Последняя охота Серой Рыси

I

Суровый, безлюдный берег, темный и мрачный, где на много миль к северу и к югу нет пристанища даже для рыбачьих лодок. Берег, настолько суровый, что ни одно судно не решается приблизиться добровольно даже на милю к цепи скалистых островков, тянущихся вдоль него и таящих в себе мрачную угрозу. Лишь грозные валы Северного Атлантического океана ударяются о его твердыню, да изменчивые морские течения терзают его. И даже в знойном августе не знает он ласки летнего солнца, так как солнечные лучи редко проникают сквозь холодный туман.

Приблизительно на милю от берега, в открытом море, лежат острова. Некоторые из них, похожие на рифы, грозя гибелью судам, скрыты под водой. Они выступают над поверхностью моря лишь во время отлива. Другие высоко вздымаются над океаном своими обнаженными скалистыми вершинами, и самый высокий прилив не может их покрыть, самый дикий ураган им нипочем. Ни травы, ни куста, ни дерева не растет даже на самом мягком из них. Только птицы морские днем и ночью, летом и зимой с криком носятся над ними и гнездятся на высоких их выступах.

Острова эти как со стороны моря, так и со стороны суши изрезаны множеством пещер. В одной из них, обращенной к суше, недосягаемой для самого высокого прилива и недоступной самым грозным бурям и волнам, детеныш тюленя впервые открыл свои кроткие глаза, чтобы взглянуть на туманный свет северного дня.

Детеныш этот, с мягкой белесоватой шерстью, густой и пушистой, с круглой, как у ребенка, головой и с темными нежными глазами, был, пожалуй, самым привлекательным из детенышей диких зверей. Он с изумлением посматривал на все, что только можно было видеть через отверстие пещеры. Обыкновенно он лежал у самого входа, лишь отчасти прикрытый изогнутым выступом скалы. Когда он оставался один, — а это бывало часто, как с большинством детей рыболовов, — он обыкновенно лежал так неподвижно, что лишь с большим трудом можно было отличить его мягкую, пушистую шкурку от скалы, которая служила ему ложем. Он не желал быть заметным, так как боялся привлечь пару больших морских орлов, тени которых по временам проносились над выступом, да белого медведя, случайно забредшего сюда по пути на юг. Остальные морские птицы — бакланы, ласточки и пингвины, голоса которых без умолку звучали над этими одинокими островками, — нисколько им не интересовались. Они знали, что он и его сородичи — существа, безвредные для них. А больше эти крылатые болтуны и знать ничего не хотели.

Зато маленький тюлень с интересом следил за шумливыми птицами. Его кроткие глаза с ненасытным любопытством всматривались в окружающий мир. Моря, находившегося прямо под пещерой, он не видел. Зато на расстоянии нескольких сотен шагов от себя — расстояние сильно менялось во время прилива и отлива — он видел волны, и, странно, они манили его к себе. Он любил эти волны, то грозно свинцовые под дождем и хмурыми серыми тучами, то сверкающие зеленым блеском под лучами слишком редкого здесь солнца. Они поглощали все его внимание. Но и небо интересовало его, особенно, когда сквозь разорванные тучи в небесной синеве мчались, обгоняя друг друга, белые пушистые облака или когда многоцветный горизонт бледнел и гас и снова загорался за далеко раскинутой цепью зубчатых скал.

Мать тюленя часто исчезала надолго. В этой холодной воде ей необходимо было много рыбы, чтобы утолить голод и согреть свою красную кровь. Рыба водилась в изобилии у этих берегов. Здесь богатство, скрытое в море, восполняло бесплодную пустыню берега. Но рыба была быстра и осторожна. Ее нужно было ловить поодиночке в этой родной для нее стихии, необходимо было ее перехитрить и перегнать. Поэтому пушистый комочек часто голодал, оставленный матерью. И когда наконец она появлялась, неуклюже всползая по скалистому склону и ежеминутно останавливаясь, чтобы осмотреться, когда ее круглая блестящая голова показывалась на краю выступа, детеныш приходил в восхищение. Но он радовался не только тому, что его сейчас накормят, и не оттого, что кончалось его одиночество. Какое-то смутное предчувствие волновало его, когда в ответ на ласки матери он прижимался к ее влажным лоснящимся бокам, покрытым солеными каплями. Он чуял связь между этими каплями и бесконечной чарующей пляской волн за порогом жилища.

Когда маленький тюлень стал еще несколькими днями старше, он заинтересовался пушистым существом, похожим на него самого, только ростом немного поменьше, которое лежало на другой стороне пещеры. Он раньше не заметил, что это узкое убежище служило домом двум семьям. Так как нрав у него был общительный, он очень благосклонно посматривал на внезапно открытого соседа. Одобренный кротким взором Пипа, тот тотчас же привстал на своих ластах и неуклюже с большими усилиями пошел знакомиться с ним. Оба детеныша были слишком наивны, чтобы церемониться, и слишком доверчивы для того, чтобы испытывать робость, а поэтому через несколько минут они в большом восторге кувыркались друг через друга.

Возвратившись домой, мать незнакомца нашла их в самых товарищеских отношениях. Она была меньше и моложе матери нашего Пипа, но взгляд ее был столь же приветлив, и так же каплями стекала соленая вода с ее шкуры. А потому, когда ее детеныш начал сосать ее грудь, Пип смело потребовал, чтобы с ним поделились этим угощением. Молодая мать угрожающе заворчала и, недовольная, отползла в сторону. Пип, однако, не мог верить, что ему отказано всерьез. Он был так настойчив, что добился своего. Когда через полчаса вернулась мать Пипа, плотно поевшая рыбы и благодушно настроенная ко всему миру, она нисколько не рассердилась, увидев, что другая тюлениха кормит ее ребенка. Она принадлежала к племени тюленей, водящихся на отмелях, и в противоположность своему сварливому родственнику, крупному тюленю-хохлачу, всегда склонялась в пользу мира и добрых отношений. Ничто не могло зажечь пламя гнева в ее доверчивых глазах — разве только нападение на ее детеныша. Но если бы кто-нибудь обидел Пипа, она готова была вступить в борьбу с самой морской змеей. Не колеблясь ни минуты, она подошла к молодой тюленихе. И с тех пор в пещере завязалась дружба двух матерей.

Неделю или две спустя ветер стих, и солнце наконец посетило острова. Наступило то время года, которое дальше на юге называется индейским летом. В эту пору слабого прибоя вдоль выступа скал лежали тюлени и грелись на припеке. В восторге и упоении весело кричали чайки и рыболовы и ссорились из-за лакомых кусочков добычи. Только медведи, не любящие, как всем известно, тепла, перекочевали дальше на север. Море отливало всевозможными красками от опаловой и сиреневой до бледно-синей. Даже высокие темные и мрачные скалы над зачарованным морем оделись в голубую дымку. Это была пора томной лени, беспечности и полного забвения опасностей. И как раз в это время суждено было молодому тюленю получить первый урок страха.

Он лежал возле матери в двенадцати футах от пещеры. В нескольких шагах от него грелся на солнце его маленький товарищ по пещере — одинокий, так как мать его стремительно бросилась вниз по склону, чтобы поймать раненую рыбу, только что прибитую водой к берегу. Когда она достигла воды, над скалами пронеслась огромная тень. Она видела, как другие матери, взглянув вверх, бросились к своим детенышам, чтобы прикрыть их своим телом, смело обнажая клыки. Она увидела своего малыша на залитом светом открытом пространстве. Беспомощный, с тревогой и изумлением он озирался вокруг. Он видел, что мать приближается к нему и, привстав на своих слабых ластах, с криком бросился к ней. В это время в воздухе над ним раздался страшный шум крыльев. Весь дрожа, он припал к земле. Через минуту ветер пахнул тюленю прямо в лицо, и два громадных темных крыла распростерлись над дрожащим телом. Большие, изогнутые когти схватили его за шею и спину. Послышался прерывистый писк, похожий на плач ребенка, и нежная его жизнь угасла. Мать Пипа, оказавшаяся рядом, подняла свои ласты и ударила ими хищника. Она достигла лишь того, что получила резкий удар крепким концом крыла по морде. Этот удар ослепил ее. Затем, устремившись с края откоса, орел небрежно взмахнул крыльями и с безжизненно болтавшеюся у него в когтях жертвою полетел через море, по направлению к темным утесам. А вдогонку ему вдоль выступов раздавался лай тюленей.

Пип, которого так близко коснулась смерть, часами не отходил от матери, ища у нее защиты даже и после того, как она отвела его обратно в пещеру. С этого времени его кормили две матери. Осиротевшая мать с этих пор полюбила его так же нежно, как и его собственная. Окруженный заботами, сытый, он быстро рос и скоро был крупнее всех других своих сверстников на выступах скал. От страха он скоро освободился, но урок принес свои плоды, и он стал внимательно осматривать небо, пытливо изучая каждый взмах крыльев, если они оказывались больших размеров, чем крылья баклана.

Вскоре после этого ужасного случая пушистая шкурка Пипа начала изменяться. Пух постепенно выпадал, а из-под него быстро пробивался наружу прямой, плотный подшерсток. Это раздражало его кожу и заставляло его тереться спиной и боками о скалу. В изумительно короткое время у него выросла такая же шерсть, как у матери — желтовато-серая, с неправильными темными пятнами, с розовато-желтоватым оттенком под брюхом. Как только окончилось это превращение, доставившее матери Пипа большую радость, его привели к самой окраине воды, куда ему никогда раньше не разрешалось ходить.

Хотя он с любопытством следил за волнами и любил их соленый запах, он все же в страхе отшатнулся назад, когда плеснул первый гребень волны и окатил его. Этот первый шлепок по лицу оказался холоднее, чем он ожидал. Он повернул, намереваясь немного выше подняться на скалы и там подумать, прыгать ему в воду или нет, хотя в воде была его вторая мамаша. Она весело плавала в нескольких футах от берега и ласково звала и манила его к себе. Ему очень хотелось присоединиться к ней, но только не сейчас. Вдруг его настоящая мать, находившаяся как раз позади него, внезапно просунула морду ему под бок, и от толчка ее он покатился прямо в глубокую воду.

К своему величайшему изумлению, он тотчас же всплыл вверх. И сразу понял, что может двигаться в воде гораздо лучше, чем на суше. Однако он поспешил возможно скорее вернуться на сушу. Тогда мать, ожидавшая его у самого края, безжалостно отпихнула его обратно. Чувствуя себя обиженным, он повернулся и поплыл к своей второй матери. Тут к нему присоединилась и первая. Через несколько минут обида прошла, и он почувствовал блаженство. Здесь было его место, а не там, на скалах, где он лежал распростертый, беспомощный. Он плавал, ныряя, и метался, как рыба: он двигался в безудержном детском восторге. Он попал в родную стихию. И после этого он неохотно возвращался домой, в пещеру, и спал бок о бок с одной из своих матерей на открытых скалах, на несколько футов выше уровня прилива.

Вскоре началась бурная погода, предвестница осенних штормов. С севера ветер нагнал снег, который ложился широкими слоями на скалы. Казалось, ветер вот-вот поднимет островки и унесет их вдаль. Огромные валы, то зеленые и черные, то свинцовые, с грохотом рушились на скалы, точно хотели раздробить их на части. Скалы содрогались от непрерывного грохота. За снегом по пятам следовали предвестники полярной стужи. Льдом покрылись все лужи, оставленные отхлынувшим приливом. А когда рокочущие волны вновь набегали на скалы, они приносили с собой куски льда и снега, крутя их словно в гигантской маслобойке.

Прошла неделя-другая такой непогоды. Тогда тюлени, не такие пылкие любители шторма и сильных холодов, как их полярные сородичи «лысуны» и «хохлачи», почувствовали себя недовольными. Скоро некоторые из них, помоложе, следуя какому-то внезапному влечению, покинули свои скалы, бичуемые штормами, и направились к югу. Пип, благодаря своим двум матерям, заключившим союз, будучи больше и сильнее любого из своих сотоварищей, присоединился к этим переселенцам.

Они плыли вперед, держась в полумиле от берега, о который с шумом разбивался прибой. Они, конечно, могли бы плыть и дальше от берега, но в этом не было особенной надобности, так как рыба, служившая им пищей во время путешествия, любила мелкие места. Гибкое, гладкое и закругленное туловище тюленей, утолщенное лишь у передних ластов и сильно суживающееся к хвосту и к морде, гибкая мускулатура и хорошо развитая нервная система способствовали изумительной быстроте их движений. Поэтому, хотя им и некуда было торопиться, они плыли с быстротой моторной лодки.

Ветер с непрестанным ревом гнал волны на берег, но для них это было неважно. Там, внизу, в мрачных хлябях между гигантскими валами, они всегда находили покой от рева ветра; в этом тихом убежище искали приюта и рыболовы и чайки, утомленные слишком долгой борьбой с ветром в поднебесье. И они были правы, избегая гребней волн. Там свирепствовал ветер, срывая верхушки валов и, как соломинки, разметывая их во все стороны. Но тюлени умеют ловко нырять и с легкостью проскальзывают под бушующими громадами. Если они утомлены колебанием поверхности вод и бушеванием бури, они тотчас же погружаются вниз в мрачные, но спокойные глубины ниже волн, где вспыхивает и гаснет зеленоватый свет. Там, среди безмолвных скал, ползают какие-то странные живые существа, светящиеся фосфорическим блеском. Легкие тюленей могут обходиться без свежего притока кислорода дольше, чем легкие всех других теплокровных животных, за исключением кита. И хотя им неведомы те большие глубины, которые иногда посещает кит, они все же могут нырнуть достаточно глубоко, чтобы избежать шторма.

Иногда береговая линия перерывалась, образовывая залив, который манил к себе маленький отряд путников. Они спешили к берегу и заплывали в глубь суши, часто до самого дальнего края прибоя, иногда очень далеко от океана, резвясь в тихой воде, и на отмелях охотились за лососями. Они были очень разборчивы и любили лососину, но редко им удавалось полакомиться ею.

Неделю плыли они на юг. Однажды ночью путешественники очутились у входа в маленький залив, где волны ласково и нежно плескались в песчаный берег. Они уже попали в полосу более мягкой погоды, и здесь, на расстоянии полумили от открытого моря, не было ветра. Небо было покрыто облаками, и довольные тем, что им не грозит никакая опасность, тюлени лежали у воды. Шагах в пятидесяти от этого места отдыха виден был сосновый лес, отбрасывавший тень на воду. Но они не испытывали ни малейшей тревоги. Единственные существа, которых они научились бояться, кроме человека, были белые медведи. Но здесь, на юге, они чувствовали себя в этом отношении в безопасности. А орлы ночью не охотились. И кроме того, они страшны тюленям лишь во время их пушистого детства.

Довольно часто случается, однако, что дикие звери, как и люди, упускают из виду что-нибудь, от чего зависит их благополучие. На Лабрадоре водится другой медведь, небольшого роста, бурый, с широкой головой, лукавый сородич обыкновенного американского серого медведя. И вот случилось, что один из них, войдя во вкус тюленьего мяса и научившись добывать его, поселился в соседнем сосновом лесу.

Пип лежал между двумя своими матерями, тесно прижимаясь к ним. Ему нравилось тепло их тел, так как от воды дул хотя небольшой, но резкий, почти морозный ветер. Неприятно, однако, когда тебя начинают слишком сильно прижимать, и, проснувшись, Пип стал недовольно распихивать своих матерей, чтобы устроиться попросторнее. Он поднял голову. Его зоркие молодые глаза упали на какое-то темное пятно, выделявшееся на фоне окружающего мрака.

Темное пятно находилось на склоне, как раз между водою и лесом. Оно было похоже на большой камень. Но Пип смутно припоминал, что кругом не было скал, когда он ложился спать. Дрожь страха пробежала у него по спине, и щетинистые волосы на шее его взъерошились. Пристально всматриваясь во мрак, он вдруг увидел, что темная фигура движется. Да, она приближалась. В ужасе он резко, отрывисто залаял, подавая этим сигнал тревоги, затем освободился и бросился в воду.

В это мгновение медведь устремился вперед и спустился по склону вниз. Тюлени, сон которых очень чуток, уже проснулись и в безумном волнении мчались к воде. Но приемная мать Пипа слишком поздно услышала тревогу. Как раз в тот миг, как она обернулась, растерянная, с чувством ужаса перед чем-то неведомым, медведь всей своей темной тушей навалился на нее и придавил ее к земле. Одним страшным ударом своей пасти он раздробил ей череп, и от нее осталась лишь безжизненная, трепещущая масса. Остальные тюлени с громким плеском кинулись в воду и бесшумно поплыли в безопасное убежище на морских скалах. А медведь тряхнул тело своей жертвы, убедился в том, что она мертва, рявкнул от удовольствия и потащил ее прочь в сосновый лес.

После этой трагедии наши путешественники продолжали посещать бухты и заливы, но старались выбирать для сна выступы скалы и острова, дававшие более верное, хотя и более жесткое убежище. С особым недоверием они относились к сосновым лесам. Но при всей их осторожности путешествие это было лишено забот и полно радостей. Иногда в течение пути их легкомыслие превращалось в резвость, и они, как дети, отдавались игре, похожей на пятнашки. Ничто, однако, не мешало им продвигаться все дальше и дальше на юг. Наконец они завернули в Бель-Ильский пролив и достигли страны, где небо было летнее, а воздух мягкий. Здесь под покровительством старого самца, который уже раньше предпринимал такое путешествие на юг, они покинули берега Лабрадора и бесстрашно поплыли через залив, пока не достигли берега Ньюфаундленда. Они следовали вдоль этого берега все на запад, вплоть до залива Св. Лаврентия, потом, повернув на юг, направили свой путь на юго-запад, в область больших островов. Так плыли они вдоль берегов, греясь в фиолетовых лучах индейского лета, по водам, настолько полным рыбой, что под конец они разжирели и обленились. Здесь Пип и прочая молодежь стаи пожелали остановиться. Но родители их по опыту знали, что скоро наступит зима с ее долгими холодами и скудным солнечным светом. Зимой тюленям угрожают плавающие льды, с треском разбивающиеся о береговые скалы. И путешествие продолжалось. Они спешили вперед через широкий рукав от мыса Рэй к Норд-Капу, восточной оконечности Новой Шотландии. Все время им сопутствовала хорошая погода, и они весело продвигались вперед, смотря по сторонам, пока не достигли залива Тэскэт, усеянного множеством островов и находящегося у самой западной оконечности полуострова. Отсюда им незачем было двигаться дальше. Здесь было много безопасных уединенных уголков, недоступных убежищ. Здесь было изобилие пищи, а погода стояла мягкая и приятная.

Как раз здесь Пип получил еще один урок. До сих пор понятие его об опасности неразрывно было связано с сушей, где под ясным небом парят орлы, где во мраке крадутся медведи и где он не способен быстро двигаться. Теперь он понял, что и море таит в себе угрозу. Было тихое осеннее утро, голубое и ясное. Вода и воздух искрились под лучами солнца. Большинство тюленей нежилось, лежа на выступах одного из самых крайних островов. Но шестеро более подвижных играли в пятнашки в глубокой воде. Во время игры среди морских водорослей Пип на минуту остановился, чтобы запастись дыханием. Зоркие глаза его заметили маленькое черное треугольное пятнышко, быстро рассекавшее поверхность волн. Пип с любопытством уставился на него. Пятнышко приближалось к нему, но его неопытным глазам оно не показалось опасным. В это время он заметил, что вокруг него поднялась ужасная суета. Часовые на скале предостерегающе закричали. Он нырнул, как стрела. Но в ту же секунду загадочный темный предмет как раз очутился над ним, и он увидел длинное, страшное, серое существо, в три раза длиннее тюленя. Оно мчалось, повернувшись набок. Видно было его белесоватое брюхо и зияющая, широко раскрытая пасть с зубами, похожими на зубья пилы. Это существо было так огромно, что могло проглотить Пипа целиком. Он был на волосок от гибели и едва увернулся от этого страшного нападения. Вдогонку ему раздался звук щелкнувших челюстей, и холодным блеском сверкнули маленькие злобные глаза акулы.

Ужасно напуганный, он плыл зигзагами. И великанша, гнавшаяся по его пятам, никак не могла его настигнуть. Скоро она убедилась, что охота эта бесплодна. Более легкая добыча привлекла ее внимание. Она устремилась прямо к берегу, где вода была глубока вплоть до самого крутого края скалы. Пип выплыл на поверхность и смотрел, что будет. Один из молодых тюленей, совершенно потеряв голову от страха и забыв, что он в безопасности только в глубокой воде, где можно увертываться, изо всех сил старался взобраться на скалу. Правда, это ему почти удалось, но в тот миг, как он взбирался наверх при помощи своих узких задних ласт, похожих на хвост, огромная круглая морда акулы мелькнула в воздухе над ним. Чудовище бросилось на него и вместе с ним опрокинулось обратно в воду. Послышался только плеск воды, да на скале осталось несколько капель крови. Другие тюлени в бешенстве мотали головами и с лаем метались во все стороны на своих передних ластах, потеряв голову от ужаса.

Несколько минут спустя, — точно у них вопрос этот был поставлен на голосование и единогласно принят, — они поспешно направились к одному из прибрежных островов. Чутье подсказало им, что акула, которая ненавидит мелкую воду, не рискнет последовать за ними.

В этом защищенном архипелаге маленькая стая тюленей могла бы хорошо провести зиму. Но через несколько недель покоя и довольства старый тюлень снова захотел плыть на юг. До сих пор он был вождем, которому все беспрекословно подчинялись. На этот раз авторитет его был подорван. Когда он опять отправился в путешествие, за ним последовало менее половины стаи.

Обогнув крайний мыс Новой Шотландии, путешественники пересекли широкое устье залива Фунды и несколько дней медлили у мыса Большой Мэнон. За это время они привыкли к разного рода судам, от маленькой рыбачьей шхуны с белыми парусами до длинного океанского парохода, от которого вода бурлила и пенилась. Они остерегались подплывать к ним и мало ими интересовались. Суда скоро тоже почти перестали обращать внимание на тюленей. Однако недалеко от острова Кампобелло случилось одно загадочное происшествие и положило конец этому равнодушию. Впрочем, никто из всей стаи не мог себе объяснить, что случилось.

Красивое белое парусное судно, быстро рассекая светлые волны, направлялось на север. На палубе его то здесь, то там вспыхивали желтые огоньки, когда лучи солнца попадали на части, сделанные из полированной меди. Тюлени, находившиеся от судна на расстоянии приблизительно трехсот шагов, как дети, заинтересовались этим зрелищем и, высовывая из-под воды свои круглые темные головы, не отрывали от него глаз. Они увидели людей, смотревших на них с палубы быстроходного чудовища. Вдруг с парусника брызнули две тонкие струи огня. Что-то страшно завизжало над головой Пипа, какой-то зловещий предмет прорезал гребень волны, и прямо за ним послышался резкий треск. Не успел еще громкий треск долететь до слуха тюленей, как они уже нырнули и поплыли, делая отчаянные усилия возможно дальше отплыть от этого ужасного светящегося чудовища. Когда они снова появились на поверхности, они были далеко вне выстрела. Но беспокойного старого тюленя, их вожака, не было среди них. Белая яхта убегала вдаль, и на ней так называемые спортсмены хвастались друг перед другом, что они почти наверняка кого-то убили. Час или два маленькая стая тюленей не трогалась с места, ожидая возвращения своего главаря; потом в недоумении, полные мрачных предчувствий, они поплыли к зеленым берегам Мэна.

Здесь их путешествие закончилось, потому что у них не было вожака. Да и зачем плыть дальше, раз у них здесь есть все, в чем они нуждались? За это время Пип приобрел опыт, научился преследовать быструю рыбу и не так уже старался всегда держаться поближе к матери, хотя оба они по-прежнему горячо любили друг друга. Однажды, когда он отплыл на некоторое расстояние от стаи, он заметил недалеко от себя черную лодку, спокойно качавшуюся на волнах. Она находилась слишком близко, и он встревожился. Он тотчас же нырнул, намереваясь поискать более безопасного места по соседству. И как будто бы счастье ему улыбнулось. Едва он погрузился под поверхность воды, как встретил огромную стаю сельдей. Какое множество их было тут! Никогда он не видел ничего подобного. Они метались в невероятном возбуждении. Он также сразу обезумел, ворвался в эту гущу и, бросаясь то туда, то сюда, хватал их своими челюстями, уничтожая гораздо больше, чем мог съесть. А они окружили его густой толпой. Наконец он устал и бросился прямо вперед, чтобы пробиться сквозь их толщу. Но, к величайшему его изумлению, его остановила и отбросила какая-то невидимая преграда. Впрочем, не совсем невидимая: перед собой он заметил сплетения петель. Смущенный и встревоженный, он бросился наверх, на поверхность, чтобы произвести разведку.

Когда он высунул голову из-под воды, сердце его замерло от отчаяния. Как раз над ним находился темный борт рыболовного судна, и на него в упор смотрели страшные глаза людей. Тотчас же он снова нырнул вниз. Сельдей стало еще больше. И снова он наткнулся на тонкую непобедимую преграду сети. В исступлении он пытался прорваться сквозь нее, но только увяз в ней и не мог больше шевельнуть ни одним ластом. Напрасно он, обессиленный, метался среди кишевшей рыбы. Его подняли на воздух и втащили в лодку.

Увидев, какой ущерб он нанес им в их улове, рыбаки уже готовы были прикончить его ударом по голове. Он лежал и сквозь сеть смотрел на них невинными глазами, полными такого изумления и такой детски-беспомощной мольбы, что сердце капитана смягчилось.

— Не надо, Джим, — повелительно сказал он, удерживая руку рослого рыбака. — Право, глаза у этого негодяя такие же нежные, как у моей Либби. Я думаю, что он станет ее любимцем, и она перестанет жалеть о своей канарейке, которая умерла в прошлое воскресенье.

— Не очень-то он похож на канарейку, Ефраим! — засмеялся Джим и отбросил лом в сторону.

— Ничего, он будет чудным номером в программе, — сказал капитан.

Так Пип был взят в плен в Истпорте.

II

Мисс Либби в это время была ребенком с вполне определившимися, решительными взглядами на вещи. Одно из ее воззрений наиболее решительного характера заключалось в том, что малыш-тюлень с хриплым голосом не мог заменить канарейку. Она наотрез отказалась взглянуть на Пипа, пока наконец ее отец, очень обескураженный этим, не уверил ее, что у нее будет и канарейка, и притом совсем скоро. Но и после этого она ни разу не высказала восхищения при виде Пипа, хотя остаться совершенно равнодушной к его кротким глазам и ласковой доверчивости она не могла. Она предупредительно шла навстречу его нуждам, смеялась над его забавными ужимками и хвалила его за добрый нрав. Однако упорно оставалась при том мнении, что Пип слишком «смешон», чтобы она могла его полюбить. По-прежнему она не одобряла его ластов, заменявших ему передние лапы. Не нравилось ей и то, что он лежал даже тогда, когда передвигался с места на место. Она была уверена, что его задние конечности, находившиеся близко одна от другой и похожие на двойной хвост, прикреплены так по ошибке. Хотя отец доказывал ей, что такое устройство выгодно для тюленя, она считала его уродом.

Мать Либби оказалась еще менее сердечной. Познания ее в области естественной истории были крайне примитивны, и с первого же взгляда на Пипа она, не задумываясь, решила, что это род рыбы. И этого мнения ее никто никогда не мог поколебать.

— Вот тебе и на! — воскликнула она. — Только тебе могла прийти в голову такая штука, Ефраим Барнес. Мало того, что каждый день ешь рыбу, говоришь о рыбе, пахнешь рыбой, — тебе понадобилось еще поселить дома живую рыбу, чтобы она болталась по всем комнатам и на каждом шагу попадалась бы под ноги! И что ей давать есть, хотела бы я знать?

— Тюлень ест рыбу, и сам он такая же рыба, мать, как ты или я, — с улыбкой сказал капитан Ефраим. — И нисколько он тебе поперек дороги не будет становиться. Он будет жить не в доме, а на дворе. Ночевать он будет в свинушнике. Я вкопаю в землю бочку и налью туда соленой воды, чтобы было ему где поиграть. Это занятный малый к ласковый, как котенок.

— Ну, пусть… Только знай, что я умываю руки в этом деле, Ефраим! — объявила миссис Барнес, отчеканивая каждое слово. И вышло так, что Пип пока что был любимцем не Либби, а капитана Ефраима.

В семье Барнесов особым почетом пользовались большой рыжий кот и маленький лохматый щенок серого цвета с голубоватым отливом, из породы голубых терьеров. Кот, увидев Пипа, обратился в бегство. Распустив хвост, как ламповую щетку, он вскочил на самый верх кухонного шкафа и, ворча, прилег на нем, а зеленые глаза его так и сверкали, как две Луны. Зато терьер, по прозванию Тоби, ласково принял чужеземца с кроткими глазами. Тоби не знал страха и свысока смотрел на все выходки кота. Приветливо помахивая пушистой кисточкой своего короткого хвостика, он подошел к новому пришельцу и с любопытством обнюхал его. Пип, одинокое сердце которого истомилось по дружбе, ответил взаимностью на это вежливое и предупредительное обхождение. С этих пор они стали большими друзьями!

Со временем рыжий кот и миссис Барнес перестали относиться к Пипу как к чужеземцу, и он стал отчасти даже интересовать их. Когда, играя во дворе, он вступал в борьбу с Тоби, всегда кончавшуюся тем, что Пип, размахивая ластами, с видом снисхождения опрокидывался на спину, а Тоби с возбужденным лаем, торжествуя, усаживался на его груди, — рыжий кот укладывался поблизости на поленнице и смотрел на возню очень внимательным, хотя и неодобрительным взором. Миссис Барнес открывала дверь кухни и ласково манила Пипа к себе чашкой с теплым молоком, которое он особенно любил. Потом, когда не было Либби, которая в это время находилась в школе, и капитана Ефраима, который уходил в море, она садилась с вязаньем в кресло-качалку у окна и наблюдала за игрой Пипа и Тоби. Молодой тюлень служил ей источником бесконечных рассуждений.

— Подумать только, — бормотала она про себя, — такое существо! Видно, он действительно не простая рыба, если он ходит по всему дому и, как кошка, пьет молоко. Только очень уж он неуклюж. Но когда он играет с Тоби, это, право, лучше всякого цирка.

Так как миссис Барнес была очень высокого мнения о Тоби и считала его самой умной собакой во всем Мэне, она постепенно стала уважать и друга Тоби — тюленя. Пипу полюбился огонь кухонного очага, хотя прежде он никогда не видел огня.

Наконец на берег спустилась настоящая атлантическая зима. Она сковала его суровым морозом и бичевала его бурями. Теперь капитан Ефраим большую часть времени проводил в своем уютном домике. Однажды, уехав на несколько дней в Нью-Йорк, он увидел там представление труппы умных тюленей, и это открыло ему глаза на исключительные дарования ластоногих. В долгие зимние вечера его главным занятием стало обучение Пипа разным фокусам. Поощряемый обильными наградами в виде свежих селедок и теплого молока, Пип делал большие успехи. Он учился так быстро, что еще до наступления весны превзошел хорошо воспитанного Тоби. Тем временем из далекого Бостона привезли маленькую золотистую канарейку. Но мисс Либби вынуждена была признать, что тюлень ей нравится больше канарейки. Приговор миссис Барнес был таков: «Канарейки, конечно, попривычнее, однако они не могут делать таких штук, как тюлени».

Либби и ее отец всегда любовно подшучивали друг над другом, и вот однажды капитан Ефраим заявил, что он выучит Пипа петь, как канарейка. Пип знал уже много фокусов и в любой труппе мог бы выдвинуться на первое место. Все новые и новые требования предъявлялись к его умственной деятельности, но это его не смущало. За каждый новый фокус он получал больше рыбы, больше молока, больше ласки. Капитан Ефраим взял большое цинковое ведро, поставил его вверх дном на пол и приказал Пипу лечь грудью на дно. Потом, привязав жестяную пластинку к каждому из его ластов, он научил животное с силою ударять ими по бокам ведра. От этого шума стыдливо умолкала крикливая канарейка, а рыжий кот в изумлении и страхе выбегал из кухни. Сам Пип, по-видимому, чувствовал себя угнетенным оглушительным грохотом, который он производил, и поэтому прошли недели, прежде чем он достиг совершенства в музыке.

Когда, однако, обучение это кончилось, Либби торжествующе заявила, что музыка и пение — вещи разные. Капитан тут же поклялся, что не даст он глумиться над собой какой-нибудь канарейке. Прошло еще несколько недель, и он научил Пипа поднимать морду к небу и, испуская протяжные, постепенно замирающие стоны, в то же время ударять пластинками по ведру. Этот номер исполнялся великолепно. Услышав пение Пипа, Тоби спасался за плиту и оттуда с горестным изумлением смотрел на своего друга. Теперь Либби, правдивый ребенок, вынуждена была сознаться, что она и канарейка побеждены.

За это время Пип вырос так сильно, как, вероятно, ни один из его сверстников-тюленей, живущих на свободе. Когда наступила весна, он стал реже видеть капитана Ефраима. Впрочем, за эту потерю он был щедро вознагражден: добрый капитан неожиданно открыл в своих скромных владениях маленький источник и вырыл у ограды своего сада чудесный пруд, в котором Пип мог развлекаться. В течение всего лета он продолжал расти и был счастлив, играя с Тоби, оскорбляя рыжего кота, забавляя Либби и давая миссис Барнес пищу для размышлений за вязаньем. Зимою капитан Ефраим усовершенствовал его в его старых фокусах и научил кое-каким новым. За это время он вырос настолько, что миссис Барнес начинала ворчать на него за то, что он занимает слишком много места. Несмотря на мощные челюсти и внушительные зубы, Пип по-прежнему был доверчив и приветлив. Но вот однажды, к весне, он доказал, что добросердечие его кончится, если будут дурно обращаться с его другом.

Это случилось так. Маленький, но очень заносчивый Тоби рассердил дворнягу, которая жила на ферме, в некотором расстоянии от Истпорта. Дворняга эта, как было известно, убила уже нескольких маленьких собак. Каждый раз, когда она проходила мимо ворот Барнеса и угрожающе лаяла на Тоби, тот только пренебрежительно ворчал со ступенек крыльца.

Но однажды утром, когда огромный пес шел за санями своего хозяина, Тоби случайно был занят тем, что недалеко от ворот выкапывал зарытую здесь драгоценную кость. Огромный пес подкрался и тяжело перескочил через забор. Тоби едва успел высунуть свою маленькую лохматую голову из-под снега и обернуться, чтобы встретить нападение лицом к лицу. Он был очень храбр, и не страх выражало его рычание, когда он бросился на своего громадного врага и впился зубами в его заднюю лапу. Через полминуты его уже не было бы в живых, если бы не подоспел, неуклюже двигаясь на своих ластах, Пип, чтобы посмотреть, как идут дела его маленького друга.

Сердце Пипа, как мы уже видели, было полно любовью к собакам, кошкам и прочим тварям. Но это потому, что он полагал, будто все они относятся к нему дружелюбно. Увидев здесь недружелюбно настроенную собаку, он был очень изумлен. И тотчас же он понял, что с товарищем его случилось что-то серьезное. Глаза его покраснели и засверкали, и он бросился вперед на врага. С ужасающей быстротой, с какою на лету хватал скумбрию, он схватил дворнягу за шею. Зубы его были приспособлены к тому, чтобы удерживать самых крупных лососей, и хватка его была хваткой бульдога. Но зубы его были длиннее бульдожьих зубов.

Дворняга завыла и сначала старалась схватить своего странного противника. Увидев, что ее самое так крепко держат, что она уж схватить не может, она начала биться, стараясь стряхнуть с себя тюленя. Но Пип неумолимо прижимал ее к земле, а длинные зубы его все глубже и глубже врезывались в ее тело. Битва продолжалась уже с полминуты. Трое противников метались, взрыв снег футов на двенадцать кругом во всех направлениях. Тоби все еще не выпускал задней лапы своего врага. На снегу были красные пятна. Вдруг хлынула ярко-красная кровь и потоком залила весь снег. Дворняга захрипела и опрокинулась навзничь, безжизненная и вялая, как мешок, наполненный отрубями.

В эту минуту хозяин дворняги, слишком поздно заметив, какая судьба постигла его злобную любимицу, с криками и проклятиями вбежал в ворота, размахивая палкой. Но в ту же минуту появился капитан Ефраим, с непокрытой толовой бежавший из кухни. Он остановился прямо перед хозяином дворняги. Он сразу увидел, что сражение кончено.

— Остановись, Бэзли, — коротко приказал он. И продолжал медленнее: — Не стоит поднимать шума. Твой пес виноват во всем сам: он явился ко мне на двор, чтобы загрызть мою маленькую собачку. Ну и получил по заслугам. И если бы его не убил Пип, я убил бы его сам. Понимаешь?

Бэзли был таким же задирой, как и его дворовый пес. Но, понимая, с кем он имеет дело, он подавил свое волнение и сдержался.

— Это была чудная собака! Она стоит больших денег. Ты должен заплатить мне десять долларов, и мы покончим с этим делом.

— Ох, боюсь, что мне придется остаться у тебя в долгу, Бэзли. Я заплачу тебе угольками на том свете! — сухо засмеялся капитан Ефраим.

Сжав зубы, он пронзительно свистнул. Тоби, весь забрызганный грязью, сейчас же подскочил к нему. Пип оставил своего мертвого врага, поднял голову и вопросительно взглянул на своего хозяина. Вся передняя часть его тела была покрыта кровью.

— Поди, помойся! — крикнул капитан, подняв щепку и бросив ее в пруд, который наполовину освободился от льда.

Пип беспрекословно заковылял за щепкой, а Бэзли, бормоча себе под нос несвязные угрозы, пошел обратно к своим саням.

III

К концу апреля в судьбе Пипа произошли большие перемены. Сначала, впрочем, они коснулись капитана Ефраима. Назначенный на более высокий пост командира одной красивой шхуны, отправлявшейся на ловлю трески у Больших отмелей, он продал свой домик в Истпорте и перевел свою семью в Глостер, в Массачусетсе. Убедившись в том, что в Глостере нет возможности держать тюленя, он с величайшим сожалением продал Пипа, правда, за хорошую цену, агенту одного англичанина, дрессировщика животных. Пип подавал надежду стать интересным номером программы в бродячем цирке. Его отправили на грузовое судно, отходившее в Ливерпуль. Ласковое животное, искавшее утешение в своей тоске по капитане Ефраиме и Тоби, завоевало на пароходе все сердца и стало самым популярным и привилегированным из всех пассажиров. Сначала все шло хорошо. Но вот судно подошло к мысу Рэйс, на острове Ньюфаундленд. Этот суровый предательский мыс оправдал свою скверную репутацию: сильный юго-западный шторм выбросил судно на скалы. В то время, как экипаж вдребезги разбитого судна спасался на лодках, Пип очутился среди огромных бушующих валов Атлантического океана, и давно забытые воспоминания воскресли в нем.

С изумлением почувствовал он себя дома. Но одиночество тяготило его. Подняв голову над водой насколько возможно выше, он озирался во все стороны в смутной надежде увидеть капитана Ефраима или Тоби, или даже хмурого рыжего кота. Их нигде не было видно. Но он должен был найти себе товарищей. Его главным желанием было, после того как он всласть наелся рыбы, найти общество. В нетерпении он направился к берегу, который он, правда, не мог видеть, но ясно чувствовал на некотором расстоянии.

На пути ему встретилась высокая скала, выгнутая, как спина свиньи. Она оказалась островом. Обогнув его, он подплыл к берегу с подветренной стороны и попал в маленькую стаю тюленей, таких же, как он сам, и радостно поспешил побрататься с ними.

Незнакомцы, большею частью самки и молодые самцы, встретили его попытку сблизиться с ними с добродушным безразличием. Один из них, однако, крупный самец-тюлень, по-видимому, считавший себя вожаком, знать его не хотел и очень неприветливо ворчал и скалил зубы. Пип вежливо проплыл мимо него и пополз на скалы, футах в двадцати от него, где и расположился между двумя самками приветливого нрава. Ему хотелось познакомиться, вот и все. Старый самец долго ворчал. Наконец, почувствовав прилив ярости, он быстро направился к скалам, чтобы прогнать чужеземца. Сурово он столкнул в воду обеих ласковых самок и в диком бешенстве напал на Пипа.

Необдуманно поступил старый самец. Сначала Пип, встретив такой прием, чувствовал некоторую робость. Но тут он разъярился, и глаза его налились кровью. Несмотря на свою молодость, он был не меньше своего гиганта-противника. К тому же здесь, на суше, Пип двигался гораздо искуснее, чем старый самец. Недаром его дрессировал капитан Ефраим. Когда старый тюлень бросился на него, его уже не было на том месте. Он метнулся в сторону и крепко ухватился за ласты нападающего у их основания. Правда, и он сам, заняв эту позицию, получил один-другой резкий удар. Но держался он цепко, как бульдог, и беспощадно терзал врага, пока наконец тот, стараясь освободиться, не закричал, закинув голову назад. Пип, удовлетворенный этим знаком покорности, тотчас же отпустил его, и тогда, разъяренный, тот шлепнулся в воду.

Победа эта принесла Пипу много выгод. Пип сделался неоспоримым предводителем маленькой стаи, а его старый униженный враг после напрасных усилий разделить стаю занял подчиненное положение. Пипу это было как раз по нраву: он сам был счастлив, и ему хотелось, чтобы и все вокруг него были также счастливы.

Когда приблизилась весна, стая двинулась на север, вдоль берегов Ньюфаундленда. Иногда она торопилась, иногда же целыми днями медлила в необитаемых заливах и устьях рек. Пип был в восторге, что снова вернулся в родную стихию, и позволял себе шутки, казавшиеся, быть может, слишком легкомысленными со стороны такого солидного главы семьи. Но по временам на него нападала тоска по домашнему очагу, по Тоби, по капитану и по большой оловянной чашке с теплым молоком. И вот однажды, когда его мучили воспоминания, он внезапно натолкнулся на людей.

Стая, проводившая время в бесцельной праздности, задержалась у входа в неглубокую бухту. В это время из-за выступов скал выплыла гребная лодка с двумя рыбаками. Рыбаки вышли в море удить рыбу. К счастью, у них не было с собой ружей. Они увидели тюленей, которые нырнули и исчезли при первом же их появлении, и это было вполне естественно. Но каково же было изумление, когда один из них — он казался их изумленным глазам самым крупным тюленем всего Атлантического океана — не исчез с остальными. Напротив, бесстрашно смотря на них в упор, он решительно поплыл прямо к ним.

Ничего, конечно, нет страшного — разве только для рыбы — даже в самом большом тюлене. Но этих двух рыбаков, знавших, насколько тюлени робки, поведение животного привело в крайний ужас. Они перестали грести и с суеверным страхом смотрели на него.

— Матерь пресвятая, — еле дыша, сказал один из них, — а ведь это не тюлень, Майк!

— Что ему от нас нужно, Барней, как ты думаешь? — спросил Майкел, и в голосе его слышался ужас.

— Это, наверное, предзнаменование кому-нибудь из нас. Я думаю, лучше будет вернуться на берег, — сказал Барней и налег на передние весла, чтобы повернуть лодку.

Это предположение показалось Майкелу в высшей степени убедительным, когда он увидел, что таинственный гость по-прежнему плывет за ними. Майк готов был вступить в бой с полярным медведем, не имея в руках иного оружия, кроме весла, но взглянуть в лицо сверхъестественному было выше его сил. Через минуту лодка мчалась к бухте со всей быстротой, какую могли придать ей их опытные руки. Пип, не спеша, по-прежнему плыл следом за ними с ужасным намерением, как казалось им.

— Не смей приближаться ко мне, — перепуганно кричал Майкел, — или я ударю тебя веслом по морде! Понимаешь?

— Тише, — сказал Барней, — не говори так с духом: он может погубить нас!

— Вот что я думаю, — сказал вдруг Майкел, понижая голос, — не дух ли это Дэна Шиди? Он вернулся и преследует меня за то, что я не отдал сапог его сыну, как обещал.

— Возможно, — согласился Барней, повеселевший при мысли, что страшный тюлень охотится не за ним.

Еще минута, и лодка, достигнув отлогого берега, так круто остановилась, что оба гребца свалились со своих сидений. Вылезши на камни, они изо всех сил схватились за края лодки, чтобы вытащить ее на берег. Но Пип почти уже настигал их. В глазах его светилась нежность. С криком ужаса Майкел помчался по берегу к шалашу, а Барней успел захватить со дна лодки драгоценное цинковое ведро, в котором они держали свои приманки. С ведром в руках он последовал за Майкелом. Но, оглянувшись назад через плечо, он увидел своего загадочного преследователя, который вышел из воды и шлепал по берегу с такой быстротой, на которую ни один тюлень, конечно, не способен был на суше. Барней споткнулся о камень, упал, бросил цинковое ведро с приманкой и, крича от ужаса, бросился к шалашу, как будто бы за ним гналась нечистая сила.

Захлопнув за собой дверь, оба со страхом смотрели из окна. У стены стояли заряженные ружья, но к ним они не притронулись. Это было бы слишком рискованное дело — стрелять в выходца с того света.

Когда Пип подошел к цинковому ведру и к рассыпавшейся приманке, он обрадовался. Он хорошо знал, для чего это ведро предназначено и чего люди от него ждут. Он ничего не имел против того, чтобы получить награду вперед: поэтому он тотчас же проглотил приманку. Ее было немного, но он твердо верил, что, если он хорошо исполнит свои обязанности, он может получить чашку теплого молока. С веселым видом он взобрался на ведро и лег на него своей могучей грудью. Потом, ударяя ластами о ведро так крепко, как только мог, он поднял морду, и протяжные, тоскливые стоны понеслись к небу.

Слушатели не выдержали.

— Матерь пресвятая, спаси нас! — зарыдал Барней, падая на колени и отчаянно стараясь вспомнить отрывки из детских молитв. Но память его была засорена всякой дрянью, и он не вспомнил почти ничего.

— Перестань, Дэн, перестань! — молил Майкел, бросая дикие взоры на Пипа, исполнявшего свой мистический номер. — Я отдам мальчику сапоги! Сейчас же! Я отдам их, Дэн! Не трогай меня, прошу тебя, старый товарищ!

Как бы в ответ на эти Заклинания, Пип прекратил пение и с надеждой смотрел в сторону хижины, ожидая чашки с теплым молоком. Но оно не появлялось, и Пип был разочарован. Его никогда раньше не заставляли так долго ждать. Эти люди не похожи на капитана Ефраима. Прошла еще минута, и он скатился с ведра, медленно спустился по отлогому берегу и, обиженный, погрузился снова в море. Когда его темная голова, делаясь все меньше и меньше, исчезла в пространстве, люди открыли дверь шалаша и вышли из него, жадно вдыхая свежий воздух.

— Я всегда говорил, что у Дэна доброе сердце, — пробормотал Майкел нетвердым голосом. — Теперь ты, конечно, видишь, Барней, он больше не сердится.

— Но ты должен отдать сапоги сыну Дэна сегодня же, — настаивал Барней. — Когда ты это сделаешь, у тебя с вдовой Шиди может все наладиться.

— Да уж будь спокоен. Второй раз напоминать мне не придется.

А Пип, потеряв веру в людей, начал забывать дни своего плена, когда ему так хорошо жилось. Он заинтересовался существами, себе подобными, и через несколько недель свершилось полное его обращение. Скоро он и его маленькая стая отправились в путешествие, оставив Лабрадор далеко позади себя. Наконец он доплыл до цепи скалистых островов, тянущихся вдоль мрачного и унылого берега. На островах было много пещер, и морские птицы с жалобными криками носились над ними, да седые волны вечного прибоя с грохотом бились о них. В нем проснулись смутные, но сладостные воспоминания детства, и здесь он и его стая поселились навсегда.