Последняя свобода

Глава 12

В коммуналке на Каланчевке было нечем дышать — и так манил кукуевский дом в саду, где кровь, грех и тайна.

— Ты вчера заходил ко мне на дачу?

— Нет.

— Что ты у нас делал?

— Да ничего.

— Зачем приезжал?

Он опустил голову. Сейчас последует очередная порция откровенности или лжи. Молчание затягивалось, я не выдержал:

— Ты стер кровь с «Видения отроку Варфоломею»?

Юра взглянул в диком смятении и наконец подал голос:

— Там проступила кровь?

— Что значит «проступила»? Что все это значит, черт возьми! — Вообще-то мой праведный пафос со вчерашнего утречка несколько поубавился.

— Два года назад, — начал он многозначительно и монотонно, — я пережил Встречу, — последнее слово было произнесено явно с большой буквы.

— С кем?

— С монахом.

— И он тебя наставил на путь истинный?

— Мне так казалось, но теперь я сомневаюсь.

— Ладно, оставим монаха. Ты лучше скажи…

— Но он был у вас в саду, когда я пришел на свидание.

Я всмотрелся в воспаленные глаза — невроз навязчивых состояний, не иначе, — а ведь так на него рассчитывал.

— Я понимаю ваше недоверие, поэтому никому ничего не рассказывал. Но это правда, Леонтий Николаевич. Это перевернуло мою жизнь.

Что ж, попытаемся что-нибудь извлечь из этого несомненно искреннего бреда.

— Рассказывай.

— Меня влекло к вашей жене и мучило предательство. Вы для меня были солнцем, и ваш роман я воспринял как первое предупреждение.

— Какая такая бесовщина в моем романе, что вы все…

— Ведь Прахов умер.

— Ты догадался, что герой — мой сосед?

— Догадался. После чтения я нашел телефон Прахова в «Справочнике Союза писателей» и позвонил ему.

— Зачем?

— Я знал: что-то случится. В сцене смерти столько мистики, вы перешли какой-то предел… Позвонил и убедился: смерть.

— И поехал в ЦДЛ?

— Да. Я видел труп с жутким лицом. Видел вас.

— И вырвал финал из тетради и уничтожил?

— Я бы не посмел.

— Ты много чего посмел.

— Леонтий Николаевич, вы знаете, что такое грех? Вы чувствуете это зло всей душою, всей плотью…

— Замолчи!.. Нет, рассказывай.

— Второе предупреждение — эпизод с женщиной, выходящей от вас. Я спрятался от нее не просто с испугу, я колебался и хотел уйти.

— Чем же она тебя так поразила?

— Она вышла в горе, ломая руки, я почувствовал ее страдание. Но все-таки пошел.

— Дальше.

— Долго звонил. Потом сходил постучался в окно спальни, а когда возвращался… Вы помните, какая была ночь?

— Готовилась гроза.

— Да, сверкали зарницы, по саду словно вихрь заходил, чуть не ломая ветви, — и напротив террасы возник монах. Это было последнее предупреждение.

— Да почему монах? С чего ты взял?

— Я его видел в небесной вспышке. Очень высокий, худой, в черном облачении.

— А лицо?

— Словно мертвое. Вообще я не рассмотрел под капюшоном. Он поднял руку, совершил крестное знамение широким взмахом — и исчез.

— Куда?

— Просто исчез.

— А ты?

— Я? — Юрочка усмехнулся. — Я помчался на станцию, как заяц.

— И потом принялся совершать паломничества?

— Это придумала Мария.

— Как?.. — Ну, удивил он меня!

— После исчезновения Маргариты я стремился уяснить суть событий: грехопадение и возмездие. Нужно было побывать у Прахова — чем он жил? — там я встретился с правнучкой. Мы ж у вас познакомились.

— Она пустила тебя в кабинет?

— Мы разговаривали в гостиной. Она показала мне урну с прахом и рассказала о завещании.

— А ты ей что рассказал?

— Ничего. Только вам.

— Он оставил приличное состояние?

— Об этом я не знаю. Она не захотела исполнить его последнюю волю.

— Развеять прах над водой?

— Это страшно. Мы закопали урну в монастыре.

— В том самом?

— В том самом.

— Ты точно помнишь место захоронения?

— Точно.

— И она с тобой по монастырям ездит?

— Нет. Она скрытный, даже таинственный человек, иногда мне с нею страшно.

В каком-то смысле он сумел выразить и мое впечатление.

— Вы часто видитесь?

— Редко.

У меня вдруг вырвалось:

— Ты уверен, что в урне прах Прахова?.. Тьфу, прямо каламбурчик.

— А что же еще? Мы не вскрывали. То есть при мне…

— Ладно, неважно.

— Он умер от разрыва сердца — его напугал черный монах. Как у вас в романе.

— Исключено. Я читал вам на другой день после смерти старика. О моем замысле никто не знал. Так что мистификация исключается.

— Не мистификация, а мистика!

— Не бросайся такими словами…

— Но монах…

— Насчет монаха я тебя просвещу… если посчитаю нужным. Но то, что ты молчал два года…

— Мне была слишком дорога, даже священна та Встреча…

— С убийцей, идиот!

— Это невозможно!

— Невозможно?.. Не думал же ты всерьез, что своим романом я вызвал дух почившего монаха?.. Просто боялся признаться. Элементарная трусость! — процедил я с брезгливостью, скорее, к самому себе. — И ведь небось исповедуешься, а?

— О монахе я не говорил!

— Какая ж это исповедь? Какие мы жалкие твари все-таки! Мы все.

— Я кругом виноват, но я не знал про письма, про то, что сцена смерти уничтожена!

— Ты знал, что у меня украли рукопись. Монах украл, да? Не очень-то я тебе верю, Юрочка. Единожды предавший… — я осекся: я — предавший сына.

Сейчас не об этом!

Юра вскочил, нервно прошелся по комнате, пнул по дороге стул, с которого с тихим шелестом разлетелся ворох бумаг. Опять сел.

— Почему ты сменил пишущую машинку?

— Купил получше.

— А старая где?

— Сдал в комиссионку. Я могу одолжить, если вам…

— Мне не нужно.

Что-то он опять заюлил. И как уверенно было сказано: «Его напугал черный монах». Полупризнание? Возникла версия.

Они сговорились с правнучкой, которая вполне могла знать про давний эпизод в монастыре. Юрий оделся соответственно и явился к Кощею Бессмертному. Его застает Марго — и о свидании он умоляет не в порыве чувственности, а в предвидении преступления. Потом приходит возмездие — раскаяние, может быть, психический сдвиг — раздвоение личности, монах-двойник, который (под впечатлением романа) в классических атрибутах — в вихре ветра, раскатах грома, блеске молнии — возникает в саду — в его воспаленном мозгу. Отсюда — подкупающая искренность исповеди передо мною. Отсюда — привкус бреда в тех событиях, что доводят меня самого до исступления вот уже два года.

Мой ученик в состоянии сочинить садистские письма, а Мария — стереть кровь и подбросить сережку. Интересы у них разные (у нее — ухандокать прадедушку, у него — Учителя, с большой буквы, как он меня когда-то высокопарно называл), разные, однако кое в чем совпадают.

Но если в урне, что закопали они в пределах того монастыря, прах «законный» плюс «незаконный», то каким образом сожжен второй труп?.. Как странно сказал Гриша: «Огонь сильнее».

Мысли у меня начали путаться. Юра спросил неожиданно:

— Стало быть, вы мне не верите?

— Не заслужил.

— Что же мне делать?

— Объявить явку с повинной.

— Я это сделал. Только что.

— Тогда договаривай до конца: где моя жена?

— Я ее не убивал! Надо найти ту женщину.

— Нашел. Толку-то!

— Что она говорит?

— Врет — как вы все.

Он заявил неожиданно:

— Я на свой счет не обольщаюсь.

— В смысле вранья?

— В смысле мужского обаяния.

— Ну и что дальше?

Он поколебался — и все-таки, с реверансами, преподнес гадость.

— Вы меня простите, Леонтий Николаевич, может быть, из-за вашего пренебрежения Маргарита…

— Супружескими обязанностями я не пренебрегал, — отчеканил я с язвительным отвращением.

— Ну, какие-то другие причины… мне трудно судить, но… не думаю, что у Маргариты Павловны я был единственный избранник.

— Ты намекаешь, что она спала со всеми подряд?

— Не так грубо, но какую-то игру она вела.

— И ее зарезала соперница. Придумай что-нибудь пооригинальнее. И не приписывай собственные вожделения другим.

Вполне вероятно, что стремится он всех впутать и все запутать. Но разве я не чувствовал в ней этих самых «игр» и «романов» — эвфемизм для слишком откровенного словечка «блуд»? Разве сам не предложил расстаться? И вот что любопытно: именно после окончания романа литературного.

— Вы обещали рассказать про монаха, — робко напомнил Юрочка.

— Не заслужил, — повторил я и поднялся. Лампада не горела, сцена с воображаемым ножом (ну, прямо князь Мышкин с Рогожиным в темном гостиничном парадном) не повторилась. Какой я «князь»? Да и на «купца» не потяну! Ревность умерла вместе с нею, зато лютовало мужское самолюбие.

И мерзкий страх: сейчас (угрюмо размышлял я в угрюмой переполненной электричке), сейчас я увижу свою сообщницу в сыноубийстве. «Иногда мне с нею страшно», — точно сказано. Память плоти воскресила кое-какие подробности вчерашнего утра… и того давнего, двухгодичного, когда она стояла под спелым белым наливом, а я вышел на терраску в подаренной хламиде, набросил капюшон на голову от палящих лучей и с хрустом потянулся. «Отцы-пустынники и девы непорочны».

Экстравагантный подарок, сроду не носил, не мое пижонство. Халат небрежно свешивался со спинки стула в спальне, когда в понедельник я поспешно обряжался на похороны Прахова. И если даже удар удачен, есть риск запачкаться в крови.

Такая вот гипотеза. Некто надевает черную хламиду, мелькает в зеркале, возникает в образе монаха… Меня никто не видел в новеньком халате, кроме Маргариты и Марии; он попал в перечень пропавших вещей. Как и чешская сережка. Поэтому не исключено, что и его мне подбросят, в застарелых, уже не различимых глазом пятнах… вода ничего не смыла… Только кому и зачем это нужно?