Последняя свобода

Глава 25

Я залег в спальне, одетый, на свою же кровать (когда-то на ней умирала Татьяна). Сегодня день возвращений в прошлое. Впрочем, уже ночь. Остается ждать. В мозгах тут же назойливо зазвенело: «Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять — ждать!»

Итак, моя догадка подтвердилась: рукопись была украдена как уголовная улика, — кровь и отпечатки пальцев. Почему Василий сохранил эти жуткие страницы, да еще в таком необычном месте? Это что — какая-то заумная символика? Подаренный отцом «Отрок»… Погоди! С «моего» Василий стереть кровь не мог — дежурил в реанимации.

Я спросил: «Где ты видела кровь?» Алла ответила: «Где умирал Прахов, — пауза, — где ты его зарезал».

Вот тут, на первой страничке, я его и зарезал. Она видела замаранные страницы и погибла?

Пасть мусоросжигалки, гладь озера, камень на сырой земле. Без паники! Кто, черт подери, принес сюда уголовную улику и спрятал за «Отроком»?

Во тьме, разбавленной дворовым фонарем, забрезжила разгадка — кто-то посмотрел на меня в окно спальни. Ага, черный капюшон — начинается кошмарик. Я закрыл глаза. «Демоны следят за нами и радуются». Открыл. Черный капюшон шевельнулся и исчез.

Из последних сил я поднялся и вышел во двор. Казалось, снится безобразный сон, однако крупные капли дождя упали на лицо. Нет, не сон — дождь. Никого не видать, и искать бесполезно: три выхода в соседние дворы.

Какое-то время я походил вокруг да около фонаря, уговаривая себя вернуться в родной дом. Метро еще работало, я мог сбежать к себе… да хоть пешком дойти! Но вдруг кто-то придет — он или она — и я упущу единственный шанс.

Пришлось пойти на компромисс: остаться и принять что-то успокоительное. Трусоват мужичок, но я серьезно боялся сойти с ума.

В Васькиной аптечке удалось отыскать нечто апробированное: начатую пачечку тех желтеньких. Сунул в карман — пригодятся — и принял одну, лег. «Благодать» не приходила. Принял вторую. Нет «благодати»! «Полумрак, полусвет, полусон, полуявь». В этой чертовщине приходили ко мне мужчина и две женщины. Я старался разглядеть их лица и не мог, но знал, что они убиты, и бормотал: «Не я виноват, не я отвечаю за убитых».

Но на видении окровавленного отрока — нестеровского пастушка — проснулся внезапно и окончательно. «День на дворе или ночь? Шутить опасно».

Разгорался красный рассвет. Грозовой перевал одолен и пройден.

Позвонил в Кукуевку, долго не отвечали. Я поднял с пола упавший тюбик помады, поднес к лицу и услышал голос Марии:

— Алло!

— Это Леонтий Николаевич. Разбудил?

— Да.

— Где Коля?

— Спит.

Ей и соврать недорого взять.

— А можно его разбудить?

— Не надо. Он недавно заснул. Вы разыскали Юру?

— Кажется, да.

— Вы теперь будете жить в Москве, Леон?

— Всего доброго.

Нет мне места на земле!

Я отправился на вокзал, слежки вроде бы не ощущая. Да черт с ними со всеми, я должен убедиться! Три страницы при мне, с пятнами, с отпечатками, но в милицию я не пойду, «шутить опасно».

Уже в Кукуевке я остановился на мгновение у озера: пустынный пляж, влажный песок, солнечные блики на воде и… опять какое-то черное шевеленье.

Спеша, задыхаясь, я обогнул озеро, пронесся по рыбацкой тропке, окунулся в мокрые кусты. Юра, как гигантское черное насекомое, сжавшись в комок, сидел в сухой пещерке. На лице — абсолютный ужас.

— У тебя тут скит, что ли? — спросил я, намеренно сбивая «мистический» настрой. — Монахом-отшельником стал?

Он продолжал глядеть в ужасе.

— Где нож?.. Или пойдем в милицию?

Наконец прохрипел:

— Выбросил в озеро.

— Ничего, они найдут. Ну?

Не шелохнулся.

Я сгреб его за воротник куртки и прошептал в ярости:

— Ты хотел убить моего сына?

Он сразу обмяк.

— Скажите, ведь он жив?

До меня дошло, что я не знаю, что я поверил ей! А вдруг… Наверное, на моем лице отразилось выражение его собственного, потому что он задергался. А я выдернул его из пещерки и поволок за собой. Откуда только силы взялись!

Юра вырвался, встряхнулся и зашагал впереди меня по узкой тропинке. Один только раз обернулся искаженным лицом.

— Но ведь он жив, раз вы мотались по Москве?

— Заткнись. Скорее!

Уж не помню, как мы одолели эти два километра, — завиднелся мой дом, — рука об руку ворвались в калитку, в сад, на терраску…

— Сиди тут! — прошипел я. — Иначе… — не договорив, поднялся по лестнице, рванул дверь: Коля — живой! — лежал на железной кровати, до подбородка укрытый пледом. Я откинул пушистую ткань: левая рука у предплечья туго забинтована.

— Ты закричал тогда ночью у сарая, потому что я задел рану?

— Да.

— То-то я удивился, что ты был закутан в плед. Как тебе?

— А, царапина.

— Не пижонь, весь стол был в крови.

— Просто задел артерию.

— А целил в сердце. Ты загородился левой рукой, да?

— Да.

— Убийца сидит на терраске, — отчеканил я. — И если посмеет сбежать…

— Он убийца, — подтвердил Коля бесстрастно.

— Надо бы Василия…

— Машка отлично справляется. Никого не надо, и ничего никому не рассказывай.

— Ладно, отдыхай. Я пошел на допрос.

Сын проводил меня пристальным взглядом, но ничего не сказал. Вышедши в коридорчик, я услышал негромкие голоса снизу. Говорила Мария:

— Он очень удивился, увидев у стены камень?

— Чуть не упал, — прошептал Иуда.

Мария (со страхом):

— С этой историей надо кончать.

Он (тоже со страхом):

— Но как?

Она:

— Тихо!

Я спустился и приказал с металлом в голосе:

— Мария, удались!

— Куда прикажете?

— Хоть в за кудыкины горы.

Она ушла в сад, вероятно, подслушивать. А, теперь все равно.

Ученик уже вполне оправился и заявил:

— Ваш сын — убийца.

Хорошенькое начало.

— Куда он тебя пырнул?

— Он пытался меня задушить.

— А нечего шляться ночами по чужому участку.

— Он меня вызвал.

— Если ты будешь врать…

— Вызвал по телефону, — продолжал Юра монотонно, меня словно не слыша. — Сюда. В полночь.

— И ты поперся!

— Он обещал раскрыть тайну черного монаха.

— Твоя соседка сказала, что ты ушел из дома в четыре часа.

— Ну, я заезжал к приятелю. Это к делу не относится.

— А на дачу к Горностаевым не заезжал?

— С какой стати? Да я даже не знаю, где…

— Взглянуть на мусоросжигалку, безотходную, выдает прах, как в крематории.

— Мне непонятны ваши намеки.

— Ладно, у вас была назначена встреча с Колей.

— Да, в беседке. Я тихонько подошел: за столом как будто сидел монах в капюшоне.

— И ты не догадался, что в куртке, в такой же вот, в похожей… — Я не удержался и тряхнул его за капюшон.

— Догадался, но не сразу. Ведь он не назвал себя по телефону, говорил почти шепотом. Ну, подошел. Он сделал знак приблизиться. И сказал нормальным голосом: «Ты спал с моей матерью, а потом ее зарезал, когда она тебя бросила».

— Ну а ты?

— Я сказал: «Ну да, спал с твоей матерью».

— Зря он тебя не задушил, гад.

— Он так и сказал: в прошлый раз недодушил, зато сейчас… Опрокинул меня на перила, я начал хрипеть…

— Не разжалобишь. Зачем ты взял в Кукуевку нож?

— Вот на этот самый случай. Держал наготове, ударил. Он упал на стол, а я убежал. Нож бросил в озеро. Самооборона.

— Где ты провел ту ночь?

— Поскольку я не знал, жив ли этот ненормальный дипломат, то скрылся у приятеля.

— Имя.

— Не скажу. Не впутывайте…

— В милиции скажешь.

— Вы не посмеете обратиться в милицию.

— Я много чего посмею. Ты следил за мной вчера на платформе утром?

— Нет, я уехал в Москву еще ночью, на двенадцать пятьдесят восемь.

— Где ж ты меня выследил?

— Не выследил, а увидел. В ЦДЛ.

— А что ты там делал?

— Это мое дело. Вы были в Малом зале, где стоял гроб Прахова.

— И пошел за мной на квартиру брата?

— Да.

— Почему же ты не подошел ко мне, когда я выбежал во двор? Нож был при тебе, я уверен. Я крепко запомнил еще тот момент, у лампады.

— У какой лампады?

— В твоей коммуналке. Ты оба раза струсил. Три раза!

— Я не трус.

— Вместо того, чтобы просто позвонить и узнать, убил ли ты человека, ты поджидал меня…

— Не поджидал, а…

— Что ты делал?

— Мне было плохо.

— Но ножичек ты сохранил. Когда я вытащил тебя из пещерки, то был слишком взволнован, не придал значения, но запомнил всплеск в озере. Только тогда ты выбросил нож, уверенный, что я поволоку тебя в милицию.

— Вы не посмеете туда обратиться, — повторил он твердо.

— Это почему же?

— «Не лучше ль на себя оборотиться?» — Юра держался все более вызывающе. — И на своих близких.

Сверху раздался голос — Коля неловко спускался по лестнице:

— Как «близкий» свидетельствую: именно его отражение я видел шестого августа ночью в зеркале. — Коля усмехнулся, представ перед нами. — То самое черное знамя прошелестело, помнишь?