Последняя свобода

Глава 28

Я ее нашел. Там мало что осталось, не смогу описать, мне нехорошо, не по себе. Плоти уже нет, а кости сохранились. И волосы — как я представлял: черная спутанная грива. А череп… нет, про череп не надо… вообще не надо, я же все снова закопал. Аккуратно, ничего не видно, никто не найдет.

Я все хорошо сообразил: на рассвете, все кругом спали. Да, еще пижама сохранилась — атласная белая, с черным узором… обрывки, клочья, и даже большие куски сохранились.

Это была «парадная» пижама (скорее, летний костюм), ей очень шла, она надевала ее, когда хотела понравиться. В последний раз я ее видел как раз… об этом не надо!

Да, как же я забыл: голубенькие чешские бусы прямо возле черепа и сережка — одна. Я было поискал вторую, но вспомнил, что мне ее в спальню подбросили. Моя будущая невестка, очень странная девочка. Ладно, об этом не надо.

Ладно, могилу я закопал, молодец, но что-то еще надо сделать. Не могу вспомнить… Ах да, сумка!

А может, мне прямо к Грише пойти и просто сказать: можно, я воспользуюсь твоей мусоросжигалкой? Нет, это будет странно, лучше тайком.

Но я не знаю, как она работает!

Ладно, разберусь.

Главное: последовательность и аккуратность. Сначала собрать «несгораемые» вещи плюс камень — и в озеро. Бусы и серьги у меня при себе. Я достал их из кармана черной рубахи. И долго рассматривал.

Господи, да что это со мной? Спаси и сохрани! Невыносимая, сверхъестественная боль вдруг обрушилась на меня, и я обрел окружающую реальность.

Да лучше б я ее не обретал!.. Или принять Васькины таблетки и окунуться в «благодать»? Поздно! Я уже четко соображал, вспоминал, слышал, видел.

Я увидел себя скрюченным в той самой пещерке. Голубая гладь играла золотыми всплесками — драгоценная чаша в лесной зелени. Все кругом шелестело, переливалось, звенело, и пели утренние птицы.

Я, не взглянув, засунул в карман чешские стекляшки, нащупав бумагу. А, три странички… Да нет, память работала вовсю: этот листок я нашел, случайно разорвав полуистлевшую ткань, он лежал в кармане пижамы. А потом про него забыл.

Достал, очень осторожно развернул (бумага тоже полуистлела). Лист большого формата, печатный текст почти стерт. С большим трудом мне удалось разобрать несколько слов: «и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним» — вот так, на памяти наших отцов сбывались великие пророчества…» Дальше не разобрать.

Да ведь это «Четвертый Всадник» Горностаева! Господи, помилуй! Зачем она хранила и унесла с собой, умирая, этот отрывок… статья занимает две страницы… тут одна — концовка, в которой повторяется эпиграф из Апокалипсиса, помню!

Она вырвала страницу там, у Прахова, когда он умер? Я вчера не обратил внимания, цел журнал или нет, я прочитал только дарственную надпись.

Тогда надо спешить! Куда, дурак?.. Э, нет, я докопаюсь, коль дело принимает оборот новенький… тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Только б не думать, не видеть, не помнить ежесекундно могилу!

Призраки, прочь!

Я — просто сыщик.

Я вырвался из пещерки в лесной, озерный, небесный мир! И словно на крыльях пронесся два километра.

— Мария, мне нужны ваши ключи.

— Не сходите с ума!

— Мне только взять свой журнал. Свой собственный. Тогда на Страстной я привез его Прахову почитать.

— Что с вами? Что за журнал?

— «Огонек». Лежит на письменном столе.

— Да, лежит. Почему вы его вчера не взяли?

— Не был нужен, а сегодня все переменилось.

— Леон, на вас страшно смотреть. Давайте я привезу.

— Нет, нет! Его никто не должен трогать.

Она глядела как будто с болью, но ключи дала.

Пустой номер. Все страницы на месте.

Я глядел в холодный зев камина и думал. Потом позвонил в «Странник».

— Григорий Петрович сегодня работает дома.

— Это где?

— Личных телефонов мы не даем.

Ну и черт с вами!

— Где — в Москве или на даче?

— На даче.

Ага, работает. На мусоросжигалке.

В электричке я читал и перечитывал Горностаева. Ничего не понимаю, ум за разум зашел. Все я помнил, все известно. Да, экспроприация церковных ценностей, разрушенные храмы, разрытые могилы, разбросанные мощи… Нигде даже намеком не упоминается Прахов или его соратники. Они и их потомки сумели сохранить тайну, донести проклятие до меня, до моей жены.

Зачем ей понадобилась эта страница? Да в туалет, грубо говоря. Но откуда она ее вырвала? Журнал мы не выписывали, единственный — целый! — экземпляр хранился у Кощея Бессмертного.

Неужели этот путь — последний! я не мог рисковать «органами» — ничего не даст?

Большой босс сидел на крыльце, возле бочки с мертвой водой. Глаза голые, больные, без очков.

— Скажи, Марго просила у тебя журнал «Огонек» с «Четвертым Всадником»?

Он взглянул с острым любопытством.

— Только не ври, я знаю.

— Просила, но я не понял, зачем.

— Ты ей дал?

— Нет. У меня все экземпляры в Москве. Я напомнил ей, что у вас есть.

— А она?

— Сказала, что не нашла.

— Когда она тебя просила?

— Не помню.

— Поднатужься. В день смерти?

— В день твоего рождения.

Придется пока поверить на слово. Я пошел к калитке, он позвал:

— Леон!.. Что-то новое?

— Старое. А ведь ты правду сказал мне, Гриш: тебя подвела чрезмерная аккуратность и любовь к русской литературе.

— Леон!

— Сиди и не трепыхайся! — произнес я с ненавистью.

Телефонный звонок из своего кабинета ученичку. Дома.

— Тебе ведь Горностаев подарил свою статью «Четвертый Всадник». Помнишь, на Страстной неделе?

— Подарил.

— Марго у тебя не просила журнал?

— Просила.

— Когда?

— По телефону. Привезти на день рождения.

— Привез?

— Макулатуры не держим.

Ваське звонить бесполезно: своим шедевром Горностаев удостоил только нас с Юрой как собратьев по перу.

Из сада послышались голоса: Мария с Колей. Я содрогнулся.

Призраки, прочь!

Думай. Человеку позарез нужен «Четвертый Всадник». Может быть, от этого зависит жизнь и смерть? Да, да, так! Не понимаю, но так.

В доме журнала нет, знакомые по каким-то причинам свой экземпляр дать отказываются. Что делать?.. Вспомни студенческие годы, кретин! Пойти в читалку и вырвать нужную страницу. Вот почему страница была вырвана! Где тут читалка? Правильно, в писательском пансионате. Девушка на выданье (тьфу, «на выдаче»!.. путаются слова, путаются мысли!) мельком взглянула на мое удостоверение.

— «Огонек»? А у вас что в руках?

Оказывается, я так и хожу, прижимая к груди «Четвертого Всадника».

— Это мой номер! Собственный.

— Ладно, запомню. Но за девяностый год у нас подшивка, ищите сами.

— Найду, грамотный.

Сел за столик у окна, нашел. Нужная страница аккуратно вырвана. Что и требовалось доказать.

Я сидел в березовой аллее парка пансионата и по-прежнему ничего не понимал. Ни-че-го! А нужно думать и действовать, чтоб заслонить ужас замогильный… абсолютный, который застыл на лице Прахова.

После его смерти она приезжает в Кукуевку и принимается за поиски журнала, точнее, одной страницы — второй половины статьи Горностаева. Почему она не взяла мой номер с праховского стола? Ей помешал убийца?

«Не ты отвечаешь за убитых». Я закрыл глаза: в красном мраке проступила кисть руки, «которой больше нет»… Зачем я трогал могилу, я такой же гробокопатель, как те, они передали мне проклятие! Прекратить истерику!

Я открыл глаза, раскрыл журнал, ткнул пальцем в роковую страницу: здесь шифр, здесь ключ к преступлению. А я ничего не понимаю, а мне невмоготу в десятый, в двадцатый раз, уже зная наизусть, читать про деяния, от которых несет смертью и адом.

Чтоб передохнуть, перевернул страницу. А что, собственно, на оборотной стороне? Литературное эссе «Четыре свободы» (четвертый всадник — четыре… странно!) Пробежал глазами начало. Некий восторженный дурак… ага, Григорий Шварц — даже тезка!.. — неумеренно восторгается (у меня потемнело в глазах) восторгается Голландией!

Что за «четыре свободы», черт подери! Свобода совести, слова, секса и смерти. Да черт с ними со всеми, чего я вскинулся! Это же совершенно естественно, что мать интересуется страной, куда уезжает делать карьеру ее сын. Да почему в день смерти Прахова?

Попробуй рассуждать логически. Гришину статью Марго одолела еще весной, помню — из любезности, такие вещи ее не интересовали: вот роман о любви — это да! Возможно, прочитала и про Голландию, Коля туда уже нацелился. Ну и что?

— Почитываем желтенькую прессу? — раздался над ухом голос Милашкина, который, оказывается, сидел рядом на скамейке. А я даже не заметил, как он подошел.

— Да вот, интересно! — откликнулся я горячо, с жаром истерики: все ж таки живой человек, незамешанный.

— И что такое четыре свободы?

— Это не у нас. В Голландии.

— А, где процветает ваш сынок.

— Вот-вот, в сентиментальной стране тюльпанов. Четыре «С». Совести — чтоб не ходить в церковь. Слова — чтоб издавать порнографию. Секса — чтоб гомосеки официально женились.

— А четвертая?

— Смерти.

— Ну, этой свободы у нас завались. Как, впрочем, теперь и первых трех.

— Нет, смерти хорошей, без мук. Эвтаназия. Желаете вы, например…

— Это убийство! — отрезал Милашкин. — Только ненормальные могут желать…

— Смрада свобод, — закончил я, не вдумываясь, — о котором мечтали в девятнадцатом, разрывая могилы.

И почему-то в голове моей всплыла та застольная фраза: «Разве убийца непременно ненормальный?»

— Леонтий Николаевич, у меня такое впечатление, простите, что вы больны. У вас определенно жар.

— Я очень болен.

— Чем? — Милашкин отодвинулся.

— Не знаю, как называется эта болезнь.

— Господи, у вас же брат — доктор!

— Вы правы. Я посоветуюсь, приму таблетки и полечу к чертовой матери.

Милашкин рассмеялся с натугой и встал.

— Чувствую, я вам мешаю. Кстати, так ничего и неизвестно о происхождении тех семисот тысяч?

— Кажется, известно.

— Неужели признался?

— Ни в чем не признался, я дошел путем дедукции.

— М-да… я пошел. А вы знаете, что от него жена ушла?

— Знаю… вернее, догадываюсь. — Невероятная догадка еще ускользала, сквозила во тьме, но тьма взрывалась отдельными грозовыми вспышками, которые вот-вот сольются в мертвенный подземный свет души.

Я поспешил домой к книжным полкам, к словарям в поисках одного слова. Перебрал все — и не нашел. Зато нашел книгу.