Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава 8 ПОСЛЕВОЕННЫЕ СУДЬБЫ КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОВ И ПЕРЕЖИВШИХ ВОЙНУ ЕВРЕЕВ

Многие аспекты истории местной полиции до сих пор не изучены. Немногочисленные оставшиеся в живых евреи, большинство которых было оторвано от родных мест, начинали жизнь заново и не хотели обременять своих детей рассказами о тяжелом прошлом. Их воспоминания неприметно запечатлены в Книгах памяти, в мемуарах и судебных делах. Бывшие полицейские тоже хранят молчание о своем военном прошлом. Даже в бывшем Советском Союзе суды над многочисленными коллаборационистами быстро отодвинула в тень монолитная советская историография, которая подчеркивала героическое сопротивление агрессору и преуменьшала размах коллаборационизма на местном уровне. География и развитие послевоенных событий объясняют, почему в течение последних 30-50 лет многое в этой истории все еще окутано завесой тайны.

В 1943 и 1944 годах, когда Красная армия начала наступление на запад, немецкая гражданская администрация уже разваливалась. Большая часть местных полицейских, опасаясь советского возмездия, уходила вместе с немцами. Одиссея их отступления на Запад и новая жизнь, которую они там начинали, все еще в достаточной степени не изучены. Те, что остались на родине или вернулись туда после окончания войны, в большинстве случаев испытали на себе всю суровость советской карательной системы.

Оставшиеся в живых евреи приветствовали советское освобождение со смешанными чувствами. Радость от того, что немцы изгнаны с их родных мест, омрачало всепоглощающее ощущение утраты близких и исчезновения их тесно сплоченных общин. Застарелая враждебность местного населения и зрелище родных городов и деревень, превратившихся в кладбища, стали побудительной причиной массовой эмиграции сначала в Польшу, а затем через Германию, Австрию и Италию в Израиль и на Запад[939]. Здесь они начинали новую жизнь буквально с нуля с той же энергией, что помогла им выжить.

Для большинства крестьян Белоруссии и Украины очередная смена господ значила гораздо меньше, чем окончание войны. На восстановление нанесенных немецкой оккупацией колоссальных потерь людей и материальных ценностей потребовалось более 20 лет. Возвращавшихся на родину людей, насильственно угнанных на работу в Германию, советские власти рассматривали как потенциальных шпионов, допрашивали и судили за мнимое предательство. Послевоенные судьбы участников всех этих событий почти полвека оставались скрытыми во многом вследствие всеобщей подозрительности периода «холодной войны».

К весне 1943 г. немцы начали отход с восточной Украины и попытались увести с собой местных полицейских. Вначале эвакуированных полицейских включали в аналогичные полицейские формирования, находящиеся дальше в тылу немецких войск. Например, в 1944 г. в шуцманстве в районе Липска (Западная Белоруссия) числилась большая группа бывшего персонала OD (служба охраны порядка) из Езерища (севернее Витебска)[940]. Аналогичное положение сложилось на Украине: во время отхода немцев многих полицейских из Харьковского и Киевского округов перевели в шуцманства округа Житомир[941].

Отходя обратно к реке Буг, немцы готовились забрать с собой всё, что имело какую-либо ценность и могло быть использовано Красной армией. В декабре 1943 г. на Украине был отдан приказ эвакуировать всех мужчин в возрасте от 16 до 65 лет, способных носить оружие[942]. Опыт научил немцев, что Советы мобилизуют всех мужчин призывного возраста в Красную армию. Что касается местной полиции, то согласно приказам, изданным в феврале 1943 г., шуцманам надлежало отходить с немцами, дабы помешать их бегству к партизанам[943].

О масштабах разрушений, нанесенных отступающими немцами, свидетельствует доклад Советской Чрезвычайной комиссии о положении в городе Кобрин: «При отступлении они [немцы] взорвали и сожгли два кирпичных завода, три паровых мельницы, кожевенную фабрику, лесопилку, электростанцию, две железнодорожные станции, восемь железнодорожных мостов, два моста на шоссе через р. Муховец, два шлюза на канале Днепр-Буг. Они вывели из строя и увезли с собой железнодорожный подвижной состав, телеграфное, телефонное и радиооборудование, а также кинопередвижку»[944].

В районе южнее Бреста немцы конфисковали весь скот и отправили его в дальний путь на запад вместе с местной полицией. Например, в деревне Липенки они собрали 50 жителей и заставили их отгонять стадо к переправе через реку Буг. Почти все «погонщики» сбежали, а других через несколько дней немцы отпустили домой[945]. Один местный житель рассказывает: «Я помню, что многим приказали явиться в центр города с лошадьми и телегами. На телеги погрузились полицейские и немцы со своими пожитками, а местным жителям приказали переправить их через Буг, чтобы они не попали в руки наступающей Красной армии»[946].

Ввиду того, что среди личного состава вспомогательной полиции росла тенденция бежать к партизанам, захватив с собой оружие, немцы старались не использовать полицейских в непосредственных боях с советскими войсками, так как с поля боя было легче дезертировать. Поэтому в 1944 г. были предприняты попытки перевести их на другие фронты, где тоже ощущался недостаток живой силы.

Для некоторых подразделений местной полиции пути отхода удалось проследить. Например, известна судьба 16 шуцманов из 30-ти, служивших на маленьком посту в городе Гнивань. Трое было убито в бою с русскими при захвате ими города в марте 1944 г. Десять рядовых полицейских остались в Советском Союзе, были мобилизованы в Красную армию, а затем осуждены на срок от 15 до 25 лет, из которых отбыли не менее шести и вышли на свободу по амнистии в 1955 г.[947] Трое старших украинских унтер-офицера отступили с немцами и в 1944-45 г. служили в ПВО (Luftschutzpolizei) Ганновера.

Обнаружен документальный след, позволяющий точно воспроизвести путь этих троих в Германию. В апреле 1944 г. на сборном пункте Каменка близ Львова большая группа шуцманов их Житомирского округа погрузилась в эшелоны вместе с другими украинскими полицейскими (всего 3.351 человек). Многие холостые полицейские были направлены в Эстонию, а остальных, в основном вместе с их женами и детьми, отвезли в крупные города Рейха, например, в Нюрнберг и Зальцбург. 175 человек отправили в Ганновер[948]. Те, кто оказались в Германии, служили в ПВО и помогали устранять последствия тяжелого ущерба, нанесенного этим городам бомбежками авиации союзников[949].

Документы из архива Ганновера подтверждают, что персонал бывшего украинского шуцманства из Гнивани и других полицейских постов в районе Житомира был зарегистрирован там в 1945 г.[950]В списке полицейских в Ганновере от августа 1944 г. значатся фамилии более 100 бывших шуцманов. Многие прибыли из округов Житомир, Полтава и Харьков[951]. После войны из троих бывших унтер-офицеров из Гнивани один эмигрировал в Австралию, один — в США и еще один — в Англию[952].

Аналогичный путь может быть реконструирован для украинских и немецких полицейских из местных постов кировоградского округа. Судя по протоколам советских судов, многие украинские полицейские во время отступления на запад дезертировали. Один сбежал всего в нескольких километрах от своего дома, другой — в районе Тирасполя севернее Одессы, а третий близ реки Днестр на румынской границе. Только один из шуцманов, представших перед советским судом, оставался в своем подразделении всю дорогу через Румынию в Венгрию. Оттуда его перевели в Кенигсберг, где он рыл окопы и служил пожарником до тех пор, пока его не захватила Красная армия[953].

Судя по документам, район вокруг Кировограда был взят наступающей Красной армией в середине марта 1944 г. В это время подразделения жандармерии и шуцманств, подчиненные начальнику сельской полиции (KdG) района Николаева уже отступали на запад к румынской границе. В конце июня 1944 г. из этих сил был сформирован 38-й стрелковый полицейский полк, в который вошло много этнических немцев, служивших в местной полиции, а также жандармов из южной Украины[954].

В 38-й стрелковый полицейский полк вошли не все отступающие полицейские. Из оставшихся местных украинских полицейских, переименованных в «хиви» (Hiwis, добровольные помощники), были сформированы три десантно-диверсионные группы («коммандос») «Черное море», которые возглавили всего несколько офицеров немецкой полиции[955]. В конце августа 1944 г. крах немцев в Румынии заставил эти полицейские формирования поспешно отступить в направлении Венгрии. В начале сентября подразделения 38-го стрелкового полицейского полка перегруппировались в районе городов St. George и Illyefalva (ныне центральная Румыния)[956].

Во время отступления 38-й стрелковый полицейский полк сократился до размеров боевых групп, которые стали называться фамилиями своих командиров, например, «Капитан Зауренбах». К ноябрю 1944 г. их реорганизовали в 8-й полицейский полк СС[957]. В ноябре и декабре 1944 г. подразделения этого полка базировались в Венгрии близ Будапешта[958]. Из оперативных сводок и сведений о потерях, относящихся к этому времени, видно, что полк был не в лучшем состоянии. Дальнейшие сведения о потерях, поступившие из Чехословакии в феврале 1945 г., показывают, что полк был снят с передовой для реорганизации[959]. Некоторые солдаты этого полка в конце войны оказались в Штеттине (северная Германия). Чтобы избежать захвата Красной армией, они пытались оттуда бежать на запад.

Пути отступления многих белорусов, служивших в шуцманст-вах в начале 1944 г., можно представить довольно подробно. Один жандарм из Мира вспоминает о начале отступления: «Мы выехали из Мира 1 июля 1944 г. Был полдень. Мы поехали в Жуковичи через Ушу. Вечером мы прибыли в Жуковичи и увидели, что Мир горит. Возможно, его захватили, а может быть, это горел винокуренный завод в поместье. Наш взвод двинулся на Белосток. Полицейский участок Мира ехал отдельно вместе с местными добровольцами (60 или 80 человек) и некоторыми местными жителями. В Новой Мыши мы встретили, я полагаю, людей с других участков»[960].

Один полицейский, служивший в Новой Мыши, воспользовался отступлением, чтобы вывезти свою семью, а потом устроиться на работу под видом простого крестьянина: «В конце июня 1944 г. полицейский участок эвакуировался на запад, и нас с семьями они взяли с собой. Мы ехали на телегах. Что стало с Jagdzug ом [поисковым взводом], я не знаю. В районе Остролека мне с женой [и с двумя другими семьями] удалось бежать... Мы переоделись в гражданскую одежду и выбросили оружие. В районе Чеханува мы остановились и устроились работать в одном имении»[961].

На первом этапе отступления многие бывшие шуцманы прибыли на телегах в Восточную Пруссию со своими семьями. Здесь им было предложено остаться и работать либо на строительстве укреплений или на местных фермах, либо вступить в 30-ю гренадерскую дивизию СС. Многие белорусы выбрали службу в 30-й дивизии СС, а свои семьи оставили в Восточной Пруссии[962]. В августе эту дивизию отправили по железной дороге из Розенберга (Восточная Пруссия) во Францию, и через Дижон она прибыла в Шалон-на-Соне[963]. В ней служил офицером и Макс Айбнер, бывший начальник жандармерии города Барановичи, служивший также в 30-й дивизии Waffen SS[964],

30-я гренадерская дивизия СС как боевое соединение особой славы не снискала. Вскоре после прибытия во Францию (в конце августа 1944 г.) солдаты взбунтовались. Некоторые белорусы, убив своих офицеров, бежали и присоединились к французским партизанам[965]. Часть оставшихся была отправлена в штрафной лагерь близ Дахау. Один бывший жандарм вспоминал: «В это время... [некоторые шуцманы] исчезли в 24 часа. Мы подозревали, что они вступили в контакт с противником. Когда мы снова стали отступать, вспыхнул новый бунт, на этот раз в 10-й роте. Шмид и Гайда были убиты. Все местные добровольцы, кроме где-то пяти или десяти, бежали в леса. В Доле нас снова погрузили в эшелоны и повезли в направлении Мюнхена. Здесь оставшихся местных добровольцев отправили в концлагерь»[966].

Бывший шуцман, который после войны вернулся домой из Англии, дает свою версию этих событий: «Во Франции солдаты 1-й роты нашей школы младших командиров перебили всех офицеров и сержантов и ушли в леса и холмы к французским партизанам. Поэтому у нас отобрали все боеприпасы и дали только винтовки без патронов. Нас поместили в концлагерь, который охраняли немцы. Там мы провели около трех недель»[967].

В числе тех, кто в это время перешел к французским партизанам, была одна рота, состоящая из беглых полицейских, прежде служивших в районе Мира[968].

Несмотря на все эти события, многие бывшие местные полицейские вскоре оказались на фронте. Начиная с 20 ноября 1944 г. 30-я дивизия СС участвовала в боях во Франции западнее Рейна близ швейцарской границы. В этом секторе 21-27 ноября 1944 г. многие бывшие шуцманы, плохо вооруженные и не питавшие вражды к союзникам, попали в плен. Несколько сотен пропали без вести в ходе боя, когда их позиции смяли американские танки[969].

В сущности, большинство этих бывших полицейских дезертировало или сдалось без боя. Записи в журнале боевых действий немецкой 19-й армии от конца ноября свидетельствуют о весьма сомнительном вкладе этих иностранных частей в оборону Рейха: «30-й дивизия СС стала абсолютно ненадежной. Она иногда открывает огонь по своим собственным частям». В более подробном докладе говорится: «Центральная часть фронта подвергается серьезной опасности вследствие плохого состояния 30-й дивизии СС и потери Galfingue... Русские из 30-й дивизии СС обращаются в бегство при одном только появлении танка противника. В последние несколько дней также много дезертиров. В Galfingue группа пленных русских с товарного поезда во время контратаки подняла оружие на немецкие части»[970].

Впоследствии один бывший шуцман объяснил причину своего дезертирства 27 ноября 1944 г. во Франции так: «Я бежал от немцев во время их отступления как раз на французской границе, так как боялся, что если я дезертирую раньше, они расстреляют мою семью. По этой же причине я не пытался бежать к партизанам на Украине. Например, семью одного полицейского расстреляли после того, как он бежал к партизанам»[971].

Некоторым солдатам 30-й дивизии СС дезертирство к союзникам казалось каким-то сном: «Я очень устал и поэтому залез в стог сена и уснул... Я проспал до полудня, а когда проснулся, увидел в деревне американцев. Я оставил в стогу оружие и ремень и вышел на улицу. Американский солдат, который меня встретил, спросил по-английски: “German?”, на что я ответил: “Polish”. Тогда второй американец подошел ко мне и стал говорить со мной по-польски. Говорил он очень хорошо... Он спросил, откуда я, и я ответил, что я из-под Барановичей и что я не поляк, а белорус. Этот американец сказал, что через два дня мы все будем в польской армии»[972].

Приблизительно через месяц многих бывших солдат из 30-й дивизии СС перевели в Свободную Польскую Армию (Андерса) и в начале 1945 г. отправили в Италию сражаться с немцами. Когда окончилась война, англичане были обеспокоены тем, что к власти в Италии может прийти коммунистическое правительство, и поэтому правительство Великобритании решило отправить в Соединенное Королевство тех служащих польской армии, которые не хотели репатриироваться в коммунистическую Польшу. Эта мера отчасти также была направлена на то, чтобы способствовать снижению нехватки рабочей силы в Великобритании в этот период. Вполне понятно, что большинство из тех, кто служил немцам, не хотели возвращаться в находящуюся под властью коммунистов восточную Европу.

Некоторые из бывших солдат Польской Армии, приехавших а Англию, позже эмигрировали в Канаду, США или Южную Америку, хотя большинство осталось в Соединенном Королевстве[973]. Ядро Польской Армии было сформировано из тех 74.000 человек, которые были освобождены из советского плена и в 1942 г. отправились через Персию в Северную Африку воевать против немцев в итальянской кампании[974]. У этих людей была особая причина опасаться Советов. К ним присоединилось много дезертиров из немецких вооруженных сил, а также многие из тех, кто был угнан на принудительный труд в Германию[975]. Необходимо также помнить, что довоенная Польша до 1939 г. включала значительные земли нынешней Литвы, Белоруссии и Украины. Поэтому лица этих национальностей и даже некоторые этнические немцы, родившиеся в Польше, часто поступали на службу в Свободную Польскую Армию.

Среди шуцманов, бежавших на Запад, было много унтер-офицеров и начальников местных полицейских участков. Их судьба, как правило, складывалась более удачно, чем судьба тех, кто остался. Сразу после окончания войны советские власти начали ловить и допрашивать тех, кто сотрудничал с противником. Те, кто принял присягу на верность немцам и носил оружие, были сурово наказаны независимо от того, в чем именно заключалась их деятельность. В результате людям, которые были принудительно призваны в полицию в последний период оккупации и всего лишь участвовали в антипартизанских патрулях, грозило 10 лет исправительно-трудовых работ, тогда как многие главные преступники обратились в бегство и избежали наказания.

Некоторым полицейским удалось избегнуть опознания, поменяв место пребывания во время отступления. Например, один бывший полицейский из Полонки бежал с немцами в восточную Пруссию и там его послали работать на ферму. Позже он был мобилизован в Красную армию и вскоре из нее дезертировал. Его поймали и приговорили к 7 годам исправительных работ, из которых он отбыл 3 года, после чего в 1948 г. был репатриирован в Польшу[976]. Другой в июне 1944 г. дезертировал непосредственно к партизанам, а потом был мобилизован в Красную армию и ранен в бою. Как и многих других, его предали суду только тогда, когда он вернулся домой с военной службы и был опознан соседями[977].

В городе Новая Мышь, где в местной полиции служило много поляков, более 20 полицейских после войны попали под суд в Польше. По-видимому, столько же полицейских было передано суду в Белоруссии, хотя в советских архивах удалось найти только около 10 дел. Известно, что более восьми местных полицейских из этого округа бежали на Запад.

В районе Мира полицейских было больше, но проследить послевоенную судьбу шуцманов удалось более точно (см. Таблицу 8.1). Эта выборка, включающая лиц, призванных на службу к концу оккупации, дала неожиданные результаты — не менее одной трети этих людей осело в западных странах. Те, чьи следы затерялись, по всей вероятности погибли во время войны, либо остались в Советском Союзе или в Польше. Столь значительное количество полицейских, оставшихся на Западе, безусловно, объясняется их массовым дезертирством из 30-й дивизии СС во Франции осенью 1944 г. Примечательно, что почти всем унтер-офицерам удалось бежать; они не сомневались, какая судьба их ожидает в случае возвращения на родину.

Таблица 8.1

Послевоенные судьбы полицейских из района Мир

Источник: WCU 93/1, Appendix II/l-ll

После войны некоторым бывшим полицейским удалось взять с собой на Запад жен, но более распространенными оказались случаи двоеженства, когда новые браки заключались без развода с супругами, оставленными на Востоке. Изредка в Польшу или в Советский Союз приходили письма родным и друзьям, но переписка таила серьезную угрозу, так как могла раскрыть местопребывание беглецов КГБ, где много лет не закрывали заведенные на них судебные дела.

В конце войны многие бывшие полицейские смешались с миллионами перемещенных лиц в немецких лагерях. Более 600.000 советских перемещенных лиц предпочли остаться на Западе[978]. Большинство бывших советских перемещенных лиц составляли люди, депортированные на принудительный труд в Германию. Поэтому коллаборационистам было относительно нетрудно утверждать, будто они до депортации в Германию работали на своих фермах, а потом потеряли (или подделали) свои документы. Несмотря на то, что по правилам, установленным ООН, бывшие коллаборационисты лишались статуса перемещенных лиц и тем самым возможности эмигрировать, многим удалось выскользнуть из этой сети. Учитывая огромные массы людей, провести эффективную проверку было трудно. Данные, имеющиеся в Берлинском центре документации, и списки подозреваемых в военных преступлениях (CROWCASS) содержат весьма скудную информацию о коллаборационистах с Востока[979]. Среди 90.000 европейских «добровольных рабочих», эмигрировавших в Британию между 1945 и 1950 гг., несомненно, было какое-то количество бывших полицейских[980]. Даже еврейские группы, упорно добивавшиеся права иммигрировать в США в качестве перемещенных лиц, невольно помогли некоторым пособникам нацистов из Восточной Европы проникнуть в Америку в числе почти 400.000 перемещенных лиц, прибывших туда к 1952 г.[981]

С экономической точки зрения судьба местных жителей, оставшихся в Советском Союзе, оказалась незавидной. Местная эконо-

мика была разрушена в немалой степени вследствие потери еврейских ремесленников и торговцев. Советская плановая экономика могла распределять основные потребительские товары более или менее равномерно, но «предметы роскоши» стали прерогативой тех, кто имел партийные связи. Чтобы обеспечить хоть какой-то приемлемый жизненный уровень, многим пришлось обращаться к черному рынку.

Рассказ женщины из окрестностей Деречина, которая вышла замуж за бывшего партизана, отражает материальное положение многих крестьян в конце войны: «С. был старше меня, но мы были из одной компании. У меня был другой парень. Но после войны С. вернулся нищий, как церковная мышь. У него остался только старый дом, который надо было перестраивать. Дело в том, что когда его семью убили, полицейские забрали из дома все, даже одежду. Они забрали даже всех кур, свернули им шеи и увезли на телегах. Я пожалела С. и вышла за него замуж»[982].

Интересно сопоставить то, что пришлось пережить после войны местным полицейским, с соответствующим опытом оставшихся в живых белорусских и украинских евреев. Многие евреи уходили на Запад не только для того, чтобы избежать преследований, но и для того, чтобы оставить позади прошлое. Множество факторов влияло на их решение эмигрировать и не в последнюю очередь — надежда попасть в Палестину.

Даже в последние дни оккупации евреев, живущих в лесах, подстерегали опасности. Летом 1944 г., когда Красная армия начала свое наступление, партизаны часто сталкивались с немецкими фронтовыми частями, бежавшими на запад, чтобы избежать окружения. Например, однажды утром на лагерь Бельского в Налибок-ском лесу внезапно натолкнулась большая группа немецких солдат. Стреляя во все стороны и бросая гранаты в хижины, немцы убили девять партизан. Впрочем, немцы просто «шли мимо»; вскоре они были атакованы другим партизанским отрядом. Части Красной армии, преследовавшие немцев, появились на следующий день, партизаны радостно приветствовали красноармейцев как своих освободителей[983].

Но для многих из партизан приход Красной армии означал мобилизацию и еще несколько месяцев полного опасностей преследования немцев вплоть до Берлина. Многие доблестные партизаны были убиты и ранены на пути к окончательной победе. Предвидя такую опасность, Тувиа Бельский вопреки приказам распустил свой отряд, дав таким образом возможность некоторым партизанам избежать призыва в Красную армию, нанявшись на работы, где от призыва освобождались. На него донесли в НКВД, и он через Румынию сумел бежать в Палестину[984].

Для евреев возвращение из лесов было очень печальным: «Я помню день освобождения. Он был дождливым. Мы с двумя детьми шли пешком за телегой. Когда мы вошли в деревню, у меня появилось такое чувство, будто мы должны просить прощения за то, что остались в живых. Вся деревня состояла из одной длинной улицы. В середине жили евреи, а на окраинах не-евреи, белорусы. Они стояли и смотрели на нас, словно мы были призраки, явившиеся с того света. Они уже привыкли к мысли, что нога еврея больше никогда не ступит на землю их деревни»[985].

На Волыни сохранявшаяся угроза со стороны УПА (Украинская повстанческая армия) заставила оставшихся в живых евреев искать безопасности в более крупных городах, особенно в Ровно, где поначалу собралось свыше 1000 евреев. Согласно подсчетам Шмуэля Спектора в этой области осталось в живых всего 3500 евреев. К концу года они стали переселяться в Польшу. Это продолжалось несколько лет, пока в Ровно не осталось почти ни одного местного еврея[986]. Сразу после войны гражданам бывших восточных польских провинций была предложена возможность «репатриироваться» во вновь образованное Польское государство, и этой возможностью воспользовалось много евреев[987]. Впрочем, для них Польша была всего лишь промежуточной станцией по пути на Запад. Никуда не исчезнувший польский антисемитизм достиг высшей точки в июле 1946 г. во время погрома в Кельце, унесшего жизнь 42 евреев. Много евреев было ранено. Это еще более подвигло выживших продолжить свой путь в поисках нового пристанища[988].

О том, куда после войны переселялись белорусские евреи, дают представление данные об эмиграции более 50 евреев из района Мира (см. Таблицу 8.2). Больше всего евреев переехало в Палестину, где они приняли участие в создании нового государства Израиль. Другими популярными среди эмигрантов странами были США и Канада, несмотря на существовавшие там иммиграционные ограничения. Другими основными регионами, принимавшими иммигрантов из Европы, были Южная Америка, Южная Африка и Австралия[989]. Три еврея, остававшиеся в Польше до середины 1950 гг., к 1970 г. покинули ее, что отражало трудности, с которыми они там столкнулись.

Таблица 8.2

Пункты эмиграции уцелевших евреев из Мира (установленные)

Источник: WCU 93/1

Меньше всего уцелевших евреев осталось в Советском Союзе. В Новогрудке, где до войны еврейская община насчитывала около 6000 человек, в настоящее время живет всего 5 евреев[990]. Значительные препятствия эмиграции советских евреев сохранялись вплоть до 1989 г., хотя в 1970-е гг. некоторые послабления были все же сделаны. Здесь, как и в остальных регионах Восточной Европы, периодические всплески антисемитизма заставили многих евреев отказаться в какой-то мере от своей национальной идентичности. Официальная советская пропаганда предпочитала вообще отрицать страдания евреев — жертв холокоста. Надписи на надгробьях многих еврейских могил характеризуют погребенных там просто как «мирных советских граждан»[991].

В первые недели и месяцы после освобождения многие евреи участвовали в опознании местных коллаборационистов и как следователи, и как свидетели. Свидетельские показания уцелевших евреев можно найти в советских судебных протоколах из районов Бара-новичей и Бреста. Они относятся большей частью к 1944 и 1945 годам. Освальд Руфайзен вспоминает, что осенью 1944 г. он писал для НКВД подробный отчет о своей службе в полиции[992]. Одна еврейка из Давидгродека работала следователем НКВД до того, как подала просьбу разрешить ей эмигрировать[993].

Точное число лиц, которые в Советском Союзе были преданы суду за коллаборационизм, неизвестно, но оно безусловно достигает нескольких десятков тысяч[994]. В районах, положение в которых автор данного исследования подробно разбирает, были заведены судебные дела на большинство лиц, работавших на немцев и оставшихся в Советском Союзе (или вернувшихся туда) после войны. Наказание грозило не только местным полицейским, но и членам отрядов самообороны (Самоохова) и особенно сельским старостам, а также лицам, служившим в гражданской администрации. Приговор обычно определял такие меры наказания: не менее 10 или 15 лет каторжных работ за службу у немцев и 25 лет или даже смертная казнь за более тяжкие преступления против государства и гражданского населения. В середине 1950-х многие осужденные, отбыв 5 или 10 лет заключения, были освобождены.

В 1947 г. смертную казнь в Советском Союзе временно отменили, так как было сочтено, что в мирное время необходимость в ней отпала[995]. Это означало, что некоторые коллаборационисты, осужденные за убийство, отбывали длительные сроки заключения в советских тюрьмах. Однако к 1950 г. смертная казнь была введена вновь. Еще в 1980-х гг. некоторые военные преступники были казнены. Например, начальник местной полиции Устиновки (близ Кировограда), Мефодий Марчик, был опознан одним местным жителем, который, приехав в другой украинский город, встретил его на улице. После продолжительного следствия Марчик предстал перед судом и в 1958 г. был казнен[996].

О методах советского следствия можно судить по жалобам некоторых обвиняемых. Отдельные заключенные жаловались на психологическое давление — например, ночные допросы и лишение сна с целью добиться признания[997]. Дитер Поль отмечает многочисленные случаи жестокого обращения с заключенными во время допросов[998]. Не было бы ничего удивительного, если бы некоторые служащие НКВД дали бывшим полицейским возможность испытать на себе собственные методы, вроде избиений во время допросов[999]. Часто короткие признания скорее всего получены в результате многочасовых допросов, а стоящие под ними подписи явно сделаны нетвердой рукой. Почти ритуальные признания вины не внушают особого доверия. Однако большинство изученных дел не оставляет сомнения в том, что подозреваемые в той или иной форме служили немцам. В судебных материалах часто имеются документальные доказательства в виде анкет из захваченных личных дел подсудимых (Personalbogen).

Что касается показаний свидетелей, а не протоколов допросов обвиняемых, то ошибки в расшифровках стенограмм следует рассматривать не как нарочитые манипуляции, а скорее как результат небрежности или низкого уровня образования следователей. В первые послевоенные годы наблюдался дефицит не только профессиональных судей и следователей, но даже дефицит бумаги. Уровень доказательности в советском судопроизводстве был не слишком высок, и показания свидетелей часто основывались на слухах. Однако проводились и подробные расследования с целью установить факты, особенно в случаях, когда преступления носили не только уголовный, но и политический характер. Преступниками считались те, кто носил военную форму противника, принимал присягу или участвовал в рейдах — наравне с непосредственными исполнителями конкретных преступлений.

Более подробную документацию о судебных процессах над военными преступниками можно найти в тех регионах восточной Польши, которые в 1945 г. были переданы Советскому Союзу. В офисе бывшей Главной комиссии в Варшаве (INRW) хранятся дела 400 лиц из западных областей Белоруссии и Украины. Большинство этих дел относится к концу 1940-х и началу 1950-х годов. Вторая серия процессов проводилась в 1960-х и 1970-х годах, а некоторые даже позднее. К 1960 гг. следствие начали вести более тщательно и выводы стали более обоснованными, как в советских, так и в польских судах. В ходе этих польских процессов некоторых подсудимых даже оправдали, и на последних судах степень персональной ответственности оценивалась более тщательно.

Поскольку многие палачи и их жертвы бежали в Польшу, некоторые военные преступники были опознаны в результате случайных встреч. Так, например, одного коллаборациониста из Давидгроде-ка узнал на базарной площади в Клацке (Нижняя Силезия) оставшийся в живых еврей. От этого человека польские власти получили информацию, благодаря которой были арестованы и осуждены многие крупные коллаборационисты из Давидгродека[1000]. Уцелевший еврей из Мира вспоминает, как в Польше его вызвали в полицию, чтобы помочь в опознании арестованных местных коллаборационистов[1001].

Как относились уцелевшие жертвы к своим бывшим мучителям? Многие оставшиеся в живых естественно испытывали чувство ожесточения к своим бывшим соседям, которые охотно служили орудием нацистов в кровавых убийствах евреев. В мемуарах партизан часто звучит мотив личной мести, побуждавшей их расправляться с немцами и местными полицейскими. На решение евреев эмигрировать не в последнюю очередь оказывал влияние страх перед антисемитизмом, все еще живучем среди местного населения. Взгляды многих евреев, участвовавших в зачастую болезненных для них следственных мероприятиях, пожалуй, убедительнее всего выразил один из переживших войну: «Я чувствую, что пойманных преступников должна постичь справедливая кара, и я обескуражен, когда правосудие не свершается. Но я не жажду мести. Месть превратила бы меня в одного из них»[1002]. Такое же стремление добиться справедливости, а не отомстить вдохновляла неустанные расследования Симона Визенталя, проводимые из его офиса в Вене[1003].

К сожалению, нельзя сказать, что всех местных коллаборационистов постигла заслуженная кара. Подобно немецкой карательной системе, которая часто обрушивалась на ни в чем не повинных жителей, оставшихся в «партизанской» деревне после ухода самих партизан, советское правосудие тоже часто вылавливало тех, кто был менее всего виновен и поэтому не считал нужным бежать на Запад. В то же время главные пособники благополучно бежали в Германию или оказывались в союзническом лагере военнопленных. Союзники опасались, что в Советском Союзе наказание могут понести невинные люди, и поэтому многим преступникам удалось избежать возвращения на родину.

Равным образом достойно сожаления, что в конце войны евреи, пожелавшие эмигрировать, сталкивались с гораздо большими препятствиями, чем жители Восточной Европы других национальностей. Например, при выборе иммигрантов западные правительства отдавали предпочтение жителям Прибалтики, как более ценному «расовому материалу». Начало «холодной войны» и использование коммунистическими странами проблемы военных преступлений в целях пропаганды и шпионажа позволило многим коллаборационистам, не боясь разоблачения, спокойно дожить свою жизнь на Западе. Лишь после окончания «холодной войны» появилась возможность разыскать и предать суду тех немногих полицейских коллаборационистов, которые еще были живы. Эти процессы теперь близятся к своему естественному завершению — скоро судьей им будет только история.