Последний полет «Ангела»

ВОССТАВШИЕ ИЗ ПЕПЛА АДАБАШИ

Какой выход подсказал капитан Адабаш Ирме — об этом не раз думал Алексей. И очень странно, что, пообещав написать о том, что ей известно в связи с гибелью Адабашей, Ирма внезапно оборвала переписку вообще. Почему? Выяснить бы это…

По мере того, как шел розыск, дел у Алексея все прибавлялось и прибавлялось. Это было как разведка на незнакомой местности: ясна цель, но вот какой из тропинок идти к ней? Их много; на каждой подстерегает неожиданность, хотя и маячат впереди неясные ориентиры.

Генерал Туршатов дал добро на командировку лейтенанта Черкаса в Адабаши. От Таврийска до села было километров двести. Можно ехать автобусом, можно поездом до небольшой станции, километров за семь от Адабашей, а там наверняка курсирует какой-нибудь местный транспорт.

Перед отъездом Алексей позвонил Гере, они теперь встречались довольно часто, сообщил, что уезжает дней на семь.

— Не спрашиваю, куда, — бодро ответила Гера. — У вас, у сыщиков, все так таинственно.

Но отъезд Алексея ее явно огорчил.

— Могу сказать, государственной тайны в моей поездке нет. Хочу побывать на родине моих предков.

— Адабаши? — догадалась Гера.

— Они.

Гера недолго что-то прикидывала:

— У меня остались от прошлого отпуска неиспользованными десять дней…

Алексей ее не понял, спросил о планах:

— Куда намерена поехать? В Ялту? В Сочи? Или, как сейчас модно, махнешь на Север, вытаптывать остатки старины?

— В Адабаши поеду вместе с тобой… Кстати, тебе не надо будет думать о транспорте — мой «Жигуленок» бегает вполне прилично.

— Не вздумай этого делать! — не на шутку всполошился Алексей. — Хорош работничек — в командировки выезжает вместе с подругой.

— Ладно, я пошутила, — покладисто согласилась Гера, и Алексей решил, что удалось ее переубедить.

…Он добрался до Адабашей к вечеру, когда солнце уже зацепилось за острые верхушки тополей, зарумянило воды неширокого ставка — озера в центре села. Сошел с автобуса, и первое, что увидел — знакомый «Жигуленок», а возле него — Гера.

— Здравствуй, это я! — бодро приветствовала его девушка, радостно улыбаясь.

— Вижу, — устало сказал Алексей.

— Дорога сюда — кошмар и катастрофа! Не знаю, как мой конь выдержал, — она независимо пнула колесо «Жигуленка» туфелькой. И вдруг жалобно попросила: — Не гони меня, Алеша. А прогонишь — я все равно не уеду.

— Ладно, — махнул рукой Алексей, — пошли искать сельсовет.

Он по пути жадно всматривался в село: вот, значит, здесь их вели, Адабашей? По этой улице, которая тогда совсем другой была, мимо старых тополей, маленькой церквушки, — гнали на смерть куда-то туда, где начинались просторные поля, вилась неширокая речка, расстилался луг?

Мало что осталось от того времени. Новые Адабаши отличались добротными домами, садами уже послевоенной посадки. В чистеньком парке горделиво красовался Дворец культуры, в центре вокруг площади — той самой? — высились школа-десятилетка, универмаг, Дом быта.

Вот и церквушка… После войны ее восстановили — она была памятником архитектуры.

Алексей и Гера легко разыскали сельсовет: по красному флагу над крылечком. Председатель, на счастье, оказался на месте.

— Иван Никитенко, — представился он, внимательно изучив удостоверение Алексея. — Чем могу быть полезен, товарищ лейтенант?

— Помогите нам с жильем, — попросил Алексей, — а потом уже поговорим о делах.

— Ничего спешного? — обеспокоенно поинтересовался председатель.

Алексей за недолгое время своей работы уже успел заметить, что люди как-то подтягивались, настораживались, узнав, что перед ними сотрудник органов государственной безопасности. В большинстве случаев это была готовность помочь в тех важных обязанностях, которые не зря ведь именуются государственными.

— Нет-нет, — ответил Алексей, — этому делу уже почти сорок лет, при таких сроках несколько дней особого значения не имеют.

С жильем все образовалось просто. У колхоза была своя гостиница, небольшая, пристроившаяся рядом с Домом быта. У крыльца ее шелестели березки, и Гера всплеснула руками: «Какая прелесть!»

Алексей и Гера загнали машину во двор гостиницы, положили вещи в своих комнатах и выбрались погулять. Вечер стоял хороший, хотя в последние дни немного похолодало. Так всегда бывает, когда цветет черемуха. Густые заросли ее укрыли берега близкой речки, гибкие ветви согнулись под тяжестью цветов. Пряный их запах тревожил. Алексей тронул густо-густо усыпанную цветом ветку — тихо поплыли под ветерком нежные белые лепестки. Черемуха словно отряхнулась от того, что отцвело, привяло, отжило свое.

Они шли узенькой тропкой вдоль реки, вьющейся среди луговых трав, совсем рядом ликующе звенел крик какой-то птахи — она словно в медную дуду трубила.

— Не хватало еще соловьев, — пробормотала Гера. Она притихла, шла молча, по деревенскому обычаю слегка помахивая перед собой сломанной веточкой.

— Будут и соловьи. Чуть позже, ближе к полуночи, — сказал Алексей.

Он тоже чувствовал себя немного скованно, может быть, потому, что и эта вечерняя тишина, и открывавшиеся взгляду просторы, и весь вечер, настоянный на ароматах цветущих трав, настраивали на грустный лад.

— Может быть, их вели именно здесь, — тихо проговорила Гера.

Они еще недолго погуляли вдоль речки. Гера набрала немного полевых ромашек:

— Пойдем туда?

— Хорошо, — ответил ей Алексей. Он все оттягивал минуты этой встречи.

Они пришли к памятнику погибшим Адабашам. Гранитные плиты полукольцом опоясали землю, в центре очерченного ими круга коленопреклоненная женщина держала горсть земли. Она, видно, с трудом подняла руку для того, чтобы бросить горсть в могилу, которую суждено ей видеть вечно. На плитах было выбито около двухсот фамилий и возле каждой — возраст погибшего. 96 лет было патриарху рода Адабашей, два месяца — самому младшему.

Гера тихо-тихо подошла к женщине и вложила в ее протянутую руку полевые цветы.

О памятнике в селе заботились, вокруг него были разбиты цветники, под сиренью стояли скамейки.

— Посидим, — предложила Гера.

Они долго в молчании сидели у памятника, и казалось, гранит его источал тепло ушедшего дня. Или это был след пронесшегося здесь много лет назад огненного смерча?

На следующий день Алексей ранним утром пришел в сельсовет. Иван Николаевич Никитенко был уже на своем рабочем месте. К удивлению Алексея в сельсовете толпилось много людей, хотя солнце только-только выглянуло из-за горизонта.

— У каждого свои дела, — объяснил председатель, — вот и забежали спозаранок, кто за справкой, кто еще за чем. — днем некогда, все в поле.

Он поднялся из-за стола, строго осмотрел присутствующих:

— Ну, граждане, кончаем ярмарку, у товарища дело, можно сказать, не для всех ушей.

Этим он хотел подчеркнуть «секретность» командировки Алексея в их село: раз приехал человек из облуправления КГБ, значит, связано это с какой-нибудь тайной — так он считал.

Алексей вдруг сказал:

— Ничего сверхсекретного в задании, которое я выполняю, нет. Так что кто хочет — пусть слушает.

Конечно, остались слушать все.

Алексей, вначале немного смущаясь, потом все более уверенно начал рассказывать о трагедии, разыгравшейся здесь, на этой земле. О ней, судя по всему, присутствующие знали, слушали его с интересом, даже с благодарностью, что вот, оказывается, и в большом городе не забыли, что произошло в их родном селе… Интерес явно возрос, когда Алексей заговорил о Коршуне и Ангеле, о том, как расстреливали Адабашей. Сразу посыпались вопросы:

— Откуда известно, как расстреливали?

— Из показаний бывшего полицейского, который стоял в оцеплении, — объяснил Алексей. — Мы его разыскали. Каким образом вытащили на свет этого предателя — это не так уж и интересно.

— Понятно, — закивали головами сельчане, хотя, конечно же, им не терпелось узнать, как через столько лет удалось разыскать мерзавца и заставить рассказать правду. Хоть и говорят, что человек не иголка в стоге сена, но иголку и ту порою легче найти, чем такого вот беглого. Однако никто не стал расспрашивать, все понимали, что есть и такие подробности, о которых этот молодой человек рассказывать не вправе.

— А где тот Коршун сейчас летает? — поинтересовались.

— Вот и мы хотели бы знать! — воскликнул Алексей.

Алексей давно обратил внимание на одетого в строгий костюм человека, слушавшего его очень внимательно. Он не только костюмом этим выделялся среди колхозников, но и сдержанной манерой держаться, тем достоинством, которое всегда отличало сельских интеллигентов.

— Учитель из нашей школы, — подсказал Никитенко, заметив, на кого посматривает Алексей время от времени.

— Мы знаем, что в живых осталась Ганна Адабаш, — сказал учитель. — Вам известно, где она сегодня?

— Да, — ответил Алексей. — Это моя мама.

Все, кто был в кабинете председателя сельсовета, а народу набилось много, оживились, с особым интересом теперь рассматривали Алексея.

— О! — воскликнул Никитенко. — Так вы же, можно сказать, хозяин здешних мест.

Председатель бросил взгляд на часы, решительно поднялся:

— Граждане, уже заря утренняя кончилась, так мы и рабочий день сорвем. Вот какое есть предложение, если товарищ из области не возражает: сейчас всем за работу, а вечером, часов в десять, соберемся во Дворце культуры и попросим товарища Черкаса лекцию прочитать про те события.

— Я не готов к такой лекции, — растерялся Немного Алексей.

— Оно и лучше, — хитровато улыбнулся Никитенко. — Расскажете нам без подготовки. Своими словами. Наталка! — громко позвал Никитенко.

— Здесь я! — откликнулась девушка в цветастой косынке.

— Товарищ приехал не один, с ним девушка, так ты возьми над нею шефство, чтобы не заскучала. Твое звено сегодня на каких работах?

— Клубнику будем собирать.

— Вот и пусть с вами потрудится. А то она, наверное, ту ягоду только на базаре и видела, — добродушно улыбнулся Никитенко. — Что же, расстаемся до вечера.

Наталка забрала Геру с собой, чему Алексей был рад: он наметил встречу с участковым уполномоченным милиции, хотел побывать в райкоме партии, а до райцентра километров двадцать, наконец, ему просто хотелось походить по окрестностям села в одиночестве, чтобы никто и ничто не мешали еще раз мысленно побывать в прошлом.

Никитенко позаботился о том, чтобы в селе вывесили объявление:

Алексей с изумлением прочитал это объявление на щите у Дома культуры. Впервые он прочитал о себе вот это — «лейтенант государственной безопасности» — и немножко встревожился: как отнесутся к его «самодеятельности» майор Устиян, генерал Туршатов? При утверждении плана командировки лекции не предполагались. Правда, Устиян оговорился: действуйте также по своему усмотрению, иные конкретные обстоятельства ни одним планом не предусмотришь.

Дом культуры, несмотря на позднее время, был переполнен. В селе в страдную пору привыкли поздно ложиться и рано подниматься. Никитенко пригласил Алексея на сцену, где стоял невысокий столик с микрофоном — очевидно, работники Дворца культуры регулярно смотрели популярные телепередачи и, по своим возможностям, кое-что заимствовали. На сцену поднялись Никитенко, Алексей и уже знакомый ему учитель, Николай Давыдович Бондарь. Как оказалось, учитель был прекрасным знатоком края и вместе со своими учениками создал в школе музей славы.

Алексей с уважением посмотрел на ордена и медали, которые по такому особому случаю были на пиджаке у председателя сельсовета.

— Дорогие односельчане, — открыл вечер Никитенко. — Хочу вас вот о чем спросить, — председатель сельсовета сделал паузу, словно задумался, о чем же таком важном хочет спросить своих дорогих односельчан. — Хочу вас спросить: как мы сейчас живем?

— Хорошо живем, Николаевич! — ответили ему из зала.

— Правильно! — подтвердил Никитенко. — Зажиточно, в достатке, без тревоги за день завтрашний… Правда, — вдруг проговорил он, — есть и такие у нас, что в город за укропом и луком зеленым ездят, но их единицы.

В зале весело смеялись: все, видно, поняли, кого имеет в виду Никитенко.

— В нашем селе сегодня сто двадцать три личных автомобиля марки «Москвич», «Нива» и «Жигули», почти в каждом доме стиральная машина, холодильник и телевизор. Всего же у нас сельсовет на семьсот двадцать пять дворов.

Никитенко снова замолчал, на этот раз надолго, и все в зале терпеливо ждали, когда он снова продолжит свое «вступительное слово».

— Но было такое лихое время, когда все наше село сожгли фашисты, всех людей они поубивали, и остались здесь только пепелища, над которыми кружило черное ненасытное воронье.

Алексей подивился про себя той мудрой простоте, с которой Никитенко обращался к своим односельчанам.

— Про то, что произошло в горькие дни оккупации, мы знаем не очень много. На памятнике выбиты навечно имена всех погибших.

Но наш святой долг знать и не забывать, как все это произошло, и детям своим рассказать про то, как умирали герои-мученики наши. У жизни есть своя мудрость: продолжает жить наше село, не смогли вырубить гитлеровцы и их пособники корень адабашевского племени. Кто воевал в партизанах, а здесь есть такие, помнят боевую партизанскую разведчицу Ганну Адабаш. Жива она, о чем сообщаю вам с радостью. И есть у нее сын — вот он, перед вами… — Никитенко указал на Алексея, — правда, фамилия у него другая, но из корня Адабашей этот росток.

В зале разразились аплодисменты. Алексей понимал, что еще не успел ничего такого сделать в своей жизни, чтобы аплодировали люди, — это они воздают должное памяти тех, кто честно жил и погиб на этой земле.

С чего же начать рассказ, так громко названный в объявлении «лекцией»?

Алексей увидел в зале Геру — она устроилась рядом с Наталкой и, судя по всему, вполне освоилась. Во всяком случае, девушки разговаривали о чем-то, как давние подруги. Джинсы с модными нашлепками и укороченную курточку немыслимо модного фасона, в которых приехала она в Адабаши, Гера сменила на простенький зеленоватый костюм из тех, в которых обычно работают бойцы студенческих строительных отрядов.

Гера ободряюще кивала Алексею, мол, не робей, здесь свои люди, они тебя поймут. И Алексей начал свой рассказ с оговорки: далеко не все еще сегодня известно о трагедии села Адабаши, ведь прошло больше сорока лет, а преступники, как известно, стараются замести следы. За несколько месяцев работы по расследованию этих давних событий он хорошо уже представлял, каким было село в первые дни войны, в то время, когда сюда ворвались гитлеровцы. Сразу же многие жители села ушли на войну и — так случилось — сложили свои головы на разных фронтах, защищая Родину. А те, кто оставался в селе, старые да малые, стали надежной опорой партизанских отрядов «За Родину», «Мститель» и других. Он назвал крупные операции отрядов и увидел, что люди слушают его с гордостью — вот какими были те, кто жил здесь до них! Поколебавшись недолго, Алексей рассказал и о своем дяде, Егоре Адабаше, о его завещании всем, кто останется в живых. Оговорившись, что сведения требуют еще проверки и уточнения, Алексей заговорил о массовом расстреле Адабашей, так как описал его полицейский — участник расправы.

Алексей изложил своим слушателям и скупые сведения, которыми располагал о нацисте Коршуне и его пособнике — Ангеле смерти.

После выступления Черкасу пришлось ответить на множество вопросов. Он видел, как велик интерес к той работе, которую вели он и его товарищи, — не праздное любопытство, а понимание ее необходимости продиктовало людям вопросы к нему. Прав, тысячу раз прав был майор Устиян, когда говорил, что они трудятся не ради мести, но во имя справедливости.

Потом микрофон взял учитель Николай Давыдович Бондарь.

— Мы в школьном музее славы собрали все, что могли разыскать о подвиге и гибели Адабашей, о наших незабвенных героях-односельчанах. Но мы даже не знаем, где они приняли смерть — сровняли фашисты это место с землей, а годы затянули рану. Товарищ Черкас еще утром в сельсовете упомянул, что расстреливали Адабашей у противотанкового рва, а всего было выкопано их три… Не осталось никого из тех, кто копал рвы. А вот кто закапывал, готовил поля после освобождения под зерно…

Алексей насторожился. То, что говорил Николай Давыдович, было так просто, что он даже удивился, как не пришли такие мысли ему, Алексею Черкасу.

— А закапывал рвы, — продолжал Николай Давыдович, — тогда молодой тракторист, по ранению демобилизовавшийся из армии, Роман Панасюк, а ныне наш старейший знатный механизатор Роман Яковлевич. Попросим его на сцену.

Панасюк был в селе человеком известным, и колхозники дружно откликнулись на предложение учителя: «Попросим… Просим…», «Расскажи, Роман Яковлевич, что знаешь».

— Помню то время хорошо, — степенно начал Панасюк. — Стукнул фашистский снаряд мой танк на Висле, а осколками и меня достал. Подлечился в госпитале, но в действующую уже не вернулся. Жил неподалеку от этих мест, работу нашел в МТС. Тракторов было мало, зато на полях стояли покалеченные танки, вот я и собрал из нескольких одну тридцатьчетверку, снял с нее башню, пулемет, запряг в плуг. Так и пахали в первый год после освобождения. Послали меня однажды сюда, к бывшим Адабашам. Говорят, саперы там уже мины поснимали, а теперь ты поработай, закопай эти рвы, а то они как незажившие раны на земле.

Панасюк говорил медленно, и чувствовалось, что прошлое он не только не забыл, но отчетливо видел его сквозь дымку длинных минувших лет.

— И вот какое уточнение должен я внести в слова товарища Черкаса: закапывал я, заваливал землей два противотанковых рва.

По залу прошел легкий шумок. Ну конечно же, два: если один ров стал братской могилой, то его должны были сровнять с землей сами каратели, чтобы упрятать концы в глубины неизвестности…

— Где были эти две выкопанных руками адабашевцев пропасти, я и сегодня найду, потому что помню каждую десятнику земли, которую когда-либо перекапывал, а вот третий… Не было третьего рва уже в сорок пятом году, это я точно знаю.

В зале поднялся и неспешно прошагал к сцене пожилой человек, опиравшийся на тяжелую, суковатую палку. «Это Троян, был в послевоенные годы председателем колхоза, сейчас на пенсии», — тихо сказал Никитенко Алексею.

— Вот какая у меня мелькнула догадка, — проговорил Троян. — Было это уже позже, когда пришла из области директива повсеместно разбивать лесополосы. Мы с колхозным агрономом прикинули примерно, как их расположить. Земли колхозные мы знали хорошо, да и план под руками. Вот мне агроном и говорит: «Давай одну лесополосу проложим по развороченной земле». Я ее хорошо помнил: недалеко от речки протянулась узкая линия, густо поросшая бурьяном и травами разными. «Заодно и бурьян выведем, а то там его «питомник» образовался», — продолжал агроном. На том и порешили. Еще тогда подумал: откуда бы ей взяться, этой засыпанной наспех длиннющей яме? А что кто-то ее выкопал, разрезав поле на две части, а потом засыпал — то было ясно. Поищите там, — закончил свое выступление бывший председатель колхоза.

— И я это место знаю, — выкрикнула со своего места какая-то женщина. — Школьницей тогда была, мы всей школой лесополосу сажали. Помню, трава там высокая вымахала, а лопата легко входила, не успела слежаться землица.

— А что там сейчас? — с волнением спросил Алексей.

— Та лесополоса ж! — ответили ему сразу несколько человек. — Разрослась, что тебе лес.

Никитенко посмотрел на часы, было уже за полночь. Сказал:

— Завтра… то есть сегодня, — поправил сам себя, — спозаранок нам в поле. Будем заканчивать, а если кто еще что вспомнит — то милости прошу в сельсовет. — Никитенко, чтобы подчеркнуть важность того, что хотел сказать, подтянулся, одернул пиджак: — Товарищи сельчане, разрешите от вашего имени и от всего сердца поблагодарить соответствующие организации за то, что не забывают про горе народное, учиненное гитлеровцами и их пособниками, разыскивают тех, кто запятнал свою совесть предательством, убийствами, изменой.

…Гера снова потянула Алексея гулять. Они походили вдоль реки, любовались цветущей черемухой. Точно над ними литым серебром мерцала молодая луна. Было так тихо в этот полночный час, что казалось, слышалось дыхание земли.

— Спина боли-ит, — пожаловалась Гера. — Я теперь не то что есть, а смотреть на клубнику не смогу-у. За каждой ягодой надо нагнуться, сорвать ее, в корзину положи-ить.

Алексей рассмеялся:

— Познаешь жизнь? А то пришла на рынок, купила килограммчик, половину съела, половина залежалась, свежесть потеряла — в мусоропровод.

— Ладно язвить, — не обиделась Гера. — Пора в гостиницу, завтра снова… на клубнику. Наталка за мной забежит на зорьке.

— Идем, труженица.

— Идем. А тебе ничего не будет за то, что я с тобой в командировку поехала?

— Не знаю, — чистосердечно признался Алексей. — Придется докладывать об этом майору Устияну.