Последний полет «Ангела»

КАПИТАН АДАБАШ И ИРМА

«Твоя навсегда Ирма» — такая подпись стояла под этим письмом, хотя раньше письма свои девушка заканчивала по-другому: «Любящая тебя, Ирма», или иными сердечными словами. А здесь — «твоя навсегда» и дата — 20 июля 1945 года.

Очевидно, она, эта неизвестная Ирма, предугадывала, что больше ей ничего не удастся написать Егору Адабашу. Знала и торопилась попрощаться с ним. Письмо и в самом деле стало последним…

Алексей, перечитывая эти послания из другого времени, обычно начинал с него: иной раз «прощай» сохраняется в памяти гораздо сильнее самого бодрого «здравствуй».

Завтра… Все надеялись, что это произойдет завтра. Берлин будет полностью окружен, огненное кольцо перережет последние нити, связывающие его с остальными немецкими городами, с недобитыми гитлеровскими дивизиями, рвавшимися ему на подмогу, с армией генерала Венка.

В ночь на 14 апреля 1945 года капитан Адабаш и сержант Орлик получили боевой приказ произвести разведку в берлинском пригороде, нанести на карту опорные точки сопротивления врага, выяснить численность защищавших этот пригород фашистских частей. Задача обычная — разведчики всегда идут впереди штурмовых рот, прокладывают им дорогу.

Не первый раз уходили Адабаш и Орлик в разведку, прошли, протопали с боями тысячи километров, однако в этот свой рейд собирались с особым чувством: они были убеждены, что он — последний в тыл врага, что вскоре «тыла» у фашистов вообще не будет. Неторопливо сдали документы, проверили оружие, уточнили маршрут, хотя сделать это было непросто: огромный город лежал в развалинах. Но небольшой пригород, о который «споткнулся» полк Адабаша, относительно уцелел — здесь не было важных военных объектов, его почти не бомбили.

Очень не хотелось Адабашу уходить от своих в ночь, в неизвестность. Война кончалась, и было глупо умереть тогда, когда смерть, которую она так щедро сеяла, уже на излете.

Сержант Орлик тоже находил десятки каких-то совершенно ненужных дел, лишь бы хоть ненадолго отодвинуть те минуты, когда надо будет выбраться из руин здания, занятого их батальоном, перебежать пробиваемую свинцом улицу и упасть под каменную ограду, окружившую сквер. Потом надо будет перебежками, от дерева к дереву, пересечь его и, если удастся, углубиться в оборону немцев.

— Кончай суетиться, сержант, — наконец пересилил себя Адабаш. Он обратился к комбату, который пришел их проводить и понимающе наблюдал за неспешными сборами разведчиков:

— Если ты не возражаешь, мы пойдем в форме.

— А чего? — усмехнулся майор. — Шагайте, больше страху на фрицев нагоните, если столкнетесь.

Адабаша обрадовали его слова: сейчас, к самому концу войны, он, как и многие, предпочитал везде и всюду появляться в своей вытертой, просоленной, выбеленной гимнастерке, со всеми наградами, которыми отмечены были многие бесконечные месяцы непрерывных боев.

Ушли они около полуночи. Вначале все складывалось удачно. По лабиринтам развалин, через сквер выбрались в «свой» пригород. Среди хаоса разрушений он, почти уцелевший, выглядел островком из иного мира. Аккуратные коттеджи вытянулись в линию, словно солдатский строй на плацу. Возле каждого — ухоженные палисадники с вьющимися розами, подстриженными газонами, скамеечками и низенькими оградами.

Коттеджи были двухэтажными, в темноте они казались совершенно одинаковыми, как близнецы. Окна на первых этажах наглухо закрыты, словно это могло спасти от тяжелых снарядов.

При неверном бледном свете ракет Адабаш и Орлик видели срезанные взрывами деревья, а на иных уцелевших — повешенных солдат и каких-то в штатском. «Так будет со всеми трусами и паникерами» — болталась, видно, заранее приготовленная фанерная табличка на груди у одного из повешенных. В городе в эти последние перед его падением дни свирепствовали гестапо и эсэсовцы — всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение, вешали без суда, на первом попавшемся столбе или дереве.

Приказ такой у них был — вешать, ибо расстрелянных берлинцы могли принять за погибших в налетах и бомбежках, а надо было устрашать, заставить выбирать между неясным страхом перед наступающими русскими и немедленной смертью за «паникерство и трусость».

Повешенных было много, и ветер тихо раскачивал тела. «Во, сволота, что творят», — пробормотал Орлик. Они долго изучали оборону фашистов, перебираясь из одних руин в другие, из одного квартала в соседний. Адабаш наносил на карту все, что удалось заметить, увидеть, засечь по вспышкам огня. Они уже собрались выбираться из этих замерших под отсветами дальнего боя улиц, с призраками-повешенными на деревьях и столбах, когда напоролись на патруль. После резкого окрика «Хальт!» Адабаш вскинул автомат.

Он залег в одном из палисадников, под стеной низенькой постройки, очевидно, для садового инструмента и прочей хозяйственной мелочи. Орлик расчетливо стрелял, укрывшись за углом коттеджа.

— Уходим! — крикнул сержанту Адабаш. Он поднялся, побежал по дорожке в глубь дворика, не сомневаясь, что сержант услышал и понял его.

Они могли уйти — перед ними был маленький садик, какое ни на есть, а укрытие, за ним — снова улица с коттеджами, а дальше, насколько помнил Адабаш, уже все лежало в развалинах, в них легко было затеряться, переждать тревогу и выбраться к своим.

Вдруг капитану показалось, что он с разбега налетел на какое-то препятствие. Он резко остановился и упал.

Орлик, прикрывая его, посылал в темноту короткие очереди. Адабаш ясно их слышал и даже видел короткие всплески пламени. Немцы стреляли издали, не решаясь подобраться вплотную, ибо не знали, кто перед ними — разведчики-одиночки или штурмовая группа. Немецким солдатам к концу войны тоже, наверное, не хотелось умирать. Стреляли они вяло, держались на расстоянии и не торопились одним ударом прикончить разведчиков.

Орлик подхватил капитана под руки, поднял, взвалил на спину и торопливо пошел, согнувшись, через садик к соседней улице. Он остановился только тогда, когда спасительная темнота скрыла их.

— Карта? — хрипло спросил пришедший в себя Адабаш.

— Здесь, — Орлик, чтобы капитан не нервничал, показал карту, на которой было обозначено все, что они узнали и увидели. За пометками, кружками, квадратиками на этой карте были, если прикинуть, жизни десятков, а то и сотен парней из их полка. Вот здесь они не пойдут в лоб, потому что пулеметные гнезда прямо поперек улицы, вот этим, врытым в землю по самую башню танком, перед штурмом займутся артиллеристы…

Сержант ухитрился не только сохранить карту, но и вынести автомат Адабаша. Капитан с благодарностью подумал, как ему повезло, что рядом с ним в самых опасных передрягах, на которые так щедра война, находился этот уже немолодой, рассудительный, по-колхозному основательный сержант. Они были из одной области. Когда в сорок третьем Адабаш встретил земляка, он даже не удивился: война всегда щедра на неожиданности.

— Ну, попробуем… — сказал Орлик, помогая Адабашу подняться.

Капитан ухватился за его пояс, потом плечо, встал, но тут же резкая боль ослепила его, он застонал и ничком повалился на влажную от ночной росы землю. Орлик не смог его удержать.

— Ноги… — отметил сержант. Он ощупал грудь капитана, рука его стала липкой, словно бы ее окунули в что-то густое и вязкое.

— И грудь… Слева, ближе к плечу… Ничего страшного, вроде бы в мякоть. Вытащу, перевяжу.

— Тише, — приказал Адабаш.

Метрах в двухстах от разведчиков раздавались встревоженные голоса, слышались команды, светлячками вспыхивали и гасли лучи фонариков. Надо было уходить отсюда, немцы вскоре сообразят, что к чему, пойдут по следу.

Орлик снова поднял капитана с земли, закинул его руку себе за шею, протянул автомат.

— Опирайся, как на палку.

— Старайся по дорожкам… Чтобы не наследить.

— Ага…

Каждый шаг давался с огромным трудом, и все-таки они одолели еще метров двести, вошли во дворик коттеджа, такого же безликого, как и все остальные вокруг.

— Отдохни, — прохрипел Орлик и прислонил капитана к серой стене.

Сержант достал перевязочные пакеты, ножом разрезал гимнастерку и галифе Адабаша там, где они обильно пропитались кровью. Он наложил бинты, туго перетянув ноги над пулевыми ранами. Адабаш старался не стонать, закрыл глаза, собираясь с силами, успокаивая острую, режущую боль. И понял, что идти дальше не сможет.

— Сквозные, — удовлетворенно пробормотал Орлик. — Везучий ты, капитан, через неделю танцевать сможешь…

— Если выберусь отсюда. Хватит возиться, сержант, оставляй меня здесь и уходи.

— Ты чего? — удивился Орлик.

— Карта важнее всего… Уже светает…

Небо по краям и в самом деле посветлело, стрельба почти прекратилась — так часто бывало перед рассветом.

— Нет, — после короткого раздумья ответил сержант. Он прислушивался, пытаясь понять, что за неясный шум раздается где-то там, в коттедже.

— Рассветет, и нас обнаружат мгновенно, — прохрипел капитан. — Глупо погибать вдвоем за несколько дней до победы. И карта… Ты ведь знаешь ей цену.

— Перестань, Егор. — Орлик назвал капитана по имени, что позволял себе крайне редко. Но сейчас они были одни, вокруг лежал чужой, враждебный город..

— Уходи, — потребовал капитан, — оставь мне флягу с водой, гранаты и сколько можешь — диски. Приказываю…

Он сказал это строго и непреклонно, и Орлик понял, что придется подчиниться. Приказ есть приказ, его выполняют любой ценой, а здесь вышел такой случай, что одна жизнь, даже очень хорошего парня из родного края, была поставлена на эту злосчастную карту против сотен смертей тоже неплохих ребят и еще против тысяч шагов по чужой земле, которые можно было бы сделать с меньшей кровью.

— Оттащи меня на всякий случай под навес, — попросил Адабаш, указав на хозяйственную постройку, темнеющую в глубине дворика. — Авось не заметят.

— Я вернусь через несколько часов с нашими ребятами, — пообещал сержант. Но попрощался он с капитаном так, как прощаются навсегда, поцеловал в лоб и вздохнул.

Шаги его в неясном полумраке стихли почти сразу же: разведчик Орлик умел появляться и исчезать бесшумно.

Какое-то время Адабаш лежал в тишине, лишь изредка нарушаемой далекой канонадой. Временами он почти терял сознание, и тогда ему казалось, что он в своей деревне, спит в августовскую ночь во дворе отцовского дома на раскладушке под яблоней, и падают с глухим стуком на землю яблоки. И почему видится ночь именно в августе? Ведь сейчас весна, апрель, до августа еще надо дожить.

…Он доживет до августа. Но перешагнуть через этот месяц в будущее ему не посчастливится. А пока Адабаш ловил каждый звук весеннего апреля — он очень не хотел умереть внезапно.

Туго перевязанные раны не кровоточили, только никак не уходила боль — тупая, ноющая, казалось, бывшая с ним уже очень давно, всегда. Рассвет наступал быстро. Адабаш посмотрел на часы. Прошло не больше часа после ухода Орлика. А сколько осталось жить ему? Час? Два? Во всяком случае, как только начнется день и обитатели этого коттеджа или патруль, случайные обыватели, в эти опасные дни перемещавшиеся по одним им известным направлениям, увидят его — наступит конец. Сейчас многие крупные и мелкие нацистские бонзы, эсэсовцы, чиновники всевозможных ведомств «третьего рейха» пытались выбраться из осажденного Берлина на Запад, навстречу американским дивизиям. И понятно, они идут не широкими улицами, а закоулками, такими же, как тот, в котором укрылся он, Адабаш.

Капитан придвинул к себе автомат: заботливый Орлик даже сдвинул предохранитель. Потрогал гранаты, бросить их не сможет, однако в крайние минуты жизни пригодятся. Так сколько осталось ему отпущенного судьбой времени? Уже не раз приходилось встречаться лицом к лицу со смертью и в партизанском отряде, и позже, когда их отряд влился в части наступающей Советской Армии и он стал солдатом, потом офицером, но в такое отчаянное положение не попадал. Жаль, очень жаль, что теперь из их большого рода Адабашей останется в живых только сестричка Ганночка.

И тогда он услышал шаги. Скрипнула дверь коттеджа, и легкая тень четко выписалась в темном проеме. Адабаш потянул к себе оружие.

— Эй, — услышал он на немецком, — не стреляйте.

Это была девушка, очевидно, жившая в этом коттедже. Она легко спустилась по ступенькам, приблизилась к Адабашу, но остановилась в нерешительности. Их разделяли метров пять, но капитан ясно ее видел, она была одета в белое, и в сумраке рассвета показалась ему привидением. Больше всего он боялся именно сейчас потерять сознание — она позовет солдат, и его схватят живым, бессильного, жалкого.

— Иди сюда, — позвал капитан.

Девушка подошла ближе, наклонилась к капитану. Он увидел ее глаза совсем рядом, в них плескались страх и жалость, она интуитивно почувствовала, как ему плохо, что-то сказала — Адабаш не разобрал слов. Он заставил себя превозмочь боль и вслушаться. Девушка тихо, почти шепотом говорила и говорила: надо встать и перебраться в коттедж, иначе его увидят эсэсовцы, патрули каждое утро обшаривают все сады и закоулки, вылавливая дезертиров.

— В доме только я и моя мама, — сказала она. Капитан попытался встать, опираясь на автомат, и сразу же, глухо вскрикнув, повалился на бок. Тогда девушка неумело обхватила его за плечи, пытаясь помочь, но силенок ей явно не хватало, и она пришла в отчаяние.

— Они убьют вас, — проговорила сквозь слезы. — Кругом смерть, умирает город, умирают люди…

Девушка поднялась, плотнее накинула платок на плечи. Она, видно, на что-то решилась.

— Я позову Вилли, — пробормотала она. — Пусть Вилли что-нибудь придумает.

— Не смей! — прохрипел капитан. — Буду стрелять!

— Поверьте мне, я не хочу причинить вам вред! Я видела в окно, как ваш товарищ привел вас сюда. Могла позвонить в комендатуру, телефон вечером еще работал. А нет — можно было выйти незаметно и привести сюда солдат. Они были бы уже здесь. Но я ведь не сделала этого!

Ее слова показались убедительными.

— Ладно, — вынужден был согласиться капитан, — зови своего приятеля.

Она быстро и легко ушла. Адабаш стал ждать. Силы оставляли его, словно бы таяли в рассветной серой дымке. Вернется — не вернется? Одна? С патрулем? Что же, он встретит их так, что навеки запомнят. Только бы не потерять сознание…

Она возвратилась минут через двадцать с каким-то парнем в шинели без погон. Заметив их, Адабаш повел стволом автомата. Что-то в том, как шел этот человек, показалось капитану необычным, и он напрягся, присматриваясь, пытаясь угадать, что сделает тот, кого привела девушка. Нет, руки не в карманах шинели, и в них нет оружия.

— Рус, не стреляй! — вполголоса сказал парень в шинели. — Меня зовут Вилли. Гитлер капут!

Это в последние месяцы Адабаш слышал сотни раз. Парень оказался рослым и достаточно сильным, чтобы поднять капитана и втащить его в дом. Адабаш вспомнил об автомате и забеспокоился — где он? Парень догадался, что встревожило русского офицера.

— Принеси его автомат, — сказал девушке, — иначе он не успокоится. Знаю я их…

— Не пойду. Мне страшно, — сказала девушка. Она действительно казалась испуганной до смерти…

— Иди за оружием! — прикрикнул на нее парень. — Куда его, Ирма?

Так Адабаш узнал имя девушки.

— В мою комнату.

— А что скажет твоя мамаша?

— Как-нибудь уладим, — неопределенно ответила Ирма.

Когда поднимались по узенькой винтовой лестнице, парень на каждом шагу, припадая на левую ногу, звонко постукивал о ступеньки протезом. Только сейчас Адабаш догадался, почему ему с самого начала показалась странной походка Вилли. Но об этом он подумал уже в те минуты, когда сознание покидало его, и на месте Вилли вдруг увиделся сержант Орлик — подставляет свое плечо, приговаривает: «Потерпи, капитан, сейчас доберемся до кровати». И еще ему почудилось, что он покатился в темноту.

Адабаш был без сознания совсем недолго, очнулся оттого, что вдруг стало не так душно — это Ирма осторожно прикоснулась влажным полотенцем к его губам, щекам, лбу. Потом Вилли, пытаясь снять с него одежду, принялся ворочать его с боку на бок.

— Перевязан неплохо, по-солдатски, — отметил Вилли. — Но бинты надо сменить, они пропитались кровью. Ирма, принеси таз с водой, йод и бинты…

Заметив, что девушка заколебалась, прикрикнул на нее:

— Хотя бы раны учили вас перевязывать там, в вашем похабном Союзе девушек?[1] Или только вопить: «Хочу ребенка от фюрера»?

— Вилли, как ты можешь? — гневно зарделась девушка.

— Тогда перебинтуй капитана, — распорядился Вилли.

— Он капитан? — с любопытством спросила Ирма.

— Да, и, видно, из старых фронтовиков.

— Но он же совсем молодой!

— Для войны возраст особого значения не имеет, — рассудительно сказал Вилли. — Посмотри на его гимнастерку: три ордена, пять медалей. Видишь «За отвагу» — это у них солдатская награда. А вот это — орден Красного Знамени, этот вот — орден Красной Звезды. Такие штуки у русских даром не дают… И в один день их не зарабатывают. А это вот — нашивки за ранения. Да принесешь ли ты наконец воду? Офицер и так потерял много крови.

— Иду.

Весь этот разговор Адабаш слышал словно бы в забытьи, он понимал все, однако воспринимал услышанное отстранение, не связывая с собой.

— Автомат? — открыв глаза, как ему показалось, резко спросил он.

Но слово прозвучало слабо, едва слышно.

— Возьмите свой автомат, — пренебрежительно ответил Вилли и взял оружие в руки.

Адабаш, увидев это, рванулся к нему и едва не свалился с кровати. Вилли поспешно положил автомат так, чтобы Адабаш без напряжения дотянулся до него.

— Не, волнуйся, капитан, — сказал Вилли. — Сейчас мы не враги, просто два искалеченных войной человека. — Он звонко постучал пальцами по протезу.

Ирма возвратилась не одна. Вместе с нею в комнату поднялась пожилая женщина в наспех накинутом халате.

— Что? В моем доме русский? Русский в доме супруги полковника фон Раабе? — с порога выкрикнула она. — Где он?

— Вот… — спокойно указал на Адабаша Вилли.

— И ты здесь, сын красного Биманна? — Женщина буквально впала в ярость.

— Мама, я вас прошу… — умоляюще сказала Ирма.

— Замолчи, негодница, предательница, изменница! — выкрикивала супруга полковника фон Раабе.

— Мама!

— Я иду за солдатами! — решительно сказала женщина.

— Погодите, фрау Раабе, — остановил ее Вилли. — Прислушайтесь… — Он раскрыл окно, в комнату ворвались звуки усиливающейся канонады. — Русские совсем близко. Не сегодня, так завтра они придут сюда, послезавтра в их руках будет весь Берлин. Той Германии, в которой что-то значили полковник фон Раабе и его супруга, вскоре не станет!

— Вы хотите сказать… — несколько тише произнесла фрау Раабе, — что…

— Вот именно, — подтвердил Вилли.

— Дочь! — снова повысила голос фрау Раабе. — Прошу тебя удалиться! Здесь не место порядочной немецкой девушке!

— Порядочная немецкая девушка уже давно перевязала бы раненого, — резко сказал Вилли. — И послушайте меня внимательно, фрау Раабе. Повторяю: русские не сегодня завтра будут здесь. Для них достаточно уже того, что в этом доме живет семья эсэсовца фон Раабе, который перестрелял со своими карателями у них тысячи людей. И еще тысячи повесил, — Вилли сказал это сурово, с презрением.

— Если это и так, мой муж выполнял свой долг.

Ирма тоже не выдержала:

— Что ты говоришь о моем отце, Вилли!

— Об этом знает весь квартал. Как и о посылках, которые он слал вам из России, и еще о многом другом!

«Так вот куда я попал, — с тоской подумал Адабаш. — Надо же было так случиться… Семья эсэсовца, карателя… Гады!»

— Лежите, капитан, — заметив, как напрягся Адабаш, успокаивающе сказал Вилли. — Я сейчас закончу, как у вас говорят, урок политграмоты.

А парень вроде ничего, отметил Адабаш, рассуждает вполне здраво.

— …И если русские узнают, что в вашем доме, фрау Раабе, эсэсовцы схватили и расстреляли их раненого, а они узнают это потому что его товарищ ушел отсюда к своим, он скажет, где оставил своего напарника, вы понимаете, что произойдет.

— Не пугайте меня, Вилли! Долг перед Германией… — не унималась фрау Раабе.

— Мама, — укоризненно покачала головой Ирма, — придите в себя, Германии, о которой вы говорите, уже нет, а у нас в доме раненый… Офицер…

— Ах, офицер… — задумчиво произнесла ее мать.

— Да. Капитан, — подтвердил Вилли, — и, судя по всему, он у них важная персона. Вы же видите, сколько у него наград.

— Офицер с заслугами… — что-то прикидывала фрау Раабе.

— Вы меня правильно поняли, — чуть насмешливо подтвердил Вилли. — Сам господь бог послал вам случай проявить милосердие.

— Немецких женщин всегда отличало сострадание к раненым воинам, — четко, заученно изрекла фрау Раабе.

Она словно бы стала выше ростом, произнося эти слова, и ее лицо обрело тот оттенок торжественности, который приличествовал изрекаемому.

— Уже совсем светло, — сказала Ирма.

Действительно утро наступало быстро и решительно, над городом сквозь дым пожарищ занималась заря.

— И русские близко, — добавил Вилли.

— Ирма! — строго распорядилась фрау Раабе. — Займись раненым, господину офицеру требуется твоя помощь.

— Так-то лучше, — пробормотал Вилли.

В это время громко зазвонил входной звонок, послышались топот сапог, звон оружия, резкие голоса.

Адабаш подтянул к себе автомат, потрогал гранаты.

Фрау Раабе величественно кивнула и неторопливо стала спускаться по лестнице. В дверь уже молотили прикладами.

— Минуту! — громко сказала хозяйка коттеджа. — Сейчас открою.

— Я пойду за нею, — решил Вилли, — а ты, Ирма, оставайся здесь.

— И имейте в виду, — с угрозой сказал Адабаш, — парочки гранат хватит для нас всех.

— Надеюсь, обойдется без этого.

Фрау Раабе погремела цепочками, открыла дверь, и Адабаш услышал, как в переднюю торопливо ввалилось несколько человек — внизу, на первом этаже, сразу стало шумно и людно.

— С кем имею честь? — Фрау Раабе держалась с достоинством.

— В вашем доме нет посторонних? — Вопрос, очевидно, принадлежал офицеру, прозвучал он резко и, торопливо. — Мы преследуем русских… Вы слышали ночью стрельбу у дома?

— Да, конечно, это было так страшно! Но русские в доме полковника фон Раабе? — В ответе женщины чувствовалось искреннее негодование. — Вы понимаете, что говорите?

— Они могли ворваться к вам силой, укрыться где-нибудь… — уже менее уверенно проговорил офицер.

— Нет и еще раз нет!

— А это кто? — Офицер, очевидно, заметил Вилли.

— Ефрейтор Биманн, — послышалось четкое. — Ранение на Восточном фронте, вот мои документы, — Вилли стукнул о пол протезом.

— Вижу твою деревяшку, — проворчал офицер. — Почему здесь?

— Вилли жених моей дочери, — с достоинством объяснила фрау Раабе, — в эти трудные для Германии дни он вместе с нами, потому что в доме нет мужчин, мой муж, полковник, сражается за фюрера и нацию.

— Хорошо, хорошо, — прервал ее офицер, — если заметите что-нибудь подозрительное, дайте нам знать.

— Это мой долг, — ответила фрау Раабе и неожиданно выкрикнула: — Хайль Гитлер!

— Хайль… — прозвучало в ответ равнодушное.

Ирма во время всего этого разговора стояла у окна, бледная, закаменевшая в страхе. Она видела, как раненый неимоверным усилием приподнялся, чуть придвинулся к спинке кровати и сел так, чтобы удобнее было стрелять. Он мог вскрикнуть от боли и выдать этим криком и себя, и всех их. Он мог не выдержать напряжения и швырнуть вниз свои гранаты. Еще солдаты могли затеять обыск, подняться сюда, и тогда… Что будет тогда, она боялась даже подумать.

Еще Ирма видела, что ее раненому очень плохо. Старые бинты сняли, а новые наложить не успели, он сидел, опираясь на спинку кровати, голый по пояс, и из маленького отверстия на плече сочилась тоненькая струйка алой крови, окрашивая красным простыни.

Ирма умоляюще смотрела на Адабаша, стараясь удержать его взглядом от необдуманного поступка, жеста, слова, и очень боялась, что сейчас сама потеряет сознание, упадет и на шум вбегут солдаты. Адабаш увидел это ее состояние.

— Сядь! — очень тихо сказал он, и Ирма неслышно прошла к креслу, опустилась в него.

Солдаты наконец покинули коттедж. Фрау Раабе поднялась наверх победительницей. Она распорядилась:

— Вилли, закройте, будьте добры, дверь и окна на запоры. Ирма, займись господином офицером, он в плохом состоянии.

Капитан отложил автомат, откинулся на подушку и потерял сознание. И в минуту просветления ему снова увиделись родные Адабаши, школа, вот он входит в класс, ребята встают, он здоровается по-немецки, они не понимают и смеются, а потом сами говорят на немецком, слова звучат с берлинским диалектом, все какие-то странные: «Осторожно, ему больно», «Да не падай ты в обморок, обычная человеческая кровь…»

Временами он слышал все это очень ясно, но бывало и так, что голоса удалялись и понять ничего было нельзя.

«Какой странный у меня урок!» — мелькали и путались мысли, он хотел установить тишину в классе, но почему-то это никак не удавалось. Долетали не только немецкие слова, но и буханье крышками парт, вызывающее и громкое. И только в какой-то миг пришла ясная мысль: это не крышки парт хлопают. Это методично, с равными интервалами бьют дальнобойные орудия… Наши… Все снова закружилось, завертелось в оранжево-блеклом тумане: надо обязательно встать, потому что после артподготовки начнется атака, надо встать — он так мечтал повести своих разведчиков в атаку на Берлин. Комбат не откажет, он на КП, надо срочно пробраться туда, в развалины дома, обратиться по форме:

— Товарищ майор, разрешите…