Жена вошл<а>, когда он был одет и когда уже послали за Арендтом. — Задлер. — Арендт часу в девятом.

В понедельник приезд [Дантеса с] Геккерн<а>, ссора на лестнице.

Получены деньги из Государств. казначейства 1-го февраля 10 000. Отдал Графу Григорию Александровичу Строганову.

4.

Спасский. О жене и Грече.

Арендт.

Просит прощения.

Уехали.

Страдание ночью.

Возвращение Арендта.

Фельдъегерь.

Прибытие Арендта.

Записка.

Исповедь и причащение.

Милостивый государь,

Я настаиваю и сегодня утром на просьбе, с которой имел честь обратиться к вам вчера вечером.

Необходимо, чтобы я переговорил с секундантом, выбранным вами, и притом в кратчайший срок. До полудня я останусь у себя на квартире; надеюсь ранее этого часа принять лицо, которое вам угодно будет прислать ко мне.

Примите, милостивый государь, уверение в моем глубочайшем уважении.

Виконт д'Аршиак. (фр.)

О. д'Аршиак — Пушкину.

27 января 1837. 9 ч. утра. Петербург.

Виконт,

Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно. Прошу вас поверить, виконт, что это мое последнее слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дома лишь для того, чтобы ехать на место.

Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении. (фр.)

Пушкин — О. д'Аршиаку. 27 января 1837.

Между 9 ч. 30 м. и 10 ч. утра. Петербург.

[Так как это г-н Геккерн-сын [себя] считает оскорбленным [я не имею никакого желания]]

Я не имею ни малейшего желания[492] посвящать петербургских зевак в [мое] мои семейные распри, отыскивая себе секунданта; лично я в нем не нуждаюсь — Так как вызывает меня и считает себя оскорбленным г-н Геккерн-сын, пусть он его мне и находит[493], если он не может совершенно без него обойтись, я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. Что же касается часа и места и проч., то я всецело в его распоряжении. По нашим, русским обычаям, этого достаточно. За сим, я имею честь [сообщить Вам], что более мне нечего ответить на письма господ Геккернов. Прошу вас поверить, виконт, что это мое последнее слово и что я тронусь из дому лишь для того, чтобы ехать на место встречи. (фр.)

Пушкин — О. д'Аршиаку. (Черновое).

Милостивый государь.

Оскорбив честь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему удовлетворение. Вам и следует найти себе секунданта. Не может быть и речи о подыскании вам такового.

Готовый со своей стороны отправиться на место встречи, барон Жорж де Геккерн настаивает на том, чтобы вы подчинились правилам. Всякое промедление будет сочтено им за отказ в должном ему удовлетворении и за намерение оглаской этого дела помешать его окончанию.

Свидание между секундантами, необходимое перед поединком, станет, если вы снова откажетесь, одним из условий барона Жоржа де Геккерна; а вы сказали мне вчера и написали сегодня, что принимаете все его условия.

Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном уважении.

Виконт д'Аршиак. (фр.)

О. д'Аршиак — Пушкину.

27 января 1837. Петербург.

В достопамятный 27-й день января 1837 г. Ф. Ф. Цветаев в 12-м часу утра был у Пушкина и говорил с ним о новом издании его сочинений. Пушкин был весел. Ввечеру того же дня Тургенев пришел к нему с известием, что Пушкин стрелялся! Какова сила характера нашего незабвенного поэта!

И. П. Быстров — С. Д. Полторацкому.

27 февраля 1837. Из Петербурга

в Калужскую губернию.

Милостивая государыня

Александра Осиповна,

Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покаместь честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете — уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть,

милостивая государыня,

Вашим покорнейшим слугою.

А. Пушкин.

Пушкин — А. О. Ишимовой.

27 января 1837. Петербург.

Условия дуэли между г. Пушкиным и г. бароном Жоржем Геккерном

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.

3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях: противники ставятся на то же расстояние в двадцать шагов; сохраняются те же барьеры и те же правила.

5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий.

Константин Данзас,

инженер-подполковник.

Виконт Д. Аршиак,

атташе французского посольства. (фр.)

Мои родители общались с разными писателями <…> в особенности с поэтом Пушкиным. Пушкин сам не был красив, но очень любезен и остроумен, несколько порывист в разговоре и очень легко возбудим <…> Как будто это было сегодня, помню я, как мы, возвращаясь с веселого оживленного катания с гор, встретили Пушкина в санях. Я крикнула Пушкину: «Но вы опаздываете», на что он, приветливо мне кланяясь и махая рукой, ответил: «Нет, м-ль Августа, я не опаздываю».

Из воспоминаний Августы фон Габленц.

<…> князь Вяземский с одним знакомым своим, Ленским, гуляя по Невскому, встречают старика Геккерна в извозчичьих санях. Их удивило, что посланник едет в таком экипаже. Заметя их, он вышел из саней и сказал им, что гулял далеко, но вспомнил, что ему надо написать письма, и, чтобы скорей поспеть домой, взял извозчика. После они узнали, что он ехал с Черной речки, где ждал, чем кончится поединок. Пушкина, как более тяжело раненного, повезли домой в карете Геккерна. Арендт, исполняя желание Пушкина, поехал к государю; но тот был в театре и долго не возвращался. Прождавши до позднего часа, Арендт оставил ему записку и уже на другой день привез к Пушкину письмо государя.

Рассказы Вяземских П. И. Бартеневу.

Полициею узнано, что вчера в 5-м часу пополудни, за чертою города позади Комендантской дачи, происходила дуэль, между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком кавалергардского ее величества полка бароном Геккерном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. — Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. — О чем вашему превосходительству имею честь донесть.

Старший врач полиции Юденич.

28 января 1837.

Из воспоминаний К. К. Данзаса, записанных А. Аммосовым

27 января 1837 года К. К. Данзас, проходя по Пантелеймонской улице, встретил Пушкина в санях. В этой улице жил тогда К. О. Россет; Пушкин, как полагает Данзас, заезжал сначала к Россету и, не застав последнего дома, поехал уже к нему. Пушкин остановил Данзаса и сказал:

— Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.

Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали в Большую Миллионную. Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах. Таким образом доехали они до дома французского посольства, где жил д'Аршиак. После обыкновенного приветствия с хозяином Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу: Je vais vous mettre maintenant au fait de tout[502],— и начал рассказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Геккерном, то есть то, что читателям известно из сказанного нами выше[503].

Пушкин окончил свое объяснение следующими словами: «Maintenant la seule chose que j'ai à vous dire c'est que si ľaffaire ne se termine pas aujourd'hui même, la première fois que je rencontre Heckerene, père ou fils, je leur cracherai à la figure»»[504].

Тут он указал на Данзаса и прибавил: «Voilà mon témoin».

Потом обратился к Данзасу с вопросом:

— Consentez-vous?[505]

После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал, предоставив Данзасу, как своему секунданту, условиться с д'Аршиаком о дуэли[506].

Вот эти условия.

Драться Пушкин с Дантесом должен был в тот же день 27 января в 5-м часу пополудни. Место поединка было назначено секундантами за Черной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны пистолеты. Стреляться соперники должны были на расстоянии двадцати шагов, с тем чтобы каждый мог сделать пять шагов и подойти к барьеру; никому не было дано преимущества первого выстрела; каждый должен был сделать один выстрел, когда будет ему угодно, но в случае промаха с обеих сторон дело должно было начаться снова на тех же условиях. Личных объяснений между противниками никаких допущено не было; в случае же надобности за них должны, были объясняться секунданты.

По желанию д'Аршиака условия поединка были сделаны на бумаге.

С этой роковой бумагой Данзас возвратился к Пушкину. Он застал его дома, одного. Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все. В разговоре о предстоящей дуэли Данзас заметил ему, что, по его мнению, он бы должен был стреляться с бароном Геккерном, отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал Геккерну, а не Дантесу. На это Пушкин ему отвечал, что Геккерн, по официальному своему положению, драться не может.

Условясь с Пушкиным сойтись в кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготовления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее; пистолеты эти были совершенно схожи с пистолетами д'Аршиака. Уложив их в сани, Данзас приехал к Вольфу, где Пушкин уже ожидал его.

Было около 4-х часов.

Выпив стакан лимонаду или воды, Данзас не помнит, Пушкин вышел с ним из кондитерской; сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту.

Бог весть что думал Пушкин. По наружности он был покоен…

Конечно, ни один сколько-нибудь мыслящий русский человек не был бы в состоянии оставаться равнодушным, провожая Пушкина, быть может, на верную смерть; тем более понятно, что чувствовал Данзас. Сердце его сжималось при одной мысли, что через несколько минут, может быть, Пушкина уже не станет. Напрасно усиливался он льстить себя надеждою, что дуэль расстроится, что кто-нибудь ее остановит, кто-нибудь спасет Пушкина; мучительная мысль не отставала.

На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука; а Пушкин смотрел в другую сторону.

День был ясный. Петербургское великосветское общество каталось на горах, и в то время некоторые уже оттуда возвращались. Много знакомых и Пушкину и Данзасу встречались, раскланивались с ними, но никто как будто и не догадывался, куда они ехали, а между тем история Пушкина с Геккернами была хорошо известна всему этому обществу.

На Неве Пушкин спросил Данзаса, шутя: «Не в крепость ли ты везешь меня?» — «Нет, — отвечал Данзас, — через крепость на Черную речку самая близкая дорога».

На Каменноостровском проспекте они встретили в санях двух знакомых офицеров Конного полка: князя В. Д. Голицына и Головина. Думая, что Пушкин и Данзас ехали на горы, Голицын закричал им: «Что вы так поздно едете, все уже оттуда разъезжаются?!»

Данзас не знает, по какой дороге ехали Дантес с д'Аршиаком; но к Комендантской даче они с ними подъехали в одно время. Данзас вышел из саней и, сговорясь с д'Аршиаком, отправился с ним отыскивать удобное для дуэли место. Они нашли такое саженях в полутораста от Комендантской дачи, более крупный и густой кустарник окружал здесь площадку и мог скрывать от глаз оставленных на дороге извозчиков то, что на ней происходило. Избрав это место, они утоптали ногами снег на том пространстве, которое нужно было для поединка, и потом позвали противников.

Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать.

Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д'Аршиаком место, Пушкин отвечал:

— Ça m'est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite[507].

Отмерив шаги, Данзас и д'Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:

— Et bien! est-ce fini?..[508]

Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.

Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая[509], сказал:

— Je crois que j'ai la cuisse fracassée[510].

Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:

— Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup[511].

Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.

При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой.

Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.

Дантес упал.

На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:

— Je crois que j'ai la balle dans la poitrine[512].

— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.

Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку.

Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась.

Данзас с д'Аршиаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком подле саней, вместе с д'Аршиаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними.

У Комендантской дачи они нашли карету, присланную на всякий случай бароном Геккерном, отцом. Дантес и д'Аршиак предложили Данзасу отвезти в ней в город раненого поэта. Данзас принял это предложение, но отказался от другого, сделанного ему в то же время Дантесом предложения скрыть участие его в дуэли.

Не сказав, что карета была барона Геккерна, Данзас посадил в нее Пушкина и, сев с ним рядом, поехал в город. Во время дороги Пушкин держался довольно твердо; но, чувствуя по временам сильную боль, он начал подозревать опасность своей раны.

Пушкин вспомнил про дуэль общего знакомого их, офицера Московского полка Щербачева, стрелявшегося с Дороховым, на которой Щербачев был смертельно ранен в живот, и, жалуясь на боль, сказал Данзасу: «Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев». Он напомнил также Данзасу и о своей прежней дуэли в Кишиневе с Зубовым. Во время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось.

Пушкин жил на Мойке, в нижнем этаже дома Волконского. У подъезда Пушкин просил Данзаса выйти вперед, послать людей вынести его из кареты, и если жена его дома, то предупредить ее и сказать, что рана не опасна. В передней лакеи сказали Данзасу, что Натальи Николаевны не было дома, но, когда Данзас сказал им, в чем дело, и послал их вынести раненого Пушкина из кареты, они объявили, что госпожа их дома. Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела с своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.

Данзас сказал ей сколько мог покойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.

Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили Пушкина на руках.

Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее.

Она, видимо, была поражена и удалилась как-то бессознательно.

Между тем Данзас отправился за доктором. Сначала поехал к Арендту, потом к Саломону; не застав дома ни того, ни другого, оставил им записки и отправился к доктору Персону; но и тот был в отсутствии. Оттуда, по совету жены Персона, Данзас поехал в Воспитательный дом, где, по словам ее, он мог найти доктора наверное. Подъезжая к Воспитательному дому, Данзас встретил выходившего из ворот доктора Шольца. Выслушав Данзаса, Шольц сказал ему, что он, как акушер, в этом случае полезным быть не может, но что сейчас же привезет к Пушкину другого доктора.

Вернувшись назад, Данзас нашел Пушкина в его кабинете, уже раздетого и уложенного на диване; жена его была с ним. Вслед за Данзасом приехал и Шольц с доктором Задлером[513]. Когда Задлер осмотрел рану и наложил компресс, Данзас, выходя с ним из кабинета, спросил его, опасна ли рана Пушкина. «Пока еще ничего нельзя сказать», — отвечал Задлер. В это время приехал Арендт, он также осмотрел рану. Пушкин просил его сказать ему откровенно: в каком он его находит положении, и прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное свое положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.

— Если так, — отвечал ему Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.

Пушкин благодарил Арендта за откровенность и просил только не говорить жене.

Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всем случившемся государю.

Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта.

Уезжая, Арендт сказал провожавшему его в переднюю Данзасу:

— Штука скверная, он умрет.

По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедовался и приобщался.

В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья его: Жуковский, князь Вяземский, граф М. Ю. Виельгорский, князь П. И. Мещерский, П. А. Валуев, А. И. Тургенев, родственница Пушкина, бывшая фрейлина Загряжская; все эти лица до самой смерти Пушкина не оставляли его дома и отлучались только на самое короткое время.

Спустя часа два после своего первого визита Арендт снова приехал к Пушкину и привез ему от государя собственноручную записку карандашом, следующего содержания:

«Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение»[514].

Арендт объявил Пушкину, что государь приказал ему узнать, есть ли у него долги, что он все их желает заплатить.

Когда Арендт уехал, Пушкин позвал к себе жену, говорил с нею и просил ее не быть постоянно в его комнате, он прибавил, что будет сам посылать за нею.

В продолжение этого дня у Пушкина перебывало несколько докторов, в том числе: Саломон и Буяльский. Домашним доктором Пушкина был доктор Спасский, но Пушкин мало имел к нему доверия. По рекомендации бывшего тогда главного доктора Конногвардейского полка Шеринга, Данзас пригласил доктора провести у Пушкина всю ночь. Фамилии этого доктора Данзас не помнит.

Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем.

Потом он снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память. При этом он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него, и что желает умереть христианином.

Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса.

Данзас подошел к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы. <…>

<…> Не знав предварительно ничего о дуэли, про которую в первый раз услышал я вместе с известием, что Пушкин смертельно ранен, и при первой встрече моей с г. д'Аршиаком просил его рассказать о том, что было. На сие г. д'Аршиак вызвался изложить в письме все случившееся, прося меня притом показать письмо г. Данзасу для взаимной поверки и засвидетельствования подробностей дуэли. Между тем письмо его доставлено мне было уже по отъезде г. д'Аршиака за границу и, следовательно, не могло быть прочтено и поверено вместе обоими свидетелями и получить в глазах моих ту достоверность, которую я желал иметь в сведениях о несчастном происшествии, лишившем меня человека, столь близкого сердцу моему. Вследствие того и отдал письмо сие г. Данзасу, который возвратил мне оное с письмом от себя: прилагаю у сего и то и другое. <…>

П. А. Вяземский. Из показаний

в военно-судной Комиссии. 8 февраля 1837

Князь!

Вы желали знать подробности грустного происшествия, которого г. Данзас и я были свидетелями. Я сообщаю их вам и прошу вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписью.

Было половина пятого, когда мы прибыли на назначенное место. Сильный ветер, дувший в это время, заставил нас искать убежища в небольшой еловой роще. Так как глубокий снег мог мешать противникам, то надобно было очистить место на двадцать шагов расстояния, по обоим концам которого они были поставлены. Барьер означили двумя шинелями; каждый из противников взял по пистолету. Полковник Данзас подал сигнал, подняв шляпу. Пушкин в ту же минуту был уже у барьера; барон Геккерн сделал к нему четыре или пять шагов. Оба противника начали целить; спустя несколько секунд, раздался выстрел. Пушкин был ранен. Сказав об этом, он упал на шинель, означавшую барьер, лицом к земле и остался недвижим. Секунданты подошли; он приподнялся и, сидя, сказал: «постойте!» Пистолет, который он держал в руке, был весь в снегу; он спросил другой. Я хотел воспротивиться тому, но барон Георг Геккерн остановил меня знаком. Пушкин, опираясь левой рукой на землю, начал целить; рука его не дрожала. Раздался выстрел. Барон Геккерн, стоявший неподвижно после своего выстрела, упал в свою очередь раненный.

Рана Пушкина была слишком опасна для продолжения дела — и оно окончилось. Сделав выстрел, он упал и два раза терял сознание; после нескольких минут забытья он наконец пришел в себя и уже более не лишался чувств. Положенный в тряские сани, он, на расстоянии полуверсты самой скверной дороги, сильно страдал, но не жаловался.

Барон Геккерн, поддерживаемый мною, дошел до своих саней, где дождался, пока не тронулись сани его противника, и я мог сопутствовать ему до Петербурга. В продолжение всего дела обе стороны были спокойны, хладнокровны — исполнены достоинства.

Примите, князь, уверение в моем высоком уважении.

Виконт д'Аршиак. (фр.)

О. д'Аршиак — П. А. Вяземскому.

1 февраля 1837. Петербург.

Милостивый государь, князь Петр Андреевич.

Письмо к вам от г. д'Аршиака, о несчастном происшествии, которому я был свидетелем, я читал. Г. д'Аршиак просит вас предложить мне засвидетельствовать показания его о сем предмете. Истина требует, чтобы я не пропустил без замечания некоторые неверности в его рассказе. Г. д'Аршиак, объяснив, что первый выстрел был со стороны г. Геккерна (Дантеса) и что А. С. Пушкин упал раненный, продолжает: «les témoins s'approchèrent; il se releva sur son séant et dit: «attendez!» Ľarme, qu'il tenait à la main, se trouvant couverte de neige; il en prit une autre. J'aurais pu établir une réclamation, un signe du baron Georges de Heckern m'en empêcha»[518]. Слова А. С. Пушкина, когда он поднялся, опершись левой рукой, были следующие: «Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup»[519]. Тогда действительно я подал ему пистолет, в обмен того, который был у него в руке и ствол которого набился снегом, при падении раненого. Но я не могу оставить без возражения замечание г. д'Аршиака, будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета и был удержан в том знаком Геккерна (Дантеса). Обмен пистолета не мог подать повода, во время поединка, ни к какому спору. По условию каждый из противников имел право выстрелить; пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, набившийся в дуло пистолета Александра Сергеевича, усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его. Никакого знака ни со стороны г. д'Аршиака, ни со стороны г. Геккерна (Дантеса) дано не было. Что до меня касается, то я почитаю оскорблением для памяти Пушкина предположение, будто он стрелял в противника с преимуществами, на которые не имел права. Еще раз повторяю, что никакого сомнения против правильности обмена пистолета сказано не было. Если бы оно могло возродиться, то г. д'Аршиак обязан был объявить возражение и не останавливаться знаком, будто бы от г. Геккерна (Дантеса) поданным. К тому же сей последний не иначе мог бы узнать намерение г. д'Аршиака, как тогда, когда бы оно было выражено словами; но он их не произносил. Я отдаю полную справедливость бодрости духа, показанной во время поединка г. Геккерном (Дантесом); но решительно отвергаю, чтобы он произвольно подвергся опасности, которую мог бы от себя отстранить. Не от него зависело уклониться от удара своего противника; после того, как он свой нанес. Ради истины рассказа прибавлю также замечание на это выражение: «Геккерн (Дантес) неподвижный до тех пор — упал». Противники шли друг на друга грудью. Когда Пушкин упал, тогда г. Геккерн (Дантес) сделал движение, чтобы подойти к нему; после же слов Пушкина, что он хотел стрелять, он возвратился на свое место, стал боком и прикрыл грудь свою правою рукою. По всем другим обстоятельствам я свидетельствую справедливость показаний г. д'Аршиака.

С совершенным и проч.

К. Данзас.

К. К. Данзас — П. А. Вяземскому.

6 февраля 1837. Петербург

Инженер-подполковника Данзаса рапорт

Камергер князь Петр Андреевич Вяземский отдал мне ныне в мое распоряжение копию с письма Пушкина к г-ну д'Аршиаку, писанную рукою сего последнего и оставленную им у князя Вяземского вместе с письмом о всем происходившем во время дуэли. Содержание сего письма ясно доказывает, что утром в самый день поединка Пушкин не имел еще секунданта. Полагая, что сие может служить к подтверждению показаний моих, что я предварительно до встречи с Пушкиным 27 января ни о чем не знал, я считаю необходимым представить сию копию в военно-судную комиссию для сведения. К пояснению обстоятельств, касающихся до выбора секунданта со стороны Пушкина прибавлю я еще о сказанном мне г. д'Аршиаком после дуэли; т. е. что Пушкин накануне несчастного дня у графини Разумовской на бале предложил г-ну Меджнису, находящемуся при Английском посольстве, быть свидетелем с его стороны, но что сей последний отказался. Соображая ныне предложение Пушкина г-ну Меджнису, письмо его к г. д'Аршиаку и некоторые темные выражения в его разговоре со мною, когда мы ехали на место поединка, я не иначе могу пояснить намерения покойного, как тем, что по известному мне и всем знавшим его коротко, высокому благородству души его, он не хотел вовлечь в ответственность по своему собственному делу никого из соотечественников; и только тогда, когда вынужден был к тому противниками, он решился наконец искать меня, как товарища и друга с детства, на самоотвержение которого он имел более права считать. После всего что я услышал у г. д'Аршиака из слов Пушкина, хотя вызов был со стороны г. Геккерна, я не мог не почитать избравшего меня в свидетели тяжко оскорбленным в том, что человек ценит дороже всего в мире: в чести жены и собственной; оставить его в сем положении показалось мне невозможным, я решился принять на себя обязанность секунданта.

Подполковник. Данзас.

Февраля 14-го дня 1837 года.

Записка доктора Шольца

27-го января в 6¼ ч. полковник Данзас приглашал меня к трудно раненному, Александру Сергеевичу Пушкину.

Прибывши к больному с доктором Задлером, которого я дорогою сыскал, взошли в кабинет больного, где нашли его лежащим на диване и окруженным тремя лицами, супругою, полковником Данзасом и г-м Плетневым. — Больной просил удалить и не допустить при исследовании раны жену и прочих домашних. Увидев меня, дал мне руку и сказал: «Плохо со мною». — Мы осматривали рану, и г-н Задлер уехал за нужными инструментами.

Больной громко и ясно спрашивал меня: «Что Вы думаете о моей ране; я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу: дорогою шло много крови — скажите мне откровенно, как Вы рану находили?»

Не могу Вам скрывать, что рана ваша опасная.

«Скажите мне — смертельна?»

Считаю долгом Вам это не скрывать, — но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.

«Je vous remercie, vous avez agi en honnête homme envers moi — (при сем рукою потер себе лоб) — il faut que j'arrange ma maison»[522]. — Через несколько минут сказал: «Мне кажется, что много крови идет?»

Я осмотрел рану — но нашлось, что мало — и наложил новый компресс.

Не желаете ли Вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?

«Прощайте друзья!» (сказал он, глядя на библиотеку). «Разве Вы думаете, что я часу не проживу?»

О нет, не потому, но я полагал, что Вам приятнее кого-нибудь из них видеть… Г-н Плетнев здесь —

«Да — но я бы желал Жуковского. — Дайте мне воды, меня тошнит».

Я трогал пульс, нашел руку довольно холодною — пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и чтобы послать за г-м Жуковским; полковник Данзас взошел к больному. Между тем приехали Задлер, Арендт, Саломон — и я оставил печально больного, который добродушно пожал мне руку.

И. Т. Спасский

Последние дни А. С. Пушкина

В 7 часов вечера 27 числа минувшего месяца приехал за мною человек Пушкина. Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. Я не медля отправился. В доме больного я нашел доктора Арендта и Задлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина.

— Что, плохо? — сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.

— Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов.

Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. По желанию родных и друзей Пушкина я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.

— За кем прикажете послать? — спросил я.

— Возьмите первого, ближайшего священника, — отвечал Пушкин. Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече.

— Если увидите Греча, — молвил он, — кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.

В 8 часов вечера возвратился доктор Арендт. Его оставили с больным наедине. В присутствии доктора Арендта прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых тайн. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.

— Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, — возразил он, — не уехал еще Арендт?

Я сказал, что доктор Арендт еще здесь.

— Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат.

Желание Пушкина было передано доктору Арендту и лично самим больным повторено. Доктор Арендт обещал возвратиться к 11-ти часам. Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время. Доктор Арендт приехал в 11 часов. В лечении не последовало перемен. Уезжая, доктор Арендт просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным. Я спросил Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения.

— Все жене и детям, — отвечал он. — Позовите Данзаса.

Данзас вошел. Пушкин захотел остаться с ним один. Он объявил Данзасу свои долги. Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за Арендтом, он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.

— Зачем эти мучения, — сказал он, — без них я бы умер спокойно.

Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен.

— Жену, просите жену, — сказал Пушкин.

Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего. Таков действительно был Пушкин в то время. Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.

— Зовите их, — отвечал он.

Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.

— Что сказать от тебя царю? — спросил Жуковский.

— Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, — отвечал Пушкин.

Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:

— Смерть идет.

Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.

— Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, — промолвил он.

Если бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение.

Николай I — Пушкину.

Ночь с 27 на 28 января 1837.

Добрейший г. Жуковский!

Узнаю сейчас о несчастии с Пушкиным — известите меня, прошу Вас, о нем и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей — такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит и есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими (фр.).

Елена

Великая княгиня Елена Павловна —

В. А. Жуковскому.

27 января 1837. Петербург.

27 генваря <…> Скарятин сказал мне о дуэли Пушкина с Геккерном; я спросил у Карамзиной и побежал к княгине Мещерской: они уже знали. Я к Пушкину: там нашел Жуковского, князя и княгиню Вяземских и раненного смертельно Пушкина, Арендта, Спасского — все отчаивались. Пробыл с ними до полуночи и опять к княгине Мещерской. Там до двух и опять к Пушкину, где пробыл до 4-го утра. Государь присылал Арендта с письмом, собственным карандашом: только показать ему <…> Пушкин сложил руки и благодарил бога, сказав, чтобы Жуковский передал государю его благодарность. Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные: «Будь спокойна, ты ни в чем не виновата».

А. И. Тургенев. Из дневника.

27 января <…> Во время раздевания <…> мне Никс сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом, бросило в дрожь. (нем.)

Из дневника императрицы.

Нет, нет, Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, другой умирает. Что вы скажете? Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до 3 часов, мне все время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. — Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы модных романов. Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну, не оставя ему возможности избежать дуэли. — С его любовью в сердце стрелять в мужа той, которую он любит, убить его, — согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях. Его страсть должна была быть глубокой, настоящей. — Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, какие мы будем отсутствующие и рассеянные… (фр.)

Императрица Александра Федоровна —

С. А. Бобринской. [28 января] 1837. Петербург.

Вчера же, на вечеринке у кн. Алексея И. Щербатова, подходит ко мне С. и спрашивает: «Каков он и есть ли надежда?» Я не знал, что отвечать, ибо не знал, и о ком он меня спрашивает. «Разве вы не знаете, — отвечал С., — что Пушкин ранен и очень опасно, вряд ли жив теперь?» Я все не думал о поэте Пушкине; ибо видел его накануне, на бале у гр. Разумовской, накануне же, т. е. третьего дня, провел с ним часть утра; видел его веселого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости: мы долго разговаривали о многом, и он шутил и смеялся. 3-го и 4-го дня также я провел с ним большую часть утра; мы читали бумаги, кои готовил он для 5-й книжки своего журнала. Каждый вечер видал я его и на балах спокойного и веселого. — Пораженный словами Ск…а, я сказал только слова два Карамзиной: она ничего не знала о дуэли, хотя дети Пушкина в 4 часа пополудни были у кн. Мещерской и мать за ними сама заезжала. Я приехал к К. Мещерской: она уже знала о происшествии, и я поскакал прямо к Пушкину, где нашел к. Вяземского, Жуковского, доктора. У Пушкиной и у сестры ее сидели кн. Вяземская и фрейлина Загряжская. Мне сказали, что рана смертельная. — Вот как было дело: вы знаете, что в начале зимы Пушкин получил письма, и с ним и другие, его приятели, в коих ругались над ним и над его женою. Он сначала полагал, что барон Геккерн, побочный сын голландского министра Геккерна, служащий в Кавал. полку и называвшийся прежде усыновления Дантесом, писал сии письма, и, ревнуя его к жене своей, вызвал его на дуэль; потом, узнав, что Дантес хотел жениться — а после женился — на сестре жены его, он написал к секунданту Геккерна д'Аршиаку, секретарю франц. посольства, письмо, в коем объявлял, что уже не хочет драться с Дантесом и признает его благородным человеком. (Д'Аршиак показывал мне письмо Пушкина.) С некоторого времени он, кажется, начал опять подозревать и беситься на Дантеса, и 3-го дня, в самый тот день как я видел его два раза веселого, он написал ругательное письмо к Геккерну, отцу, — коего выражений я не смею повторять вам. Нечего было делать отцу после такого письма. Вчера назначена была дуэль за Комендантской дачей на Черной речке между Дантесом, ныне Геккерном. Пушкин встретил на улице Данзаса, полковника, брата обер-прокурора, кот. живал прежде в Москве, повез его к себе на дачу и только там уже показал ему письмо, писанное им к отцу Геккерна; Данзас не мог отказаться быть секундантом; он и д'Аршиак, который был секундантом Геккерна, очистили снег, приготовили место, и в двадцати шагах Пушкин и Геккерн стрелялись. Сперва выстрелил Геккерн и попал Пушкину прямо в живот, пуля прошла все тело; но остановилась за кожей, так что доктора могли ее ощупать. Он упал. Геккерн бросился к нему на помощь, но он привстал и сказал, что хочет стрелять. Секундант подал ему пистолет, и он выстрелил в Геккерна; бросил на воздух пистолет и что-то вскричал. Геккерн ранен в руку, которую держал у пояса: это спасло его от подобной раны, какая у Пушкина. Пуля пробила ему руку, но не тронула кости, и рана не опасна. Отец его прислал заранее для него карету, — он и Пушкин приехали каждый в санях, и секундант Геккерна не мог отыскать ни одного хирурга — Геккерн уступил свою карету Пушкину; надлежало разрывать снег и ломать забор, чтобы подвезти ее туда, где лежал Пушкин, не чувствуя, впрочем, опасности и сильной болезни от раны и полагая сначала, что он ранен в ляжку; дорогой в карете шутил он с Данзасом; его привезли домой; жена и сестра жены, Александрина, были уже в беспокойстве; но только одна Александрина знала о письме его к отцу Геккерна: он закричал твердым и сильным голосом, чтобы жена не входила в кабинет его, где его положили, и ей сказали, что он ранен в ногу. Послали за Арендтом; но прежде был уже у раненого приятель его, искусный доктор Спасский; нечего было оперировать; надлежало было оставить рану без операции; хотя пулю и легко вырезать: но это без пользы усилило бы течение крови. Кишки не тронуты; но внутри перерваны кровавые нервы, и рану объявили смертельною. Пушкин сам сказал доктору, что он надеется прожить два дня, просил Арендта съездить к государю и попросить у него прощения секунданту Данзасу, коего подхватил он на дороге, — и себе самому; государь прислал к нему Арендта сказать, что если он исповедуется и причастится, то ему это будет очень приятно и что он простит его. Пушкин обрадовался, послал за священником, и он приобщился после исповеди. Священник уверяет, что он доволен его чувствами. Пушкин продиктовал записку о частных долгах своих Данзасу и подписал ее слабою рукою. Государь велел сказать ему, что он не оставит жены и детей его; это его обрадовало и успокоило. Когда ему сказали, что бывали случаи, что и от таких ран оживали, то он махнул рукою, в знак сомнения. Иногда, но редко подзывает к себе жену и сказал ей: «будь спокойна, ты невинна в этом». Кн. Вяземская и тетка Загряжская и сестра Александра не отходят от жены; я провел там, — до 4-го часа утра, с Жуковским, гр. Виельгорским и Данзасом; но к нему входит только один Данзас. Сегодня в 8-м часу Данзас велел сказать мне, что «все хуже да хуже». Вчера он мало страдал от раны; тошнило, но слегка; он забывался, но ненадолго. Теперь я иду к нему и уведомлю вас о последующем. <…>

А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.

9 час. утра 28 января 1837. Из Петербурга в Москву.

Из военно-судного дела о дуэли

Командиру Лейб-гвардии конного полка свиты

Его императорского Величества господину

генерал-майору и кавалеру барону Мейендорфу

оного же полка полковника Галахова

Рапорт.

Вследствие предписания Вашего превосходительства от 2-го числа сего февраля за № 1 произвел я следствие, кто именно прикосновенен к делу, дуэли бывшей между поручиком Кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном и камергером Пушкиным. — По объяснениям: поручика Геккерна, писанного мною со слов его и им самим подписанного, и инженер-подполковника Данзаса явствует, что секундантами при дуэли были инженер-подполковник Данзас и чиновник французского посольства виконт д'Аршиак и что, кроме сих двух лиц, знал о имеющей быть дуэли между поручиком Геккерном и камергером Пушкиным министр Нидерландского двора посланник барон Геккерн. Подлинные объяснения подполковника Данзаса и поручика Геккерна при сем Вашему превосходительству представить честь имею.

Февраля 3-го дня 1837. Полковник. Галахов.

С.-Петербург.

По причине раны в правую руку г. поручик барон де Геккерн, будучи не в состоянии сам писать нижеследующее показание писано с его слов: 27 числа января г. поручик Геккерн действительно дрался на пистолетах с камергером Пушкиным, ранил его в правый бок и был сам ранен в правую руку. — Секундантами были со стороны поручика Геккерна виконт д'Аршиак, находящийся при французском посольстве; а со стороны камергера Пушкина инженер-подполковник Данзас. Поручик Геккерн в тот же самый день 27-го января просил виконта д'Аршиака быть его секундантом, который однако ж и прежде сего знал все сношения поручика Геккерна с камергером Пушкиным, до дуэли бывшие. — Место поединка было за Комендантскою дачею близ Новой Деревни, в роще, куда поручик Геккерн с виконтом д'Аршиаком отправились вместе в 4-м часу пополудни. Кроме виконта д'Аршиака и инженер-подполковника Данзаса, знал о дуэли, следующей быть между камергером Пушкиным и поручиком Геккерном, один только усыновивший его министр Нидерландского двора посланник барон Геккерн; а более решительно никто.

Справедливость сего показания свидетельствую

Февраля 3-го дня 1837. поручик барон Геккерн.

Вследствие предписания Вашего высокоблагородия честь имею донести, что я точно был свидетелем со стороны камергера Пушкина, при дуэли, произошедшей между им и лейб-гвардии Кавалергардского полка поручиком Геккерном, 27-го января в 5-м часу пополудни за Комендантской дачей. Кроме меня и секретаря Французского посольства виконта д'Аршиака, бывший секундантом у поручика Геккерна, при дуэли никто не находился, и, сколько мне известно, кроме присутствующих, знал об ней один только министр Нидерландского двора барон Геккерн; но так как я узнал о дуэли в тот же самый день и имел переговоры с виконтом д'Аршиаком только касательно условий самой дуэли, то мне и неизвестна мера их прикосновенности по сему предмету.

Февраля 3-го дня 1837. Подполковник Данзас.

<…> Барон Геккерн имеет пулевую проницающую рану на правой руке ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом один от другого расстоянии. Обе раны находятся в сгибающих персты мышцах, окружающих лучевую кость более к наружной стороне. Раны простые, чистые, без повреждения костей и больших кровеносных сосудов. Больной может ходить по комнате, разговаривает свободно, ясно и удовлетворительно, руку носит на повязке и, кроме боли в раненом месте, жалуется также на боль в правой верхней части брюха, где вылетевшая пуля причинила контузию, каковая боль обнаруживается при глубоком вдыхании, хотя наружных знаков контузии незаметно. От ранения больной имеет обыкновенную небольшую лихорадку (Febris Vulneraria), вообще же он кажется в хорошем ненадежном к выздоровлению состоянии, но точного срока к выздоровлению совершенному определить нельзя <…>

5 февраля 1837 года. Лейб-гвардии конной

С. Петербург, артиллерии штаб-лекарь

коллежский асессор Стефанович.

Зовут меня Георгий барон Геккерн, от роду имею 25 лет, воспитан я в Французском королевском военном училище, в коем приготовлен военным наукам.

Веры римско-католической, у святого причастия был 7-го января сего 1837 года.

В службу Его императорского Величества вступил я 8-го февраля 1834 года из французских дворян, уроженец из Кольмор-Эльзас, присяга мною учинена только на верность службы, имение имею за родителями недвижимое в Эльзасе.

Во время нахождения моего на службе января 28-го 1836 года из корнетов произведен в поручики; в штрафах по суду и без онаго равно и под арестом не бывал.

Дуэль учинена мною с камергером двора Его императорского Величества Пушкиным 27-го числа минувшего января в 5 часов пополудни, за Выборгскою заставою близ Новой Деревни в роще за Комендантскою дачею, на пистолетах; причина же, побудившая меня вызвать его на оную, следующая: в ноябре м-це 1836 года получил я словесный и беспричинный камергера Пушкина вызов на дуэль, который мною был принят; спустя же некоторое время камергер Пушкин без всякого со мною объяснения словесно просил Нидерландского посланника барона Геккерна передать мне, что вызов свой он уничтожает, на что я не мог согласиться потому, что, приняв беспричинный вызов его на дуэль, полагал, что честь моя не позволяет мне отозваться от данного ему мною слова; тогда камергер Пушкин по требованию моему назначенному с моей стороны секунданту находящемуся при Французском посольстве гр. д'Аршиаку дал письмо, в коем объяснял, что он ошибся в поведении моем и что он более еще находит оное благородным и вовсе неоскорбительным для его чести, что соглашался повторить и словесно, с того дня я не имел с ним никаких сношений, кроме учтивостей. Января 26‑го Нидерландской посланник барон Геккерн получил от камергера Пушкина оскорбительное письмо, касающееся до моей чести, которое якобы он не адресовал на мое имя единственно потому, что считает меня подлецом и слишком низким. Все сие может подтвердиться письмами, находящимися у Его императорского Величества.

Обо всем вышеобъясненном, кроме Нидерландского посланника барона Геккерна, получившего означенное письмо, и находящегося при Французском посольстве бывшего с моей стороны секундантом графа д'Аршиака, никто не знал; советов к совершению или отвращению оной по случаю оскорбления меня ни от кого не принимал и прежних сношений инженер-подполковника Данзаса с камергером Пушкиным я никаких не знаю, кроме того, что только видел его на месте дуэли, к сему присовокупляю, что реляция всего учиненного нами дуэля вручена вышеупомянутым секундантом моим при отъезде его из С. Петербурга камергеру князю Вяземскому, который до получения оной о имеющей быть между нами дуэли ничего не знал.

6 февраля 1837 Геккерн руку приложил.

<…> Посылая довольно часто к г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках, полагаю, что в числе оных находились некоторые, коих выражения могли возбудить его щекотливость как мужа, что и дало повод ему упомянуть о них в своем письме к барону Геккерну 26 числа января, как дурачества, мною писанные. — Пистолеты, из коих я стрелял, были вручены мне моим секундантом на месте дуэли; Пушкин же имел свои; к тому же присовокупляю, что выше помянутые записки и билеты были мною посылаемы к г-же Пушкиной прежде, нежели я был женихом.

10 февраля 1837 К сему объяснению подсудимый поручик Геккерн руку приложил.

Александр Сергеевич Пушкин начал объяснение свое у г. д'Аршиака следующим: получив письма от неизвестного, в коих он виновником почитал Нидерландского посланника, и узнав о распространившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызвал на дуэль г-на поручика Геккерна, на которого публика указывала; но когда г-н Геккерн предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда, отступив от поединка, он, однако ж, непременным условием требовал от г-на Геккерна, чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Не взирая на сие гг. Геккерны даже после свадьбы не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести, так и для чести его жены. Дабы положить сему конец, он написал 26 января письмо к Нидерландскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерна. За сим Пушкин собственно для моего сведения прочел и самое письмо, которое, вероятно, было уже известно секунданту г. Геккерна. Все сие узнал я 27 января, когда мы были у г. д'Аршиака. Более же я ничего ни прежде, ни после от Пушкина не слыхал. Других же доказательств к подтверждению я от него не потребовал, потому что, знав его всегда за человека правдивого, я словам его поверил.

11 февраля 1837 года К сему объяснению инженер-подполковник Данзас руку приложил.

<…> Подсудимый инженер-подполковник Данзас на вопросы комиссии объяснил следующее: О всем предшествовавшем 27 января он ничего не знал, бывая редко у Александра Сергеевича Пушкина, от него ничего о сношениях его с бароном Геккерном не слыхал, 27 января в 1-м пополудни встретил его Пушкин на Цепном мосту, что близ Летнего сада, остановил и предложил ему быть свидетелем разговора, который он должен был, иметь с виконтом д'Аршиаком; не предугадывая никаких важных последствий, а тем менее дуэли, он сел в его сани и отправился с ним, во время пути он с ним разговаривал о предметах посторонних с совершенным хладнокровием. Прибыв к г. д'Аршиаку, жившему в доме французского посольства, г. Пушкин начал объяснение свое у г. д'Аршиака следующим: получив письма от неизвестного, в коих виновником почитал Нидерландского посланника, и узнав о распространившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызвал на дуэль г. поручика Геккерна, на которого публика указывала; но когда Геккерн предложил жениться на свояченице Пушкина, тогда, отступив от поединка, он, однако ж, непременным условием требовал от Геккерна, чтоб не было никаких сношений между двумя семействами. Невзирая на сие гг. Геккерны даже после свадьбы не переставали дерзким обхождением с женою его, с которою встречались только в свете, давать повод к усилению мнения поносительного как для его чести, так и для чести его жены. Дабы положить сему конец, он написал 26 января письмо к Нидерландскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерна. За сим Пушкин собственно для его сведения прочел собственноручную копию с помянутого письма, которое, вероятно, было уже известно секунданту г. Геккерна — более же он ничего ни прежде, ни после от Пушкина не слыхал; других же доказательств к подтверждению он от него не требовал, потому что, знав его всегда за человека справедливого, он словам его поверил. Тут он только узнал, что дело шло о дуэли и что вызов был со стороны Геккерна.

Объяснив все причины неудовольствия, Пушкин встал и сказал г. д'Аршиаку, что он предоставляет ему [Данзасу] как секунданту своему сговориться с ним, д'Аршиаком, изъявив твердую волю, чтобы дело непременно было кончено того же дня. Г. д'Аршиак спросил его при Пушкине, согласен ли он принять на себя обязанность секунданта. После такого неожиданного предложения со стороны Пушкина, сделанного при секунданте с противной стороны, он не мог отказаться от соучастия, тем более что г. Пушкин был с детства его товарищем и приятелем; к тому же он имел намерение и надежду, хотя весьма слабую, к примирению. После ухода Пушкина первый вопрос его был г. д'Аршиаку, нет ли средств окончить дело миролюбно. Г. д'Аршиак, представитель почитавшего себя обиженным г. Геккерна, вызвавшего Пушкина на дуэль, решительно отвечал, что никаких средств нет к примирению. И за сим предложил ему постановить следующие условия: приехать соперникам в начале 5-го часа пополудни за Комендантскую дачу и стреляться там на пистолетах. Расстояние между соперниками назначить 20 шагов; с тем чтобы каждый мог делать 5 шагов и подойти к барьеру. Никому не давать преимущество первого выстрела, но чтобы каждый дал по одному выстрелу когда угодно на означенных 5-ти шагах до барьера, наблюдая, чтобы каждый стрелял друг в друга в одинаковом расстоянии, а в случае промахов с обеих сторон, начинать на тех же условиях. К сим условиям г. д'Аршиак присовокупил не допускать никаких объяснений между противниками: но он возразил, что согласен, что во избежание новых каких-либо распрей не дозволить им самим объясняться; но имея еще в виду не упускать случая к примирению, он предложил с своей стороны, чтобы в случае малейшей возможности секунданты могли объясняться за них. — По окончании разговора его с г. д'Аршиаком он отправился к Пушкину, который тотчас послал за пистолетами, по словам его на сей предмет уже купленными; в исходе 4‑го часа они отправились на место дуэли, куда и прибыли почти в одно время с противниками. Г. д'Аршиак тотчас приступил к измерению расстояния, за сим ему ничего не оставалось делать, как последовать его примеру. — Барьер означен был шинелями секундантов. Потом г. д'Аршиак и он зарядили каждый свою пару пистолетов и вручили по одному противникам, они по его знаку тотчас начали сходиться. Г. Геккерн, не доходя шага до барьера, выстрелил и ранил Пушкина, который упал у своего барьера, они бросились к нему на помощь; но Геккерн остановлен был словами Пушкина, который сказал по-французски: подождите, я чувствую в себе довольно силы, чтоб сделать свой выстрел, г. Геккерн после сего стал на свое место правым боком вперед и прикрыв рукою грудь. — Так как пистолет Пушкина при падении его забился снегом, он [Данзас] подал ему другой. — Пушкин, опершись левою рукою на снег, выстрелил, когда раненный в руку Геккерн упал, тогда Пушкин бросил свой пистолет в сторону, сказав «браво». Видя опасность раны Пушкина, он и д'Аршиак обратили на него все внимание, усадили его в сани, в коих довезли до Комендантской дачи расстоянием с полверсты от места дуэли, а оттуда в карете довез он его к нему на квартиру, оттуда немедленно отправился искать медиков.

Быв сам неожиданно взят Пушкиным, он ни о каких других свидетелях и участниках не знает, равно и письменных удостоверений представить не может.

Впоследствии инженер-подполковник Данзас в рапорте от 14-го февраля с представлением копии с письма камергера Пушкина к графу д'Аршиаку от 27 января между 9 и 10 часами утра, доносит, что содержание оного письма ясно доказывает, что утром в самый день поединка Пушкин не имел еще секунданта; полагает, что сие может служить к подтверждению показаний его, что он предварительно до встречи с Пушкиным 27 января ни о чем не знал; он счел необходимым представить сию копию в комиссию для сведения к пояснению обстоятельств, касающихся до выбора секунданта со стороны Пушкина, прибавил еще о сказанном ему г. д'Аршиаком после дуэли: т. е. что Пушкин накануне несчастного дня у графини Разумовской на бале предложил г. Меджнису, находящемуся при Английском посольстве, быть свидетелем с его стороны, но что сей последний отказался, соображая предложение Пушкина г-ну Меджнису, письмо его к г. д'Аршиаку и некоторые темные выражения в его разговоре с ним, когда они ехали на место поединка, он не иначе может пояснить намерения покойного, как тем, что по известному ему и всем знавшим его коротко, высокому благородству души его, он не хотел вовлечь в ответственность по своему собственному делу никого из соотечественников, и только тогда, когда вынужден был к тому противниками, он решился наконец искать его как товарища и друга с детства, на самоотвержение которого он имел более права считать.

После всего, что он услышал у графа д'Аршиака, из слов Пушкина, хотя вызов был со стороны г. Геккерна, он не мог не почитать избравшего его в свидетели тяжко оскорбленным в том, что человек ценит дороже всего в мире; в чести жены и собственной, оставить его в сем положении показалось ему невозможным, он решился принять на себя обязанности секунданта <…>

Выписка Комиссии военного суда.

1837 года февраля 19 дня.

Сентенция

По указу его императорского величества Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб-гвардии конном полку над поручиком Кавалергардского ее величества полка поручиком бароном Д. Геккерном, камергером двора его императорского величества Александром Пушкиным и инженер-подполковником Данзасом, преданными суду по воле высшего начальства первые двое за произведенную 27-го числа минувшего января между ними дуэль, на которой Пушкин, будучи жестоко ранен, умер, а последний Данзас за нахождение при оной посредником или секундантом — находит следующее: между подсудимыми камергером Пушкиным и поручиком бароном Геккерном с давнего времени происходили семейные неприятности, так что еще в ноябре месяце прошлого года первый из них вызывал последнего на дуэль, которая однако не состоялась.

Наконец Пушкин 26 января сего года послал к отцу подсудимого Геккерна министру Нидерландского двора барону Геккерну письмо, наполненное поносительными и обидными словами. В письме сем Пушкин, описывая разные неприличные поступки против жены его подсудимого Геккерна, называл их низостью и ничтожностью <…> Далее Пушкин, самого министра Геккерна называя представителем коронованной главы, изъяснился, что он родительски сводничал своему сыну и руководил неловким его поведением, внушал ему все заслуживающие жалости выходки и глупости, которые позволил себе писать, и подобно старой развратнице сторожил жену его, Пушкина, во всех углах, чтобы говорить с ней о любви к ней незаконнорожденного сына, и когда он оставался дома больной венерическою болезнию, говорил, что умирает от любви к ней, бормотал ей возвратить ему его. В заключение Пушкин, изъявляя желание, чтобы Геккерн оставил дом его и не говорил жене его казарменные каламбуры, назвал его подлецом и негодяем. Министр нидерландский барон Геккерн, будучи оскорблен помещенными в сем письме изъясненными словами, того же числа написал от себя к Пушкину письмо с выражениями, показывающими прямую готовность к мщению, для исполнения коего избрал сына своего подсудимого поручика барона Геккерна, который на том же сделал собственноручную одобрительную надпись. Письмо сие передано было Пушкину чрез находящегося при французском посольстве графа д'Аршиака, который настоятельно требовал удовлетворения оскорбленной чести баронов Геккернов. По изъявленному на сие Пушкиным согласию, назначена между ним и подсудимым Геккерном дуэль, к коей секундантами или посредниками избраны были со стороны Пушкина инженер-подполковник Данзас, а от Геккерна помянутый граф д'Аршиак, выехавший уже, как из дела видно, за границу. Дуэлисты и секунданты по условию 27-го января в 4 часа вечера прибыли на место назначения, лежащее по Выборгскому тракту за комендантскою дачею в рощу. Между секундантами положено было стреляться соперникам на пистолетах в расстоянии 20 шагов так, чтобы каждый имел право подойти к барьеру на 5-ть шагов и стрелять по сопернику не ожидая очереди. — После сего секунданты, зарядив по паре пистолетов, отдали по одному из них противникам, которые по сделанному знаку тотчас начали сходиться: первый выстрелил Геккерн и ранил Пушкина так, что сей упал, но несмотря на сие Пушкин, переменив пистолет, который засорился снегом, другим, в свою очередь тоже произвел выстрел и ранил Геккерна, но неопасно. На сем поединок кончился, и как соперники, так и посредники их возвратились по домам, где Пушкин, как выше значится, от раны умер.

По формулярным и кондуитным спискам показано подсудимым инженер-подполковнику Данзасу от роду 37 лет, из дворян, сын генерал-майора, в службу поступил из императорского Царскосельского лицея прапорщиком 1817 ноября 7-го, подпоручиком 819 апреля 26, поручиком 823 декабря 2, штабс-капитаном 828 января 1-го, капитаном 828 августа 30, подполковником 836 января 28, в походах и домовых отпусках находился, в штрафах не бывал, к повышению чина всегда аттестовался, имеет орден св. Владимира 4 степени с бантом, серебряные медали: в память походов против персиян 1826, 1827 и 1829 и за Турецкую войну 1828 и 1829 года установленные и золотую полусаблю с надписью за храбрость. Поручику барону Геккерну от роду 25 лет, из воспитанников Французского королевского военного училища Сен-Сир, при вступлении в службу корнетом 1834 февраля 8-го, на верноподданство России не присягал. Поручиком 1836 января 28, в походах, домовых отпусках, в штрафах и арестах не бывал, к повышению чина аттестовался достойным.

Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное, подтвержденное собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерна, находит как его, так и камергера Пушкина виновными в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерна и в причинении пистолетных выстрелов Пушкину раны, от коей он умер, приговорила подсудимого поручика Геккерна за таковое преступное действие по силе 139 артикула воинского сухопутного устава и других под выпискою подведенных законов повесить, каковому наказанию подлежал бы и подсудимый камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертию прекратить, а подсудимого подполковника Данзаса, хотя он и объясняет Комиссии, что при изъявлении согласия быть посредником при вышеобъясненном происшествии спрашивал секунданта с противной стороны графа д'Аршиака не имеет ли средств к примирению ссорящихся миролюбно, который отозвался что нет никаких, но как не поступил по всей силе 142 воинского артикула, не донес заблаговременно начальству о предпринимаемом ими злом умысле и тем допустил совершиться дуэли и самому убийству, которое отклонить еще были способы, то его Данзаса по долгу верноподданного не исполнившего своей обязанности, по силе 140 воинского артикула повесить. Каковой приговор подсудимым поручику барону Геккерну и инженер-подполковнику Данзасу объявить и объявлен, а до воспоследовании над ними конфирмации на основании доклада генерал-аудитора князя Салагова от 18 июля 1802 года содержать под строгим караулом.

Впрочем таковой свой приговор представляет на благоусмотрение высшего начальства. Заключен в С. Петербурге февраля «19» дня 1837 г.

Мнение командира кавалергардского Ее Величества полка.

Рассмотрев представленное ко мне при рапорте Комиссии Военного суда, учрежденной при лейб-гвардии Конном полку от 24 февраля за № 12, Военно-судное дело, произведенное по Высочайшему Государя императора повелению, над поручиком вверенного мне Кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном, камергером двора Его Императорского Величества Пушкиным и инженер-подполковником Данзасом, сужденными: первые двое, за произведенную между ими 27-го минувшего января дуэль, а последний за нахождение при оной секундантом (на которой Пушкин, будучи тяжело ранен, умер еще до открытия суда). — По делу сему и по собранным судом сведениям оказывается: что подсудимый поручик барон Геккерн, в опровержение взведенного на него Пушкиным подозрения, относительно оскорбления чести жены его, никаких доказательств к оправданию своему представить не мог, равномерно за смертию Пушкина и судом не открыто прямой причины, побудившей Пушкина подозревать барона Геккерна в нарушении семейного спокойствия; но между прочим из ответов самого подсудимого барона Геккерна видно, что он к жене покойного Пушкина, прежде нежели был женихом, посылал довольно часто книги и театральные билеты при коротких записках, в числе оных были такие (как он сознается), коих выражения могли возбудить Пушкина щекотливость как мужа.

Я, соображая вышеписанное, нахожу, что последнее сознание поручика барона Геккерна есть уже причина, побудившая Пушкина иметь к нему подозрение, и, вероятно, обстоятельство сие заставило Пушкина очернить барона Геккерна в письме к отцу его Нидерландскому посланнику барону Геккерну, а вместе с тем и насчет сего последнего коснуться к выражению оскорбительных слов. Военный суд, обвиняя подсудимого поручика барона Геккерна за дуэль, воспрещенную законами, и в нанесении Пушкину раны, от коей он умер, на основании Законов приговорил как его, барона Геккерна, так и секунданта, бывшего со стороны умершего Пушкина, инженер-подполковника Данзаса к виселице. Но я, применясь к монаршему Государя императора милосердию, простирающемуся ко всем впадшим в преступление, и принимая во уважение молодые его поручика барона Геккерна лета и то обстоятельство, что он, будучи движим чувствами сына защищать честь оскорбленного отца своего (хотя сему может сам был причиною), и через то имел несчастие подпасть под строгий и справедливый гнев правосудия. За каковой поступок мнением моим полагаю: лишив его, поручика барона Геккерна, всех прав российского дворянина, разжаловать в рядовые с определением в дальние гарнизоны на службу. — Подполковника же Данзаса, коему предстоял еще случай прекратить таковую дуэль донесением по начальству, но он сего не исполнил и тем допустил совершиться оной и самому убийству, — хотя следовало бы и его подвергнуть равному наказанию, но, принимая во уважение долговременную и беспорочную сего штаб-офицера службу, бытность его в походах и полученной во время сражения противу турок пулею раны, не лишая его дворянства по лишению орденов и золотой полусабли с надписью за храбрость, разжаловать в рядовые впредь до выслуги с определением в армейские полки. — Впрочем, сие мнение и участь подсудимых имею честь передать на благорассуждение и решение Высшей власти. Заключено в С-т. Петербурге февраля 27-го дня 1837 года.

Свиты Его Величества генерал-майор Гринвальд.

Мнение начальника гвардейской кирасирской дивизии генерал-адъютанта графа Апраксина.

Рассмотрев представленное ко мне по команде военное судное дело, произведенное по Высочайшему повелению над поручиком Кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном, камергером двора Его императорского Величества Пушкиным и инженер-подполковником Данзасом, сужденными за происшедшую между первыми двумя 27-го числа прошлого января месяца дуэль, на которой камергер Пушкин был смертельно ранен и уже помер, а подполковник Данзас находился секундантом, — я нахожу, что хотя по случаю смерти Пушкина и отъезда за границу графа д'Аршиака, бывшего секундантом со стороны Геккерна, невозможно открыть во всей подробности причин сего поединка, но по соображении следственного дела, равно документов и ответных пунктов подсудимых открывается: 1-е, что еще в ноябре месяце 1836 года камергер Пушкин, считая себя обиженным дерзким обращением с его женою поручика барона Геккерна, вызвал его на поединок; вызов этот был принят Геккерном, но Пушкин, узнав о намерении Геккерна жениться на его свояченице девице Гончаровой, сам от такового поединка письменно отказался.

Подсудимый барон Геккерн показывает, что этот вызов был без причины, но в ответах своих сам сознается, что некоторые из его коротких писем к жене Пушкина, писанные при доставлении к ней книг или театральных билетов, могли возбудить его щекотливость как мужа, следовательно, не отклоняет ничем подозрений Пушкина. — 2-е, по показанию барона Геккерна с этого самого дня прерваны были между ими все сношения, кроме учтивостей, по показанию же подполковника Данзаса оказывается, что Пушкин объяснял при нем графу д'Аршиаку, что Геккерн даже после своей свадьбы не переставал дерзким обхождением с женою его, с которою встречался только в обществе, давать повод к усилению мнения поносительного как для чести Пушкина, так и жены его. Для приведения сего в ясность следовало бы спросить удостоверительных сведений у жены камергера Пушкина, но как сего Военно-судною комиссиею не сделано, то сие остается на усмотрение начальства. — 3-е, сверх того Пушкин имел подозрение на Нидерландского посланника барона Геккерна, в сочинении полученных им обидных писем без подписи и в распространении слухов, касающихся до оскорбления чести жены его, он писал 26 числа прошлого января к Нидерландскому посланнику письмо, коим описывая неприличные поступки его сына вместе с тем, в обидных выражениях изъяснялся о самом посланнике. Следствием сего был вызов на дуэль со стороны поручика Геккерна. — 4-е, самый поединок совершился 27-го января, на коем камергер Пушкин получил смертельную рану в грудь, от которой после умер, а Геккерн слабо ранен в руку и теперь находится под арестом.

Соображая все вышеизложенное, я нахожу Сентенцию военного суда, коею она осудила поручика барона Геккерна и подполковника Данзаса, первого за произведение поединка, строжайше законами воспрещенного и наконец самой смерти камергеру Пушкину, а последнего за нахождение его при дуэли и не объявлении об оной правительству подлежащими в силу 139-го и 140-го артикулов воинского Сухопутного устава — казни виселицею — правильным; но, соображаясь с монаршим Государя императора милосердием, мнением моим полагаю: поручика барона Геккерна, лишив чинов и дворянства, разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги; а инженер-подполковника Данзаса, который введен был в сие дело внезапно и который имел надеждою и первым желанием помирить противников, равно принимая в соображение его девятнадцатилетнюю отличную службу, нахождение в войнах с персами и турками и полученную им в сей последней рану, полагаю достаточным, не лишая кровию его заслуженных почестей, продержать в крепости четыре месяца и потом обратить по-прежнему на службу Его императорского Величества; впрочем, сие мнение мое и участь подсудимых имею честь представить на благоусмотрение и решение Высшей власти. — Заключено в Ст. — Петербурге. Марта 3-го дня 1837 года

Генерал-адъютант гр. Апраксин.

Государь император изъявив Высочайшую волю о суждении военным судом Кавалергардского Ее Величества полка поручика барона Геккерна и камер-юнкера Пушкина за произведенную ими дуэль, равно и прикосновенных к сему делу, вместе с тем повелеть соизволил, что ежели между сими последними окажутся лица иностранные, то, не делая им допросов и не включая в сентенцию суда, представить об них особую записку с означением только меры их прикосновенности.

Во исполнение сего представляя Вашему сиятельству доклад генерал-аудитора о поручике Геккерне и бывшем секундантом у Пушкина инженер-подполковнике Данзасе, имею честь приложить к оному особую записку, за подписанием генерал-аудиториата, о мере прикосновенности к сему делу иностранных лиц: Нидерландского министра барона Геккерна и состоявшего при Французском посольстве виконта д'Аршиака.

17 марта 1837 Генерал-аудитор Ноинский.

В правительствующий сенат военного министра рапорт

Генерал-аудиториат по рассмотрении военно-судного дела, произведенного над поручиком Кавалергардского Ее Величества полка бароном Егором Геккерном, нашел его виновным в противозаконном вызове камер-юнкера двора Его императорского Величества Александра Пушкина на дуэль, и в нанесении ему на оной смертельной раны. К чему было поводом то, что Пушкин, раздраженный поступками Геккерна, клонившимися к нарушению семейственного его спокойствия, и дерзким обращением с женою его, написал к отцу его, Геккерна, министру Нидерландского двора барону Геккерну письмо с оскорбительными для чести их обоих выражениями. — А потому генерал-аудиториат, соображаясь с воинским 139-м артикулом и Свода Законов тома XV-го статьею 352-ю, полагал: его, Геккерна, за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые с определением на службу по назначению Инспекторского департамента. С сим заключением поднесен был Государю императору от генерал-аудиториата всеподданнейший доклад; на котором в 18-й день сего марта последовала собственноручная Его Величества Высочайшая конфирмация:

«Быть по сему, но рядового Геккерна как не русского подданного выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Сделав распоряжение по воинской части о приведении сей Высочайшей конфирмации в надлежащее исполнение, имею честь донести об оной Правительствующему Сенату.

Подписал военный министр граф Чернышев 19 марта 1837.

В Аудиторский департамент военного министра

На основании предписания г. военного министра, от 18 сего марта за № 932-м, имею честь уведомить Аудиториатский департамент, что Высочайшая конфирмация, последовавшая того числа по военно-судному делу, о поручике Кавалергардского Ее императорского Величества полка бароне Геккерне и инженер-подполковнике Данзасе, приведена в действительное исполнение сего же числа: подсудимые по объявлении им означенной конфирмации отправлены: первый к дежурному генералу Главного штаба Его императорского Величества для дальнейшего распоряжения о высылке его за границу; а последний к коменданту С-т Петербургской крепости; для выдерживания его под арестом в крепости на гауптвахте два месяца, с тем чтобы по миновании сего срока обращен он был по-прежнему на службу в свое ведомство.

19 марта 1837 Начальник Штаба

генерал-адъютант Веймарн.