УКРОЩЕНИЕ РЫЖЕГО МАК-УЭ

I

Тяжелый был в тот год санный путь в Верхнем Оттакунвисе. Дровосеки, пробыв четыре дня в поселке, возвращались к себе в лагерь. Вот уже три дня брели они по снегу. Впереди, перед первой упряжкой, крепко стиснув зубы и сердито насупив от усталости брови, плелся рыжий Мак-Уэ, пролагая путь среди глубокого снега. Из всей огромной семьи, известной под названием «черных Мак-Уэ», только у него была огненно-рыжая голова и широкое красное лицо. Он был знаменит своей раздражительностью и вспыльчивостью. Но он был хороший дровосек и хороший возница, и лошади, словно собаки, доверчиво плелись по его следам. Перед второй упряжкой шел высокий, тощий, одноглазый дровосек по имени Джим Джонсон, известный под названием «Глиняный глаз». Прозвище это он получил потому, что слепой глаз его был покрыт бельмом, отливавшим беловатым цветом фарфоровой глины.

Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Сттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнаженными березами и темно-зелеными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединенной хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Темные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.

В окнах ее не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.

— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.

Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребенка.

— Не доставало еще, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.

Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.

Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.

Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребенка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашел Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку, словно боялась, что он уйдет от нее. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельем и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.

Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.

— Мертвее мертвой селедки, — пробормотал он.

— Да! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.

— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.

Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.

— Не знаю, — сказал он. — Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас… Ребенок чуть не замерз… Больной, а вздумал один оставаться с ребенком!

И он строго взглянул на распростертого на полу Джо.

— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.

Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошел в хижину, первый приласкал ее и согрел, успокоил ее и отогнал от нее все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошел к мертвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.

— Нельзя быть таким злым, когда ребенок просится к тебе на руки, — сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.

— Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет, — насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям. — Терпеть их не могу. Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.

— Не говорите так громко! — сказала малютка. — Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.

— Солнышко ты мое! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди. — Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?

— Папа звал меня всегда Роза-Лилия, — ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона. — Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.

— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон. — Не надо больше беспокоить папу. Займемся лучше ужином.

Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь все время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Тс…» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.

— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться, — поспешил объяснить Джонсон так многозначительно голосом, что произвел впечатление даже на Мак-Уэ.

Когда ужин был подан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на нее, она глубоко вздохнула и села рядом с Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить ее в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил ее, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго еще всхлипывала во сне.

Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.

— Ну, — протянул он, — мы должны теперь сделать все, что можем, для бедного старого Джо.

— Придется, — отвечал Мак-Уэ.

— Нельзя же оставлять его здесь, в доме, — продолжал Джонсон нерешительно.

— Конечно, нет, — ответил Мак-Уэ. — Да и дом этот принадлежит не только ему, а и нам. Мы его похороним, как дровосека, пока хозяин пришлет за ним, чтобы свезти его в поселок, где пастор сделает с ним все, что надо.

Дровосеки завернули несчастного Годдинга в брезент, которым были покрыты сани, и зарыли его глубоко в снег под большим вязом за хижиной. Над ним устроили нечто вроде памятника из дров, чтобы лисицы и дикие кошки не потревожили его сна. На дрова они поставили крест. С облегченным сердцем они вернулись обратно в хижину и снова сели у огня, который, казалось им, горел веселее после того, как мертвый хозяин хижины был похоронен.

— Что нам делать теперь с ребенком… с маленькой Розой-Лилией? — начал Джонсон.

Рыжий Мак-Уэ вынул трубку изо рта и плюнул на решетку плиты в знак того, что ничего не может посоветовать..

— В поселке говорили, будто у Джо Годдинга нет ни близких, ни родных, никого, кроме этого ребенка, — продолжал Джонсон.

Мак-Уэ равнодушно пожал плечами.

— Нам придется взять ребенка с собою в лагерь, — сказал Джонсон. — Хозяин скажет, может быть, чтобы ее свезли в поселок после похорон. А может быть, он прикажет рабочим оставить ее у себя, чтобы в лагере веселей было, когда случится какая-нибудь неудача. Я думаю, когда ребята увидят ее милое личико, все охотно согласятся присматривать за нею.

Мак-Уэ снова плюнул на решетку плиты.

— Я никакого желания не имею, чтобы в лагере водились дети, а ты поступай, как хочешь, Джонсон! — отвечал он раздраженно. — Говорю только заранее, что не намерен смотреть за нею. Следует, кажется мне, подумать также о старой корове и курах Джо, которых я видел там в хлеву.

— Все это принадлежит Розе-Лилии и завтра отправится с нами в лагерь, — отвечал Джонсон решительно. — Мы скажем ей, что отца ее увезли ночью, потому что ему сделалось хуже, а ее мы возьмем к себе, пока он вернется назад.

В голосе его прозвучала нежность, сострадание.

Мак-Уэ, заметивший его волнение, насмешливо фыркнул. Выбив затем свою трубку, он наложил дров в плиту и рядом с нею постлал на полу свое одеяло.

— Превращай лагерь в ясли для детей, коли тебе так хочется, а мне до этого нет дела, — проворчал он.

II

Весь лагерь сразу подчинился Розе-Лилии, увидев ее голубые, полные слез глаза и ее прелестные розовые губки.

Как только Дэви Леган, хозяин дровосеков, узнал, каким одиноким остался бедный ребенок после смерти отца, он сейчас же предложил лагерю удочерить ее. Джонсон оказался прав. Джимми Бракетт, кухарь, на которого главным образом должны были лечь заботы о новом члене семьи, восторженно поддержал предложение хозяина.

— У всех нас были матери, и никто не откажется смотреть за нею, — заявил он решительно, так как считал себя самым главным человеком в лагере после хозяина.

Все дровосеки шумно выразили свое согласие, за исключением Мак-Уэ, который сидел в стороне и насмешливо улыбался.

Роза-Лилия с первого же дня расположилась в лагере, как у себя дома. Оставаясь одна, она скучала и беспокоилась об отце, и Джимми Бракетт всеми силами старался развлечь ее сказками. Рассказывал он их целыми часами подряд, когда дровосеки отправлялись в лес. Горе детей проходит, к их счастью, очень скоро, и Роза-Лилия быстро научилась повторять: «Бедный папочка уехал далеко-далеко!» — без малейшего дрожания губок и без того полного печали взгляда, от которого сердце рослых, здоровых дровосеков сжималось от жалости.

Лагерь Конроя — просто длинная бревенчатая просторная изба, щели которой хорошо законопачены. Посреди этой избы находилась Большая печь. Вдоль одной стены шли два ряда нар, расположенных друг над другом, а у другой — стоял большой, тяжелый стол. У самой двери находилась небольшая пристройка, служившая кухней. Несколько тесная, она отличалась необыкновенной чистотой, порядком и блестящей жестяной посудой. Внутренний угол главной комнаты был отделен досками. Там находилась крошечная спальня, величиною с большой буфет. Помещение это предназначалось для самого хозяина. Там стояли две узкие койки: одна — для хозяина, который был слишком велик для нее, а другая — для священника-комиссионера, который раза два в зиму обходил на лыжах обширный округ, по которому разбросаны были в разных местах лагери. Койку священника хозяин предоставил Розе-Лилии с тем однако строгим условием, чтобы Джонсон продолжал ухаживать за нею и наблюдать за ее туалетом.

Роза-Лилия не пробыла и недели в лагере, как грубое отношение к ней Мак-Уэ возбудило неудовольствие даже хозяина, а он был человек справедливый. Все, само собою разумеется, признавали, что ни закон, ни контракт не могут заставить Мак-Уэ обращать внимание на ребенка и относиться к нему с такою же заботливостью, с какою относились все члены лагеря. Джимми Бракетт выразил только общие чувства, когда проворчал, глядя сердито на спину Мак-Уэ, который сидел, склонившись над тарелкой с бобами, и, ничего не подозревая, уплетал их с большим аппетитом.

— Посмей он только сделать что-нибудь, — мы научим его приличному обращению.

Но с рыжим Мак-Уэ ничего нельзя было поделать, так как все права были на его стороне.

Весь лагерь был у ног Розы-Лилии. Но ей этого было мало. Ей хотелось, чтобы этот огромный, суровый, рыжеволосый человек с сердитыми серыми глазами и громким голосом был также ласков с нею. Ей хотелось, чтобы он брал ее на руки и сажал к себе на колени, чтобы складным ножом вырезывал ей из дерева такие же лодочки и ящички и таких же чудных собак и кукол, какие ей вырезывали Джонсон и все дровосеки. В присутствии Джонсона она часто капризничала, так как была уверена, что он верный ее раб. И к тому же — приходится, к сожалению, сознаться в этом — она в глубине души своей никак не могла простить ему бельма на глазу. Впрочем, она благосклонно разрешала ему играть с ней. Ко всем остальным обитателям лагеря, кроме хозяина, на которого смотрела с благоговейным страхом, она относилась одинаково ласково и беспристрастно. Но мечтала она об одном: обратить на себя внимание рыжего Мак-Уэ.

После ужина дровосеки обыкновенно набивали свои трубки, закуривали их, и кто-нибудь затягивал песню, одну из тех бесконечных, однозвучных песен, которые поют все дровосеки.

Одни из этих песен чувствительны, другие религиозны, но попадаются между ними до того грубые по своим выражениям, что вас может бросить от них в жар. Грубые песни пользуются такою же любовью в лагере, как и чувствительные, поражая вас своим простодушием. Самые скромные дровосеки поют их, так как не сознают, по-видимому, всей чудовищности их смысла. Ни одна из таких песен, как бы по общему согласию, не пелась в лагере со времени появления в нем Розы-Лилии.

И вот, когда дровосеки пели или курили, или шутили, Роза-Лилия переходила от одного к другому, и крошечная фигурка ее смутно мелькала в наполненной густым дымом комнате, еле освещенной двумя масляными лампами. Дровосеки откладывали в сторону трубки и, взяв ее на колени, ласково гладили большими заскорузлыми руками ее шелковистые белокурые кудри и рассказывали ей на ушко лесные сказки, чтобы позабавить ее. Просидев спокойно каких-нибудь минуты две на коленях у одного, она слезала и направлялась к следующему. Добравшись наконец до того места, где сидел обыкновенно рыжий Мак-Уэ, закинув одну ногу на другую и прислонившись к спинке скамейки, она останавливалась на несколько минут и стояла, улыбаясь и надеясь, что он заметит ее. Затем она подходила ближе и, не говоря ни слова, прислонялась к его колену, ласково заглядывая ему в лицо. Если Мак-Уэ пел в это время, — а он был отличным певцом, — он так погружался в свое пение, что не замечал Розы-Лилии, и она уходила, с удивлением посматривая на него, и отправлялась искать утешения у своих верных приверженцев. Но когда Мак-Уэ не пел, он бросал на нее суровый взгляд своих сердитых серых глаз и, пощипывая лохматые брови, грубо спрашивал ее:

— Что тебе нужно, плакса?

Услышав грубый голос и увидев сердитые глаза, девочка уходила в другой конец комнаты, причем по щечкам ее катились иногда крупные слезы. Всякий раз после такого опыта отправлялась она к Джимми Бракетту, который старался успокоить ее чем-нибудь сладким, бросая при этом убийственные взгляды на Мак-Уэ. Но Мак-Уэ отвечал на них презрительной усмешкой, словно гордясь тем, что досадил девочке. Он случайно открыл, что слово «плакса» может всегда избавить его от Розы-Лилии. Девочка не любила, когда ее называли плаксой. К тому же он выражал этим протест против нежностей, которые расточались ей остальными.

Как ни возмущалась Роза-Лилия таким грубым отношением к себе, она забывала его, как только снова видела Мак-Уэ. Каждый вечер пыталась она взобраться к нему на колени или обратить на себя его внимание и каждый вечер уходила от него смущенная. Но ей удалось пристыдить Мак-Уэ. Однажды он, как и всегда, повторил свой обычный вопрос:

— Чего тебе нужно, плакса?

Губы Розы-Лилии дрогнули, но она на этот раз не тронулась с места.

— Меня зовут не плаксой, — ответила она, — а Розой-Лилией. Я хотела попросить вас взять меня на колени на одну только минуточку, самую крошечную минуточку.

Мак-Уэ, застигнутый врасплох, со смущенной улыбкой оглянулся кругом. Но тут же вспыхнул от досады. В комнате наступило молчание, и он почувствовал, что все настроены против пего. Он, нахмурив брови, взглянул на Розу-Лилию. Затем, пробормотав: «Не возьму я тебя!», вскочил со скамьи и грубо оттолкнул от себя девочку.

— Он злее черта! — пробормотал Берд Пиджон, обращаясь к Джонсону и с негодованием плюнув на пол. — Я думал, он прибьет малютку, так страшно посмотрел он на нее.

— Пусть только попробует! — проворчал сквозь зубы Джонсон, приняв такой вид, что даже в слепом глазу его можно было прочесть угрозу.

Два вечера подряд обходила сурового дровосека Роза-Лилия, но на третий опять подошла к нему. Мак-Уэ сразу заметил ее намерение и поспешил затянуть песню во всю глотку.

В песне этой было много грубых выражений. Джонсон насупился. Он знал, что Мак-Уэ запел именно эту песню, чтобы поиздеваться над ребенком. Джонсон забыл, что девочка не могла понять ни единого слова из всей этой песни. Вскочив со своего места у очага, он крикнул через всю наполненную дымом комнату:

— Молчи, рыжий!

Пение смолкло. Все вопросительно взглянули на Джонсона. Несколько минут длилось молчание. Но вот Мак-Уэ поднялся наконец со своего места. Брови его были нахмурены, глаза сердито устремлены на Джонсона.

— А тебе… какое дело до того… что я пою? — спросил он, подняв руку и растопырив свои огромные пальцы.

— Я тебе покажу, какое… — начал Джонсон взволнованно.

Но тут вмешался сам хозяин. Дэви Леган был человек нрава спокойного, а между тем умел держать весь лагерь в своих руках. К тому же он был человек справедливый, а ссору начал Джонсон.

— Замолчи, Джонсон! — строго сказал Леган. — Если в этом лагере суждено быть драке, то начну ее я… Не забывайте этого, ребята!

Мак-Уэ хмуро взглянул на него.

— Ты наш хозяин, Дэви Леган, и я согласен на все, что ты сделаешь, — сказал он. — Позволь прежде всего спросить тебя, как хозяина: лагерь это у нас или церковь? Джонсон может убираться к черту!.. Но если ты скажешь мне, чтобы я ничего не пел, кроме молитв, так я тебе скажу, что эта песня — моя молитва. Не нравится она вам, так я отправлюсь в такой лагерь, где дровосеки — мужчины, а не бабы-кормилицы.

— Твое дело, Мак-Уэ! — отвечал хозяин. — Я вполне понимаю тебя, понимаю, почему ты недоволен тем, что Джонсон так грубо прервал тебя. Он не имел права ни останавливать твоего пения, ни бранить тебя. У нас здесь не церковь. Ребята имеют полное право ругаться, как им угодно. Без этого никак нельзя. Да разве можно заставить кого-нибудь ходить на цыпочках и складывать губки бантиком ради какой-то там крохотной белокурой малютки, которая ясным солнышком загорелась у нас в лагере? Какой тут смысл? Я прошу тебя только не говорить скверных слов при девочке. Вот все, что я хотел сказать. На этом и покончим.

Все остались довольны речью хозяина, кроме Джонсона, но он вынужден был казаться довольным. Несколько минут длилось глубокое молчание. Оно было нарушено нежным голосом Розы-Лилии, которая все время стояла с заложенными за спину руками и, пока хозяин говорил, смотрела на него с благоговейным вниманием.

— Что вы сказали, Дэви? — спросила она.

— Все равно не научишься тому, что он сказал, — прервал ее Джонсон и, взяв ее на руки, отнес в спальню, чтобы уложить спать. Громкий взрыв хохота раздался ему вслед. Смех этот избавил Дэви Легана от ответа.

С тех пор Роза-Лилия стала избегать Мак-Уэ, хотя делала это с таким видом, который ясно указывал на то, что тут не обошлось без советов Джонсона и Джимми Бракетта. Тем не менее она часто с упреком посматривала на него, но всегда издали. Но на Мак-Уэ не действовали ее взгляды. Он, собственно говоря, ничего не имел против нее и желал только, чтобы она держалась подальше от него.

Но Роза-Лилия не считала себя побежденной.

III

Продолжительная зима, какая всегда бывает в северных лесах, близилась к концу. Снег на открытых местах становился в полдень до того рыхлым, что лошади с трудом тащились по дороге. Дровосеки работали с лихорадочной поспешностью, чтобы вовремя, пока не испортились окончательно дороги, доставить бревна к берегу реки. Теперь дровосеки очень уставали к вечеру и после ужина спешили на койки, потому что им хотелось спать и было не до песен. Роза-Лилия огорчалась, что никто из дровосеков не обращает на нее внимания, кроме Джимми Бракетта и всегда верного ей Джонсона. Она забыла оскорбление, которое нанес ей Мак-Уэ, и ей снова захотелось сделать его своим другом. Но Мак-Уэ по-прежнему оставался твердым и непреклонным, как камень.

Но вот сама судьба стала неожиданно на сторону Розы-Лилии. Толстый сухой сук, сломанный и подброшенный на воздух падающим деревом, так сильно ударил Мак-Уэ, что он потерял сознание, и его с окровавленной головой снесли в хижину. Хозяин, хирург-самоучка, обмыл ему рану и зашил ее. Он приказал затем уложить раненого на собственную свою койку, заявив при этом, что Мак-Уэ останется здоровым и невредимым, так как таких, как он, не легко убить.

Прошло несколько часов, и Мак-Уэ наконец пришел в сознание. В эту минуту вблизи него никого не было, кроме Розы-Лилии. Сердце девочки было полно жалости, и она, стоя подле койки, тихо бормотала: «Бедный, бедный дядя Мак-Уэ! Как мне его жаль!» И она медленно качала головкой, слегка поглаживая бессильную теперь руку, лежавшую поверх одеяла.

Мак-Уэ полуоткрыл глаза, и взгляд его упал на голову Розы-Лилии, склонившуюся над его рукою. Губы его судорожно искривились, и он закрыл глаза. Но, к удивлению своему, почувствовал себя довольным. В комнату вошел Джимми Бракетт и поспешно увел девочку. «Кажется, он боится, что я ударю ее», — смутно мелькнуло в голове Мак-Уэ.

Долго лежал он так, неясно сознавая, что делается кругом него. Наконец он открыл глаза, ощупал повязку на голове и попросил пить таким голосом, который мало походил на его обыкновенный, грубый голос. На зов к его удивлению откликнулась Роза-Лилия. Крошечными ручками своими притащила она оловянную кружку с водой и, осторожно подняв ее, поднесла к губам больного. Но ей трудно было напоить его, а ему трудно было привстать, чтобы напиться. В комнату, к счастью, зашел в это время Джимми Бракетт, а вслед за ним и сам хозяин. Девочке больше не пришлось ухаживать за больным. Хозяин приподнял Мак-Уэ, чтобы он мог напиться. Выпив с лихорадочной жадностью полкружки, Мак-Уэ слабым голосом заявил, что чувствует себя совсем хорошо.

— Счастливо ты отделался, Мак-Уэ, — весело сказал ему хозяин. — Надо было видеть тот сук, что ударил тебя. Не легко убить тебя, Мак-Уэ.

Рука Мак-Уэ бессильно свесилась с койки, и он почувствовал вдруг, что крошечные тонкие пальчики нежно гладят ее, что к ней прикасаются мягкие губки. Испытанное им при этом ощущение было так ново, что он даже не мог ответить на шутку хозяина.

К вечеру Мак-Уэ сделалось несравненно лучше, и он настоял на том, чтобы его перенесли на собственную его койку, утверждая, что ему не по себе в этом шкапу. На следующий день он собрался идти на работу, но хозяин был неумолим, и Мак-Уэ еще два дня оставался в заключении.

В течение всего этого времени Роза-Лилия, следуя строгому внушению Бракетта, не подходила к больному, чтобы не надоедать ему. Мак-Уэ ничего не делал. Он только курил и что-то строгал ножичком. Занимался он этим очень прилежно, но никому не показывал, что делает. Кончив строгать, он взял в кухне небольшую жестяную чашку и поставил на плиту, налив в нее темную пахучую жидкость из табачного сока и чернил. Роза-Лилия умирала от любопытства, особенно когда увидела, что он снял бусы, украшавшие его табачный индейский кисет, который он всегда носил с собою. Но она не смела подойти близко, чтобы лучше рассмотреть таинственную работу.

На следующий день Мак-Уэ снова отправился в лес, но только после завтрака и много позже других. Роза-Лилия стояла у дверей, когда он проходил мимо нее. Она взглянула на него ласково, очаровательно улыбнулась ему. Мак-Уэ не взглянул на нее, и лицо его было по-прежнему сурово, но, проходя мимо, он что-то сунул ей в руку. К великому восторгу своему она увидела маленькую темно-коричневую деревянную куклу с двумя очень искусно вставленными глазами из белых бус, с черными посредине зрачками.

Роза-Лилия крепко прижала к груди свое сокровище. Сначала она хотела показать куклу Джимми Бракетту, но в ту же минуту она инстинктивно почувствовала, что этого не следует делать. Подарок дан был украдкой, и она должна хранить его в тайне. Она унесла куклу и спрятала ее на своей койке, но приходила туда несколько раз и течение дня, чтобы полюбоваться ею. Вечером она унесла ее оттуда и присоединила к остальным своим игрушкам. Она ни слова не говорила Мак-Уэ, поиграла с куклой так, чтобы он мог видеть это. С этих пор она не спускала с рук своего «маленького негритенка». Нежность, которая пробудилась было в душе Мак-Уэ, вся вылилась в этом подарке, и он снова не замечал существования ребенка. Роза-Лилия тоже больше не старалась обратить на себя его внимание. Ей было довольно той тайны, которая существовала теперь между ними. Жизнь в лагере шла гладко и спокойно, все были заняты и ни о чем больше не думали, кроме своего дела.

Весна в тот год была ранняя и быстрая; теплые дожди, сменяющиеся жаркими солнечными лучами, быстро съедали снег.

Лед скоро прошел под напором вздымавшихся вод Оттакунзиса, и со всех пристаней понеслись наперегонки черные толпы бревен, стремившихся вниз по реке. Река делала крутой узкий поворот возле лагеря Конроя. Место это было скверное и при низкой воде, а во время весеннего разлива превращалось в бурный поток, наводящий ужас даже на привычных сплавщиков. Дровосеки постоянно наблюдали за этим изгибом во время сплава леса, чтобы в нем не образовалась запруда.

И вот, несмотря на самые невероятные усилия Дэви Легана и всех остальных дровосеков, бревна стали задерживаться в этом изгибе. Стремительное течение втыкало бревна в берег. Запруда образовалась в самой середине потока, куда не рискнул бы отправиться ни один из дровосеков. Не прошло и нескольких минут, как вся поверхность реки, от одного берега и до другого, покрылась бревнами, среди которых бурлили и пенились потоки воды, взлетая вверх и рассыпая во все стороны молочно-белые брызги. Бревно за бревном вытаскивали дровосеки, стоя на берегу, но сплошная масса бревен посреди реки не трогалась с места. Прибывающие сзади бревна образовали как бы рамку по краям ее и еще плотнее сжали реку, преградив окончательно путь течению. Страшный шум и грохот перешли вдруг сразу в мелкую и однообразную трескотню. Бревна, покрывавшие поверхность реки от одного берега до другого, преградили окончательно путь воде, которая стала подниматься с невероятной быстротой, угрожая затопить всю долину и смыть до основания лагерь.

Увидя грозящую опасность, хозяин схватил топор и, проложив себе путь среди чудовищной путаницы бревен в самом начале запруды, где бурлили и пенились потоки воды, выбрался на самую середину потока. Опытный глаз сразу указал ему, как можно при помощи ударов топора то в одном, то в другом месте пустить по реке большие бревна — «замочные», как их называют дровосеки, потому что они прочно удерживают на месте весь сплав. Отметив все эти бревна топором, он вышел на берег и спросил, не найдется ли двух охотников, которые согласились бы отрубить эти бревна от того места, где они застряли.

Борьба с запрудами — опасная задача. Она настолько опасна, что для нее ищут всегда охотников. Дэви Лeган давно уже прославился своими подвигами при уничтожении запруд. На вызов его отвечали согласием все неженатые дровосеки, за исключением Джонсона, слепой глаз которого не позволял ему брать на себя таких опасных обязанностей. Хозяин выбрал Берда Пиджона и Энди Уайта — опытных сплавщиков, умеющих хорошо владеть топором.

Поплевав себе хорошенько на ладони, молодые люди схватили топоры и с веселым, бодрым видом прыгнули с берега на самое основание запруды. Глаза всего лагеря со страхом и любопытством следили за ними. Люди эти совершали поистине героический подвиг, равный которому можно встретить разве только на поле битвы. Спокойно и хладнокровно, не боясь смерти, рубили они бревна. Обязанность их заключалась в том, чтобы отрубить застрявшие в земле концы бревен и затем в самую последнюю минуту постараться надуть злую судьбу и прыгнуть обратно на берег.

Не успели они еще перерубить всех бревен, как опытный глаз хозяина заметил, что бревна начинают отделяться у верхней окраины. Громкий предостерегающий крик его покрыл собою оглушительный грохот воды. В ту же минуту по всему пространству, покрытому бревнами, пронесся гул, какой бывает при подземных ударах, заглушающий все другие звуки. Рубившие бревна дровосеки успели прыгнуть обратно на берег в ту самую минуту, когда запруда под ними начала разъединяться.

И вдруг раздался крик ужаса… Сердца дровосеков замерли от испуга. В тридцати шагах от них и в десяти от берега дровосеки увидели на бревне Розу-Лилию. Никем не замеченная, весело пробралась девочка на бревна, чтобы набрать себе смолы. Не успела она это сделать, как бревна пришли в движение, и ее охватил такой ужас, что она не попыталась даже вернуться на берег, а бросилась на бревно и, уцепившись за него ручонками, подняла отчаянный крик.

Стон ужаса пронесся по воздуху. Приближался тот страшный миг, когда поверхность помоста должна была разъединиться на части. Всякому опытному глазу было ясно видно, что к ребенку нет никакой возможности пробраться. Попытка спасти девочку была бы безумием. Дровосеки бросились к окраине берега, но тотчас же отскочили назад от едва не налетевших на них бревен. Остался один Джонсон. Как безумный, прыгнул он на ближайшее бревно, но тут же поскользнулся и упал. Несмотря на отчаянное сопротивление, он был подхвачен десятком рук и вытащен на берег.

В ту минуту, когда упал Джонсон, послышался чей-то безумный крик, и мимо дровосеков мелькнула гигантская фигура Мак-Уэ. Он прыгнул далеко на бревна. С необыкновенною ловкостью и уверенностью перепрыгивал Мак-Уэ с одного раскачивающегося бревна на другое, сворачивая то в одну, то в другую сторону, пока не добрался до бревна, за которое держалась ручонками Роза-Лилия. Он схватил ее за платье и сунул под мышку, словно куклу. Повернувшись обратно, он балансировал с минуту на месте и затем огромными скачками понесся к берегу.

Берег огласился громкими криками радости и удивления. Но дровосеки тут же смолкли, увидя, как бревно, плывшее на пути Мак-Уэ, поднялось одним концом вверх, ударило его и столкнуло в бурливший водоворот потока. С нечеловеческими усилиями выбрался Мак-Уэ из воды весь мокрый и, взобравшись на следующее бревно, твердыми, большими скачками пустился снова к берегу. В этот раз не слышно было ни единого звука. Дровосеки ждали, затаив дыхание. Они видели, что обычно красное лицо Мак-Уэ было бело, как известь. Оставалось всего каких-нибудь два фута до берега, когда одно из бревен, на которое он собирался прыгнуть, вильнуло вдруг в сторону и Мак-Уэ, перевернувшись в воздухе, изо всех сил хлопнулся боком поперек бревна. К нему навстречу бросились хозяин, Бракетт и еще два дровосека. Они схватили его. Бревна колотили их со всех сторон, но они не обращали на ушибы никакого внимания и вместе с драгоценной ношей вытащили Мак-Уэ на берег. Не успел он ступить на землю, как свалился без чувств, продолжая так крепко держать девочку под мышкой, что ее насилу освободили из его объятий.

Роза-Лилия, которую кто-то из дровосеков взял на руки, дрожала всем телом от ужаса. Но она была жива и здорова. Увидя Мак-Уэ, лежавшего неподвижно с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, она рванулась из державших ее рук. Она подбежала к своему спасителю и, опустившись подле него на колени, схватила крошечными ручками его побледневшее лицо и принялась целовать его. Мак-Уэ открыл глаза и с трудом приподнялся на одном локте. Смущение появилось на его лице, когда он увидел стоявших кругом дровосеков. Взглянув затем на Розу-Лилию, он улыбнулся и ласково прижал ее к себе.

— Я очень… рад… что… — начал он, с трудом выговаривая слова.

Не успел он еще кончить, как глаза его сразу изменились, и он с хриплым криком упал навзничь.

Джимми Бракетт, не обращая внимания на сопротивление и плач Розы-Лилии, схватил ее на руки и понес в лагерь.

Загрузка...