Последняя свобода

Глава 26

Заявление было слишком серьезным, чреватым последствиями — и прежде всего я призвал «юношей безумных» к спокойствию.

— Коля, ты можешь сидеть?

— Смогу.

— Хорошо. Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь Юрия?

— В убийстве. И в садистских письмах. Он хочет свести тебя с ума.

— А вы, Леонтий Николаевич, сверьте шрифты…

— Он же сменил машинку.

— Прекратить! Очную ставку веду я. Почему ты не сказал мне в свое время, что видел Юру в зеркале?

— Я не понял, я же не видел лица. Но позапрошлой ночью, когда он подходил к беседке в черном, вдруг увидел меня и отскочил… как паук. Те же движения, те же жесты. Я подозревал, убедился и решил с ним кончать.

— Сейчас не об этом. Что ты там решил…

— Не выгораживайте сына. Мне неизвестно, каким образом он узнал о нашем с Марго свидании, но он целый день выжидал в лесу, чтобы явиться ночью и…

Наступила пауза. Атмосфера ненависти накалялась.

— Что «и»? — не выдержал я.

— Он жених Маши, она его не выдаст. Мне расхотелось продолжать очную ставку. Они мне надоели, все надоели, до смерти.

— Заявления обеих сторон голословны. Мне нужны доказательства.

— А у вас есть хоть одно доказательство, что Маргарита Павловна убита?

Я посмотрел на их лица («В скорбном списке остались я и сын», — напомнил сам себе) и выложил на стол «доказательство».

— Что это? — спросил Коля.

Я расправил сложенные вчетверо страницы.

— Сцена убийства. Видите, она вся в крови.

— Где ты нашел? — Коля побледнел уже совсем как мертвец; ученик созерцал молча, как некое «сакральное видение».

— Вы любите картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею»?

Оба вздрогнули.

— Где проступила кровь? — подал голос-шепот Юрий.

— Вот, еще кое-что «проступило». Но не тут, не у меня, а там.

— Где? — выдохнул ученик, смотревший ночью в окно Василия.

— Что это? — раздался женский вскрик; мы не заметили, как подошла Мария.

— Найденный финал романа о вашем прадедушке.

Она схватила страницы со стола, перелистала.

— Зачем вы их показываете? — Кажется, никогда я не видел ее в таком волнении. — Здесь же отпечатки пальцев!

Наступившая затем немая сцена была полна такой жгучей недосказанности и муки, что никто не шевельнулся, не поднял глаз, не подал голоса. «Боже мой! — молился я про себя. — Укрепи мою волю: я закрываю дело»!»

Она уже сделала движение — разорвать! — я успел выхватить и ушел в кабинет, чтоб никого не видеть, не слышать, не думать. Взял старую медную пепельницу, положил на нее страницы и, скомкав, достал спички из кармана. Я закрываю «дело». Взгляд упал на камень — «тяжелый, серый, ты помнишь? Все помнишь?» Чей это голос? Кто этими словами напоминает мне о неизвестной могиле, тайной?

Я задумался, нет, просто сидел и смотрел в сад, в яркую после ливня путаницу листьев сирени, пронзенных послеполуденными лучами. Сейчас сожгу… Нет, сначала перепишу, чтоб без напряга и натуги покончить с романом, с «проклятием Прахова».

Сейчас. Я смотрел бездумно, как черная ворона уселась на веточку и выразительно каркнула, косясь на меня круглым оком. Веточка прогнулась, обнажив внутреннее царство сирени, в котором пряталась какая-то голубая вещица. Ворона взлетела. Я перегнулся через подоконник и отвязал от другой ветки полупрозрачный поясок. Да, в белом шифоновом платье с голубым поясом Марго была на дне рождения. Оно «покрылось пятнами — сообщал мой специальный корреспондент, — но вода их не смыла».

На пояске пятен не было.

Стало быть, Господь не принял моей молитвы, с непривычным смирением решил я, надо продолжать. Как бы ни были страшно и больно.

Переоделся в черную шикарную рубашку, привезенную Колей из Голландии, с большими накладными карманами на пуговицах; по ним рассовал «вещдоки» — странички, невесомый поясок, голубую сережку. «С этой историей надо кончать» — так она сказала Юрию? Правильно, надо кончать!

Вышел на терраску — все уже разошлись. По клетушкам, пещеркам и — чисто интуитивно почувствовал — в сад. Тихо ступая, прошелся по мощеной дорожке, остановился перед вторым поворотом, глядя сквозь райские свои запущенные кущи.

Она сидела в беседке, опираясь локтями о стол, опустив голову, как на кладбище. Засохшей крови отсюда не видно. Вот встрепенулась, чутко вслушиваясь, озираясь. Я замер. Юное безжалостное существо в зеленой кофточке. Лицо ее казалось мне прекрасным и полным жизни, но от картины в целом несло духом скорби и ужаса.

Опять опустила голову. Я проскользнул к дому, снял ботинки, бесшумно (насколько был способен) поднялся по лестнице в ее закуток. На дощатом столике у оконца — да, виден отрезок улицы с фонарем — лежала кожаная черная сумочка. Порылся и достал тяжелую связку ключей.

Выскользнул в коридорчик, скрипнула половица, Коля спросил из-за двери:

— Маш, это ты?

— Это я. Поднялся проведать.

Пришлось войти.

— Чего ты в носках?

— Думал, вдруг ты спишь. Не хотелось будить.

— Садись.

— Я на минутку. В Москву еду.

— Зачем?

— Коля, все потом, потом.

— Скажи хоть, где ты нашел свою концовку.

— У Василия.

Он присвистнул.

— Вот тебе и «тайна Дома литераторов».

— Все сложнее, Коля…

— Если страницы в крови, то рукопись была тогда в спальне?

— Надо думать.

— Но о ключе знали только мы трое.

— Возможно, Марго взяла тетрадку почитать, разобраться в тайне Прахова, уточнить…

Коля улыбнулся мрачно.

— Стала бы мама заниматься историческими изысканиями.

— Ну, не знаю.

— Действительно не знаешь? Не догадываешься?

— Нет. Просвети.

Он опять улыбнулся своей мрачной улыбкой.

— Ее интересовала только любовь.

На этих странных (в данном контексте) словах я ушел.

Тяжко мне было возвращаться в Москву, третьи сутки на ногах, на колесах, на нервах. И томили предчувствия.

Неожиданно повезло: во дворе я встретил принаряженную бабу Машу. Она шла то ли на крестины, то ли на поминки… наверно, на крестины — в розовом платочке. Она рассказывала о событии в подробностях, я ничего не слышал, но кивал, меня всего колотило.

Не сразу, но разобрался с пятью замками. Прихожая. Гостиная в приятном зеленоватом сумраке от опущенных гардин. Солнце садилось, я стоял перед запертой кабинетной дверью, и казалось: войду и увижу старика на его последней торжественной премьере в старомодном костюме с красной искрой, в крахмальной рубашке и с «бабочкой». Окоченелый труп с ужасным лицом у давно потухшего камина.

Вошел. В просторном кабинете было светлее и воздух не сперт — открыты форточки. Первое, что бросилось в глаза: аляповато-яркая обложка «Огонька» на совершенно пустом письменном столе. Ага, тот номер. Раскрыл и сразу угадал: «Четвертый Всадник». Черный четкий красивый почерк: «Дорогому Другу с большими надеждами. 12 апреля 1990 г. Горностаев». Вот как когда-то ко мне обращались. Журнал я брать не стал — пусть все останется, как в день его смерти.

Огляделся, стоя посреди кабинета. Исподволь, как только вошел, внимание мое притягивал огромный черного дерева гардероб — как гроб. Подергал за ручку — шиш тебе! Трясущимися пальцами принялся подбирать ключи. Подошел самый большой — и тяжелая дверца нехотя, со скрипом отворилась. Душно пахнуло нафталином. Аккуратные ряды одежд на вешалках. А внизу, в левом углу, за проеденной молью длиннополой шубой пряталась дорожная сумка в желто-коричневую клеточку.

Наша сумка. Марго купила три года назад.

Я, встав на колени, расстегнул молнию, выгреб содержимое. Вот они — уголовные улики. Белое платье в пятнах — вода их не смыла. Еще два — чистые. Белая сумочка: косметика, носовой платок, кошелек (тридцать четыре обесцененных рубля), паспорта нет. Босоножки. Мой халат-хламида в едва заметных бурых пятнах. И наконец — охотничий нож.

Я бездумно стоял на коленях перед жалкими жуткими останками; по безымянному пальцу правой руки текла кровь. Наверное, оцарапался, копаясь в вещах, о булавку или брошку… да, что-то красненькое мелькнуло, приколотое…

И вдруг заплакал. А ведь лишен был этого Божьего утешения — слезного дара — начисто. Молодость ли я оплакивал, Гретхен свою… или неминуемую бездну будущего. Не знаю. Неважно. И тут почувствовал я легкий сквознячок над головой, словно волосы дыбом встали — не инфернальное, запредельное, так сказать, а самое натуральное дуновение.

Я забыл запереть входную дверь! Как когда-то хозяин сделал специально. Кто-то вошел, приближается. Конечно, она.

Я обреченно повернулся на коленях к двери и ждал, ждал. Никого. Померещилось. Слезы высохли, и стало мне по-настоящему страшно. В проклятом этом месте.

Быстро сложил улики обратно в сумку, все запер, накрепко замуровал в памяти. Постоял на лестничной площадке — нет, не могу здесь ночевать, даже у себя за стенкой. А что ждет меня в Кукуевке? Кто меня там ждет? Еще вчера, еще сегодня я надеялся: нас осталось двое в скорбном списке. Я и сын. Но она не могла находиться одновременно в кабинете умирающего прадеда и в моем саду под яблоней. Я вышел на терраску в пекло и набросил капюшон на голову. «Как вас называть, милое дитя?» «Как?.. Мария». Господи, как же я одинок!