Последний полет «Ангела»

БЫВШИЙ ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ОТДАЕТ ДОЛГ

Как она вошла в его жизнь? Вместе с болью.

Адабаш медленно приходил в себя, его привела в сознание боль, которая жгла плечо и ноги. «Раз болит, значит, жив», — подумал он. Капитан пытался восстановить в памяти, что с ним произошло, но не хватало каких-то деталей, они ускользали, расплывались, теряли очертания — все обрывалось на тех минутах, когда к нему подошла какая-то девушка. Что было потом? Адабаш неожиданно отчетливо услышал разговор. Говорили трое, на немецком.

— Как ты думаешь, Вилли, он не умрет?

— Не хватало только мертвого русского в моем доме, — проскрипела женщина.

— Не волнуйтесь, он потерял много крови, но очухается.

Капитан лежал неподвижно с закрытыми глазами, он пытался по голосам определить, грозит ли ему опасность. Слух его обострился до предела, он слышал легкие шаги, позвякивание каких-то склянок, почувствовал, что над ним склонились, всматриваются в него: чужой взгляд был легким, успокаивающим. И голоса звучали озабоченно, без той истеричности, которая предшествует непредсказуемым событиям.

Мелькнуло и исчезло видение: ночь, уходит Орлик, земля очень сырая, бьет озноб, он разговаривает на немецком с девушкой — почему на немецком? — ах да, он в Берлине, раздается сухой стук, словно орехи колют, точно-точно, это парень стучит деревянной ногой по ступенькам лестницы. Вот как оно было — его втащили в коттедж двое: парень и девушка, парень волок на себе по лестнице, девушка шла следом. Это ее голос он сейчас слышит:

— Вилли, как ему помочь?

А теперь отвечает тот парень, у которого деревянная нога:

— Смочи край полотенца водой и протри губы, у него жар.

Да, потом еще был какой-то разговор пожилой женщины с солдатами где-то там, внизу. Или почудилось? Нет, солдаты были, и пожилая немка выкрикнула:

— Хайль Гитлер!

Они ушли? Да, они ушли… Значит, эти, что сейчас в комнате, его укрыли, не выдали? Адабаш, превозмогая острую боль, открыл глаза и сразу же снова смежил веки — слишком много света.

— Лучше сейчас его оставить в покое, пусть отлежится, скорее придет в себя, — распорядился парень.

Они ушли, стараясь не шуметь, и тогда капитан, уже не торопясь, экономя силы, снова открыл глаза, с трудом поворачивая голову, осмотрелся.

Был солнечный день — сквозь плотно задвинутые шторы пробивались яркие лучики солнца. Они ложились на натертый до блеска воском пол, на крахмальные простыни, мохнатый коврик. Гимнастерка висела на спинке стула, она была выстирана и отутюжена, разрез, сделанный сержантом Орликом, аккуратно зашит. На этом же стуле капитан увидел свой автомат, гранаты, ремень с пистолетом. Оружие они не унесли… Начищенные до матовой светлости сапоги стояли недалеко от кровати. Дверь комнаты была открыта, снизу, с первого этажа, доносились приглушенные голоса. Адабаш прислушался с тревогой: не собираются ли они побежать за солдатами?

— Если гестапо узнает, что у нас в доме русский офицер, этот варвар… — резко, громко произнесла пожилая женщина.

— Какой он варвар, мама! Совсем молодой, и крови много потерял, синева под глазами, — ответила ей дочь.

Они, судя по всему, не предполагали, что раненый пришел в себя и слышит их.

— Хорошо, что напомнила, Ирма, — вмешался в женский разговор мужчина. — Возьми лопату и метлу, тщательно подмети то место, где он лежал. Давно надо было это сделать. Ночью солдаты не заметили кровь, но сейчас даже случайно забредший сюда гестаповец ее сразу увидит.

— Сделаю, Вилли.

Наверное, подумал Адабаш, в этой комнате, где он сейчас лежит, живет Ирма. И это она на многочисленных фотографиях, которые смотрят сейчас на него со стен: красивая, улыбчивая девушка на прогулке в горах с группой довольных жизнью молодых людей с альпенштоками, вот она на берегу какой-то реки, вот в бальном платье, наверное, первом в жизни, а на большом по размеру фото — в форме Союза немецких девушек. Фотографии расположились на стенах точными прямоугольниками. А рядом — снимок эсэсовского офицера: черный мундир, надменное лицо, холодные равнодушные глаза, прямой нос навис над тонкими, сжатыми в узкую полоску губами, фуражка с высокой тульей, рыцарский крест, в петлицах — руны, их кончики-молнии нацелились на лежащего неподвижно Адабаша. Капитану вдруг почудился скрип ремня под тяжестью кобуры с пистолетом и лающая команда: «Фойер!»

Штандартенфюрер СС… Наверное, хозяин этого дома, отец той девчонки, которая нашла его…

«А почему же пожилая женщина именовала себя «супругой полковника Раабе»? Ах да, звание штандартенфюрера СС приравнивается к званию полковника вермахта. Убить бы гада! Угораздило в таком состоянии, беспомощным, влететь в логово эсэсовца», — вяло подумал Адабаш. Но постепенно мысли его приняли другой ход. Конечно, местечко не из лучших, но здесь ему оказали помощь, можно сказать, спасли. Да-да, именно спасли, иначе лежал бы сейчас тухлым мешком на солнышке под аккуратной немецкой оградкой у садика с розочками. А сколько же он провалялся здесь, на этих пуховиках?

Раабе… В дословном переводе — Ворон. А какая кличка была у того хищника, который терзал Адабаши? Ах да, Коршун… Как переводится? Гайер… Значит, не он. А то не хватало еще оказаться в доме того, кто уничтожил весь его род! Впрочем, Раабе или Гайер — какая разница, все равно из одной эсэсовской стаи. Убивали и грабили, грабили и убивали… Наверняка и у этого Раабе-Ворона на совести много такого, за что требуется спросить без пощады.

Вилли, ефрейтор на деревянной ноге, прямо об этом сказал, испугав супругу эсэсовского полковника до полусмерти. Однако же ловки эти фрау, четко ориентируются.

Адабаш рассматривал комнатку с интересом. Не первый день и даже месяц шел он с боями по Германии, но, пожалуй, впервые оказался в таком вот отгороженном от войны стенами коттедже, в девичьей обители, в которой было много кружевных салфеток, все сверкало невероятной чистотой, на этажерке-вертушке ровно стояли книги, на подоконнике — горшочки с геранью, а на маленьком креслице важно восседала кукла в пышной юбке — воспоминание о детстве.

Он услышал легкие шаги по лестнице, в комнату вошла девушка.

— Меня зовут Ирма. Вам лучше, господин капитан? — спросила она Адабаша.

— Мне гораздо лучше, — ответил он, и это была правда, потому что силы хотя и не возвратились к нему, но боль утихла, и он воспринимал окружающее ясно и четко.

— Мама приготовила вам обед. Не обессудьте, сейчас с едой плохо.

Он знал, что эсэсовцы свезли запасы продовольствия в фундаментально построенные очаги обороны, оставив население без хлеба, без самого необходимого.

— Мне ничего не надо. Вот если бы чай…

— Чаю мама немного нашла. Еще она сварила бульон из чего-то ужасного, — Ирма скорчила грустную гримаску: мол, что поделаешь, такие сейчас времена. — Если хотите побыстрее встать, вам надо это съесть. — Она помолчала, потом заговорила снова, голос у нее был низкий, красивый: — Когда я вас перевязывала, раны осмотрел Вилли. Он был на фронте и понимает в этом толк. Вилли сказал, что вам невероятно повезло — все кости целы.

— Вилли… Это тот парень, который втащил меня в дом?

— Он.

Под окном послышался грохот кованых сапог, прошли солдаты. Не меньше взвода, определил на слух Адабаш.

— Мне надо выбираться отсюда, — проговорил он и попытался сесть на кровати. Но из этого ничего не вышло, и он обессиленно откинулся на подушку.

— Вы не сможете подняться. Кроме того, кругом солдаты.

— Если меня найдут здесь, вас повесят. Я видел ночью много повешенных на деревьях.

— Я очень боюсь, — словно в ознобе обхватила плечи Ирма, и Адабаш видел, что она действительно боится: облавы, войны, солдатских шагов под окнами, бомбежек и артналетов, завтрашнего дня.

— Я всегда была невероятной трусихой. Но от судьбы, видно, не скрыться.

В ее искренности не приходилось сомневаться. Она сейчас походила на маленькую старушку, рассуждающую о том, что за все грехи воздастся сполна. Капитан отметил, что девушка красива. Тоненькая, хрупкая, с большими голубыми глазами и льняными локонами, она стояла у кровати, зябко кутаясь в шаль, и Адабаш видел, что она хочет и не решается задать какой-то очень важный для нее вопрос. Он спросил сам:

— Где сейчас… наши? Что там происходит? — Капитан указал в пространство за окном.

— Не знаю… Все утро туда, — Ирма кивнула в сторону, в которой погромыхивала канонада, — шли солдаты. Нет, солдат было мало, шли старики и мальчишки из фольксштурма. Но я не разбираюсь в этом, вот придет Вилли, он лучше меня понимает, где сейчас… ваши, красные. Впрочем, не надо быть солдатом, чтобы догадаться, что они уже близко: их еще не видно, но уже слышно. — И решилась, спросила: — Что с нами будет, господин капитан?

«Ну что ответить этой девушке?» — подумал Адабаш. Пожелать, чтобы на ее уютный коттедж не упали бомба или снаряд? Чтобы миновали шальные пули. И обошли ее стороной все те многочисленные случайности войны, которые кончаются смертью женщин, детей, стариков?

— Тебе сколько лет? — спросил он.

— Семнадцать. А вам?

— Двадцать четыре.

— И уже капитан? — изумилась Ирма.

Как же в них въелось, вросло почитание чинов и званий! Адабаш в который раз подивился этой черте характера, так тщательно культивируемой фашистским режимом.

— Я давно воюю. Что же касается будущего… Мы молоды и будем надеяться, что проживем еще долго.

Он ошибался в своих надеждах, хотя и не мог знать этого. Девушка, которая стояла сейчас перед ним, беспомощным и отяжелевшим от трех сквозных пулевых ранений, проживет еще несколько трудных лет, а у него счет жизни шел уже на месяцы. Но он не мог ничего знать о том, что произойдет, сейчас для него было важнее всего на свете одно: где наши и добрался ли к ним с картой сержант Орлик.

— А мама говорит, — вдруг улыбнулась Ирма, — что пока Красная Армия возьмет Берлин, мы уже захватили в плен русского капитана.

Улыбка красила девушку, она не казалась такой испуганной.

— Ты давно видела своего отца? — неожиданно спросил Адабаш. А вдруг этот эсэсовец тоже где-то здесь?

Ирма недолго колебалась.

— Сказать тебе правду?

Выяснив, что капитан не намного старше ее, она незаметно для себя тоже перешла на «ты».

— Конечно.

— Но об этом не знает даже Вилли…

— Если ты не считаешь нужным, не отвечай мне. Ты здесь хозяйка.

— Хозяйка здесь мама, — уточнила деловито Ирма. — Совсем недавно, ночью, папа приходил домой. Переоделся в штатский костюм, забрал остатки консервов и ушел.

«Драпанул эсэсман на запад, навстречу американцам, — подумал Адабаш, — многие из них бегут сейчас туда, на что-то рассчитывают». Он решил уточнить немаловажный для себя вопрос:

— Тебе ничего не говорит название русского города Таврийск?

Ирма, недолго поразмышляв, отрицательно покачала головой.

— Помню, мы писали отцу в Киев, Полтаву, Винницу. А Таврийск… Первый раз слышу.

Поразбойничал же ее папенька на нашей земле, с внезапно нахлынувшей ненавистью подумал капитан. Он взял себя в руки, проговорил почти спокойно.

— Это хорошо, что ты ничего не слышала о Таврийске.

— Почему? — удивилась Ирма.

— Под этим городом находилась моя родная деревня Адабаши. Ее сжег какой-то эсэсовец Гайер.

Ирма вспыхнула румянцем, в глазах ее мелькнул испуг:

— Фамилия моего отца — Раабе! Понимаете, Раабе! — Она произнесла это как заклинание. — И я никогда ничего не слышала о вашем Таврийске!

— Что же, тем лучше. У тебя отец — полковник, а Гайер был майором — совпадение исключается.

И все-таки сомнения не покидали Адабаша, хотя ему и хотелось побыстрее закончить этот разговор. Он все-таки уточнил, указав на фотографию эсэсовца:

— Давно он фотографировался?

Девушка быстро ответила:

— Да. По-моему, еще в сорок третьем.

— Тогда тем более это не он. А того, Гайера, я все равно найду!

Адабаш этими словами закончил тяжелый разговор.

Вошла фрау Раабе с подносом, на котором дымилась чашка бульона и лежал тоненький ломтик серого, вязкого, словно глина, хлеба.

— Неразумная девочка совсем вас заговорила, — фрау Раабе вполне освоилась с ролью спасительницы русского офицера. — Но ее можно понять и простить — вы первый русский, с которым она встретилась в жизни. И при таких драматических обстоятельствах! А сейчас — обедать!

Фрау умела командовать в своем доме. Вскоре пришел Вилли.

— Господин капитан… — начал он.

— Меня зовут Егором, — перебил Адабаш.

— Господин капитан, — не принял поправку Вилли, — я посоветовал женщинам вывесить на балкончике флаг со свастикой. Пусть эсэсовцы видят, что в доме живут люди, преданные фюреру до конца. — Он произнес это с явной иронией.

Вилли, разговаривая с Адабашем, стоял так, как перед командиром взвода на плацу.

— Слушай, Вилли, перестань тянуться, возьми стул, присядь.

— Хорошо, — подчинился Вилли.

— Эту тряпку уже вывесили? — Адабаша обеспокоило сообщение парня.

— Мотается на свежем ветерке.

— А ты не подумал, что наши солдаты, увидев ее, разнесут домишко вдребезги?

— Черт возьми! — воскликнул Вилли. — Именно, так и будет!

— Твоя «охранная грамота» действительна только для одной стороны, — пошутил Адабаш.

— Когда стемнеет, мы ее снимем, — вмешалась фрау Раабе. — Я уже приготовила белую простыню.

Фрау оказалась предусмотрительной. Адабаш заметил ироническую ухмылку Вилли.

— А как же с призывом доктора Геббельса умереть за фюрера? — спросил он.

Фрау Раабе ответила рассудительным тоном:

— Мы не знаем, где сейчас фюрер и что с ним. Это освобождает нас от обязательств. Может, он уже мертв.

…Гитлер покончит с собой через несколько дней…

— Как ты думаешь, — с надеждой спросил Адабаш, — я смог бы выбраться отсюда?

Вилли решительно сказал:

— Исключено. И нет в этом смысла. Ваши сейчас притихли, но временно, ненадолго. Я не офицер, но понимаю, что это затишье перед решающим штурмом. На месте немецкого командования я бы капитулировал, чтобы избежать бессмысленных жертв. А они…

— Что они? — спросил Адабаш.

— Затопили метро.

— Но там же люди! — в ужасе воскликнула Ирма. — Там тысячи людей! Женщины, дети, старики! И еще масса раненых, мы… нас посылали их перевязывать!

«Так вот откуда у тебя такая сноровка в обращении с бинтами», — отметил Адабаш.

— Метро приказал затопить фюрер, — бесстрастно продолжал Вилли.

— Майн готт! — фрау Раабе всплеснула руками. — Этот бывший фельдфебель плохо кончит, так всегда говорил мой отец, генерал Лемперт, так говорю и я!

— Я тоже бывший фельдфебель, но остался человеком, — почему-то обиделся Вилли. — А что касается Адольфа, то сегодня его судьбу несложно предсказать.

«Вот и отец фрау — генерал… Нет, ты явно не туда попал, капитан», — Адабаш попытался с иронией отнестись к этой новой семейной информации.

— Вилли, как ты думаешь, когда это… кончится?

— Старики и подростки, которых они погнали против ваших танков, не продержатся и часа. Думаю, завтра утром русские будут уже здесь.

— Почему завтра, а не сегодня?

— Бои, судя по канонаде, идут левее от нас. Мы не на главном направлении удара. Ваши пробиваются к рейхстагу и к рейхсканцелярии.

Да, так оно и есть, Адабаш знал о таких планах командования, а Вилли, фронтовик, по своим приметам, исходя из опыта, догадался о них. Вот оно как получилось: всю войну мечтал добраться до Берлина, и ведь вошел в него одним из первых, а теперь лежит в коттедже эсэсовца и беседует с его домочадцами.

Вилли с гневом произнес:

— Бегут… Все золоченые фазаны бегут… И еще вешают… На чем попало и кто попадется — вешают. Словно хотят унести с собою на тот свет как можно больше человеческих жизней. Меня спасает деревяшка, — он показал на протез, — человек на кленовой ноге не может быть дезертиром.

— Господин капитан, — вмешалась фрау Раабе, — советую вам не разговаривать так много, это противопоказано при вашем состоянии, поверьте мне, я недаром была сестрой милосердия, и у меня есть опыт еще той, первой войны.

«Что она еще сообщит о себе?» — с любопытством подумал Адабаш.

— Да-да, я знаю, что главное для раненого — покой, — убежденно заявила хозяйка дома, бывшая сестра милосердия, дочь генерала и жена эсэсовского полковника.

— Еще один вопрос, Вилли, точнее, два вопроса… Может, я все-таки сумею выбраться отсюда к своим? Насколько я понимаю, кругом хаос и неразбериха.

— Выбросьте это из головы. Вам не пройти линию обороны, она сжата, как пружина. А потом, у вас просто не хватит сил выползти даже за порог этого дома. Бессмысленная гибель, только и всего. Самое разумное — дождаться, когда ваши придут сюда. Это произойдет очень скоро.

— Тогда второй вопрос: с какой стати ты помогаешь мне, ведь ты воевал против нас, был ранен. Я понимаю, хозяйки дома заботятся о своем завтрашнем дне…

Ирма покраснела и хотела что-то возразить, но ее опередила фрау Раабе:

— Господин капитан прав, и с нашей стороны было бы глупо это скрывать.

Девушка опустила голову: что уж тут скрывать.

— Ну а ты, Вилли?

— Фрау Раабе сообщила вам, господин капитан, что я сын красного… Да, сегодня я уже могу сказать открыто: мой отец был коммунистом еще до захвата власти Гитлером. Он погиб в стычке со штурмовиками, которую фашисты выдали за уличную драку. Это было в 32-м. Может, это и спасло мою мать и меня от концлагеря — отца не было в живых, когда начался фашистский террор. Я мог бы вам сказать сейчас, что радуюсь концу «третьего рейха» и считаю, что любая новая жизнь будет лучше той, которая у нас была и пока еще есть.

Фрау Раабе пожала плечами и возмущенно отвернулась от капитана и Вилли. Ирма слушала очень внимательно, чувствовалось, она доверяет Вилли и ценит его мнение.

— Но есть и еще одно обстоятельство, менее глобальное, что ли, крайне незначительное на фоне того, что происходит в мире, но для меня чрезвычайно важное: я возвращаю русским свой долг.

— Объясни. Я не очень тебя понимаю.

— Хорошо. Ирма тоже не знает этой истории, ее никто не знает, иначе я давно бы сгнил в подвалах гестапо. Это случилось в сорок втором, на Донце. Помните, в какую западню попали ваши части? Бои там шли жестокие, за каждый клочок земли, некоторые деревни по нескольку раз переходили из рук в руки.

…Солдата Вилли Биманна ранило на самом берегу Донца, на окраине маленького селения — всего несколько сожженных хат. Они отбивали атаку русских, когда в ногу впился кусок стали. Его оттащили в землянку, перевязали.

— Отлеживайся, Вилли, — сказал санитар, — когда кончится этот бедлам, мы придем за тобой. Считай, тебе повезло, здесь больше шансов уцелеть.

Вилли тоже так думал и радовался ранению как случайной удаче. Санитар ушел, и Вилли остался один. По стихавшей или вдруг начинавшейся с новой силой стрельбе он догадывался, что русские идут в одну атаку за другой. И вдруг разом бой угас. Тянуло пороховым дымом, тишина была звенящей. Вилли страстно захотелось разорвать ее криком, выстрелом — как угодно, только бы прогнать ее, эту могильную тишь, в которой улавливался лишь змеиный шорох засыпающей его земли. Вилли долго ждал санитаров, они не шли, а выползти из землянки не было сил.

И вдруг в дверном проеме показался красноармеец, еще один, раздалась русская речь.

— Хальт! — крикнул красноармеец. Вилли попытался встать, но не смог, застонал, опрокидываясь на спину.

Красноармеец повел стволом винтовки, и тогда Вилли показал ему перебинтованную ногу. Он воевал с июня сорок первого, кое-что понимал по-русски, какие-то слова, отдельные фразы.

— Скапутился, гад? — с любопытством сказал красноармеец. Выглядел он, хотя и разгоряченный боем, вполне добродушно. Что такое «скапутился» Вилли не знал, но догадаться было несложно.

— Товарищ лейтенант, здесь раненый фриц, — позвал красноармеец своего командира.

В землянку вошли лейтенант и еще какие-то солдаты.

— Добить надо сволочь, — с ненавистью сказал один из них и поднял автомат.

— Отставить, Саенко, — приказал лейтенант.

Вилли на всю жизнь запомнил эту фамилию: Саенко.

— Отставить, Саенко, пленных мы не уничтожаем.

Снова началась перестрелка, и русские выскочили из землянки.. Вилли все еще видел прямо перед собой зрачок ствола автомата, но не верил, что еще живет, слышит, как стреляют, мелькнула даже дикая мысль: и на том свете, видимо, тоже идет война. Прошло несколько минут, и перестрелка стихла, бой откатился к берегу Донца.

— Жив, Вилли? — услышал он голос санитара, приволокшего его в эту землянку. И вдруг санитар, он был из нацистов, с подозрением спросил: — Как это они тебя не пристрелили?

— Не заметили, — с трудом выдавил из себя Вилли.

— Считай, что второй раз родился! У Иванов разговор короткий — очередь в брюхо, и ты уже в раю.

Санитар недолго потоптался возле Вилли и ушел за подмогой. Он явно ему завидовал: ранение означало жизнь, это был «пропуск» в тыл, подальше отсюда, где стреляют и убивают.

Когда Вилли уложили на носилки и понесли в медсанбат, в одной из траншей он увидел и добродушного красноармейца, нашедшего его, и лейтенанта, и Саенко. Они лежали на глинистом бруствере, так и не выпустив из рук оружия. У лейтенанта взрыв гранаты снес полголовы, Саенко прошила автоматная очередь.

— Потом был госпиталь, «железка» на грудь за храбрость, звание ефрейтора, ампутация и… война для меня кончилась лучше, чем для многих других, — закончил свой рассказ Вилли.

— А ведь вполне могли добить, — задумчиво протянул Адабаш, — в бою остановиться трудно бывает.

— Могли, а не стали, — взволнованно сказал Вилли.

Адабаш понимал его: немецкий ефрейтор снова видел перед собой песчаный берег русской реки, бой, в котором нет никому пощады, черный зрачок автомата — сейчас выплеснет он огонь, но ефрейтор его не увидит, когда стреляют в упор, смерть приходит мгновенно.

— И ты все это пережил, Вилли? — воскликнула Ирма.

— Ваш рассказ вселяет надежды, — сделала неожиданный вывод фрау Раабе, — русским, оказывается, свойственно милосердие. Хотя доктор Геббельс утверждал, что эти варвары будут насиловать всех немок и убивать младенцев.

— Мама! — всплеснула руками Ирма. — Не забывайте, господин капитан — русский!

— Это же говорила не я! — удивилась ее возмущению фрау Раабе. — Это утверждал доктор Геббельс.

— Провались он в преисподнюю, — гневно сказал Вилли. — Теперь видите, до чего эта бешеная свора довела Германию?

За окнами полыхали пожары. Глухо обрушивались на землю обгоревшие стены зданий. Даже сюда, в комнату, доносился горький запах гари. Какой-то офицер командовал истеричным голосом: «Вперед, сволочи!» Он, наверное, гнал на передовую очередную партию обреченных на смерть.

Наступал вечер. Адабаш прикидывал, что же делать дальше, как поступить. А что, если ночью устроят повальную облаву? Погибнет он, погибнут и эти люди, с которыми его свела война, точнее, последние ее дни, когда так хочется жить и смерть кажется вопиющей нелепостью. «А Берлин возьмут без меня», — и это тоже казалось величайшей несправедливостью. Очень долго и тяжко шел он к этим дням и вот — без него.

Немцы обязательно устроят обыски, прочешут все эти аккуратные коттеджи, улицы, заглянут и в развалины поблизости — они ведь тоже догадываются, что завтра все решится, и потому постараются расчистить от нежелательных лиц ту черту, за которой лежит передовая.

— Что будем делать, господин капитан?

Вилли, очевидно, думал о том же.

— В доме есть подвал? — спросил Адабаш.

Фрау Раабе энергично кивнула: у нее в доме есть все, что требуется для добропорядочной семьи.

— О, господин капитан, наш дом построен отлично! Мой муж…

— Мама… — остановила ее Ирма.

Она тоже понимала, что капитану надо принять какое-то решение.

— Я прошу вас, фрау Раабе, и тебя, Ирма, укрыться в подвале и надежно закрыть вход в него. Возможен артиллерийский обстрел, облава, все что хотите.

— Нет! — отрезала фрау Раабе. — Супруга полковника фон Раабе в своем доме хозяйка и…

Вилли бесцеремонно ее перебил:

— Гестапо вздернет вас, меня и Ирму на первом же фонаре, даже не поинтересовавшись, чья вы супруга, а только обнаружив здесь советского капитана.

— Майн готт! — Фрау Раабе начала понимать весь трагизм ситуации: русских здесь еще нет, а гестапо свирепствует, и Вилли прав — они даже не спросят, как и что, просто накинут петлю и потянут за конец веревки.

— Ты, Вилли, закрой их в подвале, а сам уходи к себе… Только попробуй передвинуть мою кровать так, чтобы у меня под прицелом были и дверь и окно.

Вилли кивнул, он задумался, подошел к окну, чуть отодвинул край шторы.

— Пусто, — сообщил он, — они увели всех своих людей туда, на передний край. Это в нескольких километрах отсюда. Но скоро они подтянут сюда резервные части: надо быть идиотом, чтобы оставить без присмотра такую зону. Отсюда — дорога к центру.

Адабаш знал, где проходит линия обороны врага, он ведь прополз здесь все метр за метром, тенью проскользнул среди руин. Это было вчера ночью, всего лишь меньше суток назад, а кажется — очень давно. Выбрался ли к нашим сержант?

— На что вы надеетесь, господин капитан? — Вилли спросил это почти безразлично и только чуть дрогнувший голос выдал его волнение.

— На свое счастье, — ответил Адабаш. — И еще на Орлика. Так зовут моего товарища, сержанта, — объяснил он, заметив недоумение на лице Вилли.

— С женщинами вы решили правильно, — одобрил фельдфебель. Он резко сказал фрау Раабе и Ирме: — Идите.

— Но… — запротестовала фрау Раабе.

— Извините меня, — стараясь произносить слова твердо и отчетливо, сказал Адабаш. — Но я не могу сейчас уйти отсюда, просто физически не в состоянии этого сделать. Поэтому Вилли закроет вас в подвале. Если придут эсэсовцы, заявите, что я загнал вас туда, угрожая убить. Плачьте, рыдайте, истерику закатите…

— Господин капитан, — пролепетала Ирма, — пожалуйста, скажите, что я могу для вас сделать? — Она едва не плакала. — Ведь вас убьют.

Она бесцельно ходила по комнате из угла в угол, и концы шали развевались, словно поникшие крылья уставшей птицы.

— Меня тысячу раз уже убивали, и, как видишь, я все еще жив…

Он не нашел нужные немецкие слова, и Ирма услышала не совсем то, что ему хотелось сказать: «Меня тысячу раз убивали, ничего, если убьют еще раз».

— Идемте, — отрывисто повторил Вилли, он хорошо знал, что властный тон на добропорядочных немецких женщин действует безотказно.

— Прощайте, господин капитан, — тихо произнесла Ирма.

Адабаша обозлило, что она прощается с ним, будто с покойником, ишь ты, сколько безропотной покорности судьбе в голосе этой девицы. А ведь совсем недавно, наверное, вместе с другими, такими же, как и она, неистовствовала: «Зиг хайль!»

— Не хорони меня, Ирма, — преодолевая раздражение, сказал Адабаш. — Рано еще. Пройдет все и тогда… Да и тебе рано умирать. Минует все это, — он показал куда-то в пространство, — и начнется другая жизнь.

— Семья фон Раабе умеет быть благодарной, — мать Ирмы изрекла это с тем обещающим достоинством, в котором слышалась готовность выполнить любые пожелания господина капитана, когда он окончательно станет победителем. — Наша Ирма будет при вас внимательной и заботливой сиделкой.

— Не надо, мама, — Ирма вспыхнула неярким румянцем, поспешно бросилась собирать вещи для переселения в подвал.

Прошло какое-то время, и Вилли возвратился. О том, что по лестнице поднимается именно он, Адабаш догадался по сухому стуку протеза.

— Я останусь с вами, — сказал Вилли. — Кое-что я тоже умею, — он покосился на оружие капитана. — К тему же выпадает удобный случай сделать то, что я обязан был сделать гораздо раньше — отомстить за отца.

— Оставайся, Вилли, возьми мой пистолет, — Адабаш внешне равнодушно воспринял решение этого фельдфебеля-инвалида, но в душе порадовался. Капитан попросил его: — Пойди, пожалуйста, вниз и отопри входные двери. Не надо, чтобы Орлик выбивал запоры.

— Вы так уверены, что сержант придет? — удивился Вилли.

— Конечно, иначе чего бы мы стоили, если бы бросали друзей в беде. Орлик придет.

Вилли снова спустился вниз, погремел запорами. Потом они стали ждать. Время близилось к полуночи, когда Адабашу показалось, что тихо скрипнула входная дверь. И опять установилась тишина. Капитан знал, что Орлик может часами стоять неподвижно, выжидая, пока враг первым сделает опрометчивый шаг, выдаст себя. Наверное, он вошел в дом, чтобы выяснить судьбу Адабаша. На месте Орлика он поступил бы именно так: раненый оставался во дворике коттеджа, значит, жители могли видеть, как его добивали или уносили. И вторая возможность не исключалась: раненый, почувствовав себя лучше, мог сам проникнуть в дом.

Адабаш и Вилли вслушивались в неустоявшуюся тишину, пытаясь по неясным звукам определить, что происходит там, вокруг коттеджа. Временами раздавались громкие шаги под окнами — это проходили солдаты. Совсем близко прозвучали выстрелы и послышался вскрик, наполненный болью. Снова тихо скрипнула дверь. Орлик? Или отец Ирмы, эсэсовец, у которого тоже были причины избегать встречи с солдатами? А может, дезертир забрел, мародер: одни в эти дни умирали, другие грабили…