Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава 6 МЕСТНАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ И ЭКСПЛУАТАЦИЯ. 1941-1944 гг.

Для большинства местного населения немецкая оккупация была в первую очередь экономической эксплуатацией. Надежды на перераспределение земли не сбылись, и вместо этого крестьяне столкнулись с обременительными реквизициями. Принудительная трудовая регистрация и массовые депортации на работу в Германию означали прямой контроль над трудовыми ресурсами. Тяжелая экономическая ситуация, сложившаяся за годы Советской власти, еще более ухудшилась: городское население обеднело с уменьшением размера реальной заработной платы, крестьяне свели производство сельскохозяйственных продуктов до минимума, необходимого лишь для собственных нужд. Германское государство выжимало последние соки из экономики, разрушенной военными потрясениями, советской эвакуацией и тактикой выжженной земли. В то же время немецкие чиновники и их сподвижники из числа местных жителей обогащались посредством различных махинаций и злоупотребления должностными полномочиями.

Экономическое использование Германией захваченных территорий началось с первых дней их оккупации. Вскоре после появления немцев в селе Велика Липа под Несвижем бывший сельский староста и его помощник, занимавшие эти должности еще при поляках, были восстановлены на своих постах. В июле 1941 года они организовали первую реквизицию скота и продовольствия, которые были отправлены в Барановичи для германской армии. Осуществление подобных реквизиций местными силами ставило целью свести давние политические счеты: основная тяжесть приходилась на колхозников, которые активно сотрудничали с Советами. Немецкие власти проводили дальнейшие реквизиции вплоть до лета 1944 года, так что во многих хозяйствах не осталось ни единой коровы или овцы[689].

Пример Великой Липы наглядно показывает, каковы были главные задачи сельских старост. Они должны были активно участвовать в отборе молодых людей, для принудительной отправки на работу в Германию. Весной 1942 года были отобраны два бывших комсомольца, а в следующем году еще пять человек в основном из семей колхозников. Сельский староста и его помощник лично присутствовали на медицинских комиссиях в Городее, проводивших окончательную селекцию. Щедрые взятки позволяли более зажиточным крестьянам избежать отправки своих детей[690].

Еще одной важной задачей являлось направление на принудительные работы, которые в Великой Липе включали бесплатную работу в близлежащем немецком поместье и заготовку дров в лесу. Сельский староста со своим помощником решали, кто будет заниматься этой работой, и назначали нормы, что опять же способствовало развитию коррупции. Имена тех, кто не выполнял норму, сообщались в немецкую администрацию. Они должны были заплатить штраф, в противном случае их подвергали телесному наказанию в местной полиции[691].

Главным чиновником в местной администрации, которому подчинялись сельские старосты, был, как правило, Rayonchef, глава района, находившийся в районном центре. Он должен был контролировать выдачу отделом труда разрешений на работу, отвечал за сбор налогов, регистрацию населения, работу школ и других общественных заведений. Глава района был подотчетен окружному комиссару (Gebietskommissar) и его представителям из немцев в различных отделах окружной администрации, например, в отделе труда, или сельского хозяйства (fandwirtschaftsfuhrer). Местные суды продолжали работать при немецкой администрации, но наказания все чаще и чаще осуществлялись полицией непосредственно на месте. Создается впечатление, что основная часть нарушений касалась хозяйственной деятельности, связанной с черным рынком, например, самогоноварения и забоя скота[692].

Часто сотрудники местной администрации участвовали в деятельности националистических политических организаций. Например, в Белоруссии была создана якобы для осуществления благотворительной деятельности «Белорусская Организация Самопомощи» (БОС), возглавляемая Иваном Ермаченко. Она должна была оказывать помощь старикам и сиротам, пострадавшим от войны: организовывать раздачу бесплатного супа и одежды нуждающимся, распределять денежную помощь. Однако те, кто был занят в ней, как правило, работали и в немецкой администрации. Эта организация, имевшая свои центры в ряде городов, ведала также спортивными клубами и хорами для своих сторонников. Среди источников дохода, которыми пользовалась БОС, было «бесхозное имущество», оставшееся в результате выселения евреев. Собирая и перераспределяя оставшиеся вещи, БОС занималась различными махинациями: самого Ермаченко впоследствии вызывали для дачи показаний перед немецким начальством в связи с растратами и мошенничеством[693].

На Украине происходило то же самое: сотрудники местной администрации и полиции часто являлись членами украинских националистических организаций. Несмотря на чистки среди польских и украинских чиновников, в особенности коснувшихся сторонников Бандеры, входивших в ОУН и считавшихся в первые месяцы оккупации ненадежными, украинские националисты часто использовали занимаемые ими должности в своих целях[694]. Однако, чтобы не допустить каких-либо шагов в направлении создания украинского национального государства, украинцы не назначались на должности выше районного уровня.

Главными департаментами в Германском Министерстве по делам оккупированных восточных территорий были департаменты, ведавшие, соответственно, политическими, административными и экономическими вопросами[695]. Управления рейхскомиссара, ха-упткомиссара и окружного комиссара имели одинаковую структуру, отличаясь лишь меньшим количеством сотрудников на более низких уровнях. Окружной комиссар обычно имел в своем подчинении несколько чиновников-немцев для решения всех задач в области администрации, здравоохранения, а также финансирования, юрисдикции, культуры, пропаганды, промышленности, труда, цен, транспорта, сельского и лесного хозяйства. Чтобы справляться со всем этим, значительная часть работы перекладывалась на плечи чиновников из местной администрации и переводчиков. Например, в январе 1943 года 25000 немцев, прибывших из Рейха, управляли почти 17 миллионами местных жителей в 443 районах[696].

Круг немцев, которыми можно было укомплектовывать штат чиновников в гражданской администрации на местах, был весьма ограниченным. Как правило, это были не самые способные люди, так как в Германии руководители, ведавшие отправкой на работу на восток, видели в ней возможность избавиться от личных врагов, сотрудников, сующих нос не в свои дела или просто бездельников[697]. Согласно исследованию, проведенному Бернгардом Кьяри, среди причин, объясняющих, почему немецкие гражданские чиновники отправлялись на восток, материальная выгода и улучшение возможностей карьерного роста преобладали над идейными соображениями. Один чиновник объяснил принятое им решение возможностью оправиться после неудачного брака, начав жизнь заново. Многие из «золотых павлинов», служивших в гражданской администрации (прозванных так за затейливый плюмаж, украшавший их желто-коричневую форму), пользовались среди своих коллег немцев сомнительной репутацией никчемных людей, которые только и делали, что ходили с пистолетом и хлыстом, наслаждаясь своей властью[698].

Интересный образчик психологии немецкого чиновника на оккупированной Украине представляет собой Фриц Грэбе. Гражданский инженер, сотрудник одной из частных компаний, заключивших контракт с управлением железных дорог Германии, он, действуя вопреки гражданским властям и полицейским начальникам, часто мог добиться своей цели пустым хвастовством. Многократно повторяя известную сцену из пьесы «Der Hauptman von Kopernick» («Капитан из Коперника»), он мог ловко убедить мелких чиновников, которые осмеливались спросить об источниках его распоряжений: «Я могу сказать только одно слово — Берлин. Вся информация секретна». Если расспросы продолжались, он, склонив голову на бок и грозя пальцем, говорил человеку, который его спрашивал: «Вам лучше этого не знать. Пока это все, что я желаю сообщить. Вам все понятно,? Вы ведь, как и я, хотите победы, если я, конечно, не ошибаюсь. Поэтому вам лучше не мешать мне. Для вас это может обернуться серьезными осложнениями».

Действуя таким образом, он смог защитить многих еврейских и польских беженцев на Украине и помочь им. Он устраивал их на работу в филиалы своей компании в Здолбунове, Дубно, Остроге, Полтаве и в других местах. Не всем из работавших у него евреев удалось пережить многочисленные массовые расстрелы, проводившиеся в этом районе, но его решительное вмешательство во многих случаях оказывалось успешным. Мелкие чиновники, как правило, предпочитали избегать открытой конфронтации с человеком, который, казалось, обладал большей властью[699].

Сельскохозяйственная политика на оккупированных территориях осуществлялась местными сельскохозяйственными руководителями (Landwirtschaftsfilhrer), которые прибывали из Германии вместе с армейскими частями и вскоре получали должности в гражданской администрации. Имеющиеся в распоряжении документы на 201 немецкого сельскохозяйственного руководителя свидетельствуют о том, что три четверти из них были в возрасте от 37 до 43 лет, и только 35 человек были членами нацистской партии. Большинство этих людей были жителями деревень и не имели нужного опыта руководства крупным хозяйством, что вменялось им в обязанность на востоке[700]. Деятельность сельскохозяйственных руководителей заключалась в первую очередь в сборе сельскохозяйственной продукции, производимой местным населением, и передаче этой продукции в ведение районной сельскохозяйственной администрации[701]. В поездках по крестьянским хозяйствам их часто сопровождали полицейские, чтобы обеспечить конфискацию продовольствия. Александр Даллин делает вывод, что многие сельскохозяйственные руководители так и не смогли приспособиться к чуждой им среде и не имели никаких контактов с местным населением[702].

Главными задачами немецкой администрации были экономическое использование оккупированных территорий и поддержание мира в тылу немецкой армии[703]. Однако существовало явное несоответствие между этими целями и тем, каково было отношение к местному населению. В циркуляре, распространенном среди сельскохозяйственных руководителей летом 1941 года, говорилось, что в течение многих веков русские вели голодное и нищенское существование, и к ним не следует проявлять ложного сочувствия[704]. Надежды крестьян, связанные с отменой советской колхозной системы, не оправдались; экономически стало жить еще труднее, и все это обращало местное население против немцев.

В Германском руководстве существовали различные мнения относительно передачи в частное владение земли на востоке. В 1941 году министерство, отвечавшее за выполнение плана развития на ближайшие четыре года, и СС одобрили решение продолжать развивать коллективные хозяйства: обе эти организации видели в подобном решении возможность эффективного использования данных территорий перед планировавшимся крупномасштабным переселением людей. Специалисты по Советскому Союзу, такие как Отто Брой-тигам (Otto Brautigam), однако, высказывались за повышение заинтересованности местного населения в увеличении производства сельскохозяйственной продукции, в которой испытывалась острая нужда. В 1942 году была сделана попытка земельной реформы, особенно это коснулось территорий, контролируемых военными. На практике коллективная система хозяйствования была во многом сохранена: к концу 1942 года менее 8% коллективных хозяйств Украины были преобразованы в кооперативы. Реформы, предложенные гражданской администрацией, имели ограниченный характер и вскоре увязли в непреодолимых практических трудностях. В 1943 году немецкие'власти предложили давать местным крестьянам землю в качестве поощрения за активную помощь в борьбе с партизанами. Однако к этому времени партизанское движение было уже настолько сильным, что эта мера оказалась неэффективной и запоздалой[705].

Нечто подобное происходило в культурной политике: признание совершённых серьезных просчетов явно запаздывало. На Украине образование было ограничено четырьмя классами школы, и это вызывало недовольство со стороны местного населения[706]. В 1943 году рейхскомиссар Кох опубликовал пресс-релиз, в котором говорилось, что «если в Германии университеты закрываются, то и Украина не имеет права сохранять свои высшие учебные заведения»[707]. Похожая ситуация сложилась и в Белоруссии, где к 1942 году осталось менее трети школ, работавших при советской власти[708]. Эйнзатцгруппа В, находившаяся на территории, контролируемой военной администрацией, сообщала в декабре 1942 года, что выполнение требований местного населения о возобновлении работы школ имело положительный эффект в некоторых местностях[709]; однако многие здания школ были к тому времени реквизированы и превращены в полицейские участки или иные немецкие учреждения. В целом школьная система продолжала разваливаться из-за нехватки оборудования и персонала. К тому же, даже если школа были открыта, многие дети не могли ее посещать, так как они должны были помогать домашним в сельскохозяйственной работе[710].

Крах проводимых реформ на практике отразил лень и растерянность многих чиновников, служивших на востоке, после того как надежды на быструю победу не оправдались. По замечанию немецкого историка Бернгарда Кьяри, уже в 1943 году «многие функционеры не понимали, что именно им надлежит делать в той этнически разобщенной и непроходимой болотной стране, которую представляла собой Белоруссия». Один из чиновников запрашивал свежие инструкции относительно политических, национальных и культурных планов развития Минска и всей Западной Белоруссии (Weiftruthenien), без которых он не знал, какой политики в области культуры ему придерживаться. Немецкая администрация постепенно выпускала из своих рук инициативу и реагировала только на возникавшие критические ситуации. В результате часто принимались поспешные и неадекватные административные меры[711]. С нарастанием партизанского движения росло ощущение изолированности у тех, кто служил на востоке; все большее количество «рядовых немцев» испытывали чувство неуверенности и подавленности[712].

Ослабление боевого духа проявлялось в участившихся случаях взяточничества, пьянства и даже «братания» с местным населением. В районном центре Коссово к югу от Слонима, произошел ряд чрезвычайных происшествий, с участием сотрудников местной жандармерии. По приказу Гиммлера было проведено тщательное расследование этих происшествий. 8 августа 1942 года начальник участка, в котором работало 10 жандармов и примерно 40 полицейских из числа местных жителей, оставил свой пост, не имея на то каких-либо распоряжений сверху. Силы жандармерии отступили в расположенный неподалеку город Ивацевичи, чтобы избежать готовившегося, по их сведениям, нападения крупного отряда партизан. Вскоре после этого начальник участка Meister Густав Ланге покончил с собой.

В результате проведенного СС расследования выяснилось, что Ланге и другие жандармы вступали в отношения с местными женщинами, которые в свою очередь были связаны с партизанами. Сообщалось, что с 8 августа по 29 сентября, когда город находился в руках партизан, бывшая любовница Ланге все время жила в здании партизанского штаба. Остальные жандармы были приговорены к лишению свободы от 10 дней до двух лет за то, что похищали ценности, принадлежавшие евреям, имели русских любовниц или укрывали евреев от СД[713]. Эта удивительная история несколько приоткрывает действительную картину того, что происходило в этих местах, но редко просачивалось в официальные немецкие отчеты.

Внимательное изучение имеющихся источников дает нам дальнейшие свидетельства о распространенных правонарушениях. Согласно официальным приказам категорически запрещалось торговать на черном рынке и вступать в отношения с местными женщинами[714]. Подобные запреты часто являются свидетельством о том, что происходило на самом деле. Назначения в тыл на восток не сулили ничего хорошего и становились все более опасными. Мало кому удавалось получить отпуск домой, да и то лишь на пару недель в течение года; женам было запрещено приезжать к мужьям на восток[715]. Несмотря на строгие нацистские расовые законы, местные источники сообщают о том, что у некоторых немецких чиновников любовницами были местные женщины и даже еврейки[716]. Более распространены были случаи алкоголизма. Так, один жандарм получил выговор за то, что бросил тень на «честь немца» и подверг жизнь опасности во время пьянки на отдаленном полицейском посту, поскольку этот пост постоянно подвергался нападениям со стороны партизан[717]. Традиционный образ дисциплинированного и законопослушного немца при ближайшем рассмотрении отнюдь не соответствовал действительности. Соблазны черного рынка были следствием катастрофического экономического положения на востоке, и в первую очередь в больших городах[718].

В задачи немецкой экономической политики не входило создание промышленного конкурента на востоке. Эта территория должна была, по замыслу немцев, служить источником сырья и ресурсов для промышленного производства в Германии[719]. Прежде всего, большие надежды возлагались на то, что украинская житница ослабит воздействие блокады союзников, которая в годы Первой мировой войны привела к росту смертности в Берлине[720]. Приоритетной задачей являлось обеспечение армии продовольствием, обмундированием, транспортом и всем необходимым прямо на месте. Производство товаров, особенно товаров народного потребления, и без того ограниченное при советской власти, в годы немецкой оккупации окончательно пришло в упадок.

Детальный анализ практических последствий Германской экономической политики можно провести, основываясь на сохранившихся регулярных отчетах по Брестскому округу, начиная с конца 1941 года. Недальновидность Германского управления вскоре начала отрицательно сказываться, особенно по мере того, как война принимала все более затяжной характер. В феврале 1942 года новый окружной агроном в Бресте жаловался на то, что хлебный паек для «арийского» населения сократили вдвое, а евреи вообще ничего не получали в течение трех месяцев. Произошло это вследствие того, что его предшественник изъял у крестьян все, что было ВОЗМОЖНО[721].

Нехватка продовольствия особенно остро чувствовалась в городах, где к лету 1942 года население практически ничего не получало, кроме скудного хлебного пайка. Городские жители делали вылазки в деревню, в надежде купить продукты по любой цене. Отсутствие продовольствия заставляло людей бросать работу в городе и перебираться работать в деревню, просто чтобы прокормиться. Это привело к увеличению контактов городского населения с партизанами, которые умело пользовались недовольством граждан тяжелым экономическим положением. В немецком отчете за август 1942 года говорилось о необходимости улучшения снабжения продовольствием местного населения, чтобы способствовать успешной борьбе с партизанским движением[722].

Рапорт, подготовленный в конце 1942 года эйнзатцгруппой В положении на территории, находящейся еще дальше к востоку и контролируемой военной администрацией, говорит об основных проблемах, существующих в городах. Несмотря на введение карточной системы, городские жители продолжали страдать от недостатка продуктов: жиры и мясо почти исчезли, карточки на основные предметы потребления отоварить сложно. На рынках крестьяне рвались обменивать продукты на мыло, спички, водку или одежду. На продукты, продаваемые за деньги, цены были слишком высокими для большинства городских жителей, у которых уже не оставалось ничего, что можно было пустить в обмен на продовольствие. В результате нехватки продовольствия в городах почти вся пригодная одежда перекочевала из городов в деревни. Отсутствие необходимой одежды и отопления, постоянные перебои с электричеством сделали зиму особенно мрачным временем для оставшихся в городе жителей[723].

В результате «ликвидации» Брестского гетто в октябре 1942 года прекратилась контрабанда продуктов в гетто[724]. Однако торговля на черном рынке по взвинченным ценам продолжалась, как и прежде. К весне 1943 года стало ясно: даже если повысить заработную плату, люди лучше работать не будут. Деньги, получаемые в качестве зарплаты, обесценились на черном рынке, который стал единственным надежным источником продуктов питания. Немецкие чиновники предлагали платить натурой, что, по их мнению, должно было стать значительно более действенным стимулом для местного населения[725]. Некоторым государственным служащим, включая сотрудников шуцманств, выдавали премии непосредственно натурой (например, водку) в целях укрепления их ослабевающей лояльности и подъема морального состояния[726].

Немецкие экономические проблемы были отчасти связаны с вопросами распределения. В конце лета 4942 года немецкая администрация в Минске не смогла обеспечить выдачу продуктов питания по карточкам. Несмотря на достаточный запас картофеля в Барановичах и Новогрудке, его не удалось доставить из-за отсутствия бензина[727]. В связи с резким усилением партизан в сельской местности и их постоянными нападениями на немецкие коммуникации, требовалось больше сил (включая местную полицию), обеспечивающих безопасность сбора урожая и сопровождения транспортных колонн с продовольствием[728].

Во время оккупации немецкие власти организовали сбор огромного количества зерна и скота для отправки в войска и в Германию[729]. Изымалось такое количество, что заставить крестьян продолжать много работать можно было только используя силу. На практике жестокие реквизиции вынудили крестьян производить лишь столько продуктов, сколько требовалось, чтобы прокормить самих себя. Показательным может служить циркуляр, выпущенный генеральным комиссариатом города Николаев в августе 1942 года, устанавливающий нормы реквизиций: «Для определения размера реквизиций необходимо вычесть из общего урожая семенное зерно (в том числе и на весну); зерно для питания сельским жителям (12 килограммов зерна в месяц на одного работоспособного человека старше 14 лет и половины этого количества для детей до 14 лет), а также фуражное зерно для рабочего скота.... Все остальное необходимо сдать»[730].

Естественно, эти контрибуции становились более жесткими по мере того, как денежная экономика разваливалась, а запасы истощались. Житель Еремичей вспоминает: «Сначала мы платили немцам налоги деньгами. Насколько я помню, был специальный человек, который собирал у нас деньги. Позднее немцы ходили по домам и уводили скот»[731].

Неудачи доставки зерна и скота, требуемой немецким начальством, привели к введению карательных мер. Как и при царском режиме, полиция выступала не только в роли блюстителей закона, но также собирала налоги и следила за соблюдением других экономических постановлений. Полиция и местные старосты часто были единственными представителями государственной власти, которых видели крестьяне[732]. Местная полиция проводила обыски, пытаясь найти спрятанное зерно. В деревне Студеница под Винницей одна крестьянка была выпорота и затем повешена полицией за сокрытие зерна, которое было обнаружено при обыске в ее доме[733]. Бывший полицейский из села Новая Мышь вспоминает, как его отряд обходил деревни в районе «с целью собрать зерно в крестьянских хозяйствах, которые ... не выполнили нормы, установленные немцами»[734].

Положение местного населения еще более ухудшилось в декабре 1941 года с введением обязательной трудовой повинности[735]. На евреев принудительный труд распространялся с самого начала оккупации. Согласно новым распоряжениям, нееврейское неработающее население должно было зарегистрироваться на бирже труда и получить назначение на определенную работу. Оплата производилась в соответствии с установленными расценками; тех, кто уклонялся, отправляли в тюрьму. Следующим указом запрещалось переманивать работников у других работодателей, обещая им более высокую зарплату[736]. Эти меры наглядно свидетельствуют об остром недостатке рабочей силы, особенно обострившейся вследствие насильственной отправки людей в Германию для работы в сельском хозяйстве, на военных заводах или в качестве прислуги.

Местные крестьяне уже знали, что такое трудовая повинность, и видели в ней возвращение к знакомой им системы эксплуатации. Крестьянка из Несвижского района вспоминает: «Мы с мужем работали в своем хозяйстве, но раз в неделю его заставляли трудиться на полях»[737]. Усиливающийся недостаток рабочей силы стал особенно чувствоваться летом и осенью 1942 года после «ликвидации» гетто. Чиновник из гражданской администрации Бреста сообщал в отчете: «Потеря работников-евреев создает дефицит рабочих рук среди служащих. Его можно восполнить только за счет сельских жителей, что в свою очередь негативно скажется на селе, но с этим придется мириться»[738].

Что касается трудовой политики, массовые депортации людей на работу в Германию губительно сказались на отношении местного населения к немцам. Подобная политика, начавшаяся в январе 1942 года, вскоре начала встречать всеобщее сопротивление. К июню 1942 года немецкие власти угнали из Украины более 100.000 рабочих. Однако в Западной Украине гражданская администрация не надеялась выполнить квоту на поставку более полумиллиона рабочих. Сопротивление депортациям уже начало набирать силу, особенно на севере, в лесных районах, где партизанское движение было сильнее[739].

К 1943 году люди не хотели ехать на работу в Германию добровольно, в связи с чем начали проводиться крупномасштабные облавы силами жандармерии и шуцманства, которые обычно врывались в дома под утро. Для отправки больших партий рабочих использовали шуцманов с ближайших полицейских постов, которые участвовали и в облавах, и в конвоировании рабочих. Однако о цели таких операций шуцманам заранее не сообщали[740].

В приказе, изданном командиром СС и начальником полиции (SSPF) Коростеня 31 мая 1943 года, говорится о неудавшихся крупных облавах в этом районе и о необходимости более осторожного подхода: «Проведенная облава на лиц 1923-25[741] годов рождения в этом районе почти не дала результата. Украинцы и украинки указанного возраста спрятались, или убежали в лес, и возвратились после того, как колонна уже была отправлена. Организация следующей крупномасштабной акции только усугубит ситуацию. Поэтому на украинцев указанных годов рождения, как мужчин, так и женщин, следует делать облавы изредка и только в заданной конкретной местности, и сразу отправлять на сборный пункт в Коростень. Те, у кого имеется белый билет, выданный отделом труда, сбору не подлежат. Все подобные мероприятия должны проводиться так, чтобы привлекать как можно меньше внимания»[742].

В приказе начальника полиции охраны порядка Житомира от 17 июня 1943 года подчеркивается необходимость избегать излишней жестокости по отношению к рабочим и другому местному населению при проведении облав, так как это не только нанесет урон образу немецкой полиции, но и приведет к саботажу данных мер и вызовет ненужные волнения среди местного населения[743].

В качестве примера тех трудностей, с которыми сталкивались немцы при выполнении квот, можно привести случай в Брестской области. Летом 1943 года местными властями одного из районных центров был вывешен список из 53 человек, которых предстояло отправить на работу в Германию. Однако, как вспоминает один из местных жителей, на деле были отправлены лишь несколько человек. Некоторые девушки были отпущены, так как у них были связи в местной полиции; кто-то откупился взятками[744]. Окружной комиссар сообщал, что многие сбегали по дороге на регистрационный пункт или не являлись вообще[745]. Один сельский житель из-под Бреста вспоминает: «Я явился в школу на медицинскую комиссию перед отправкой в Германию. В то время я был абсолютно здоров, уцепиться было не за что. Но так как мой знакомый Г. до того успел переговорить с кем-то из немецких властей и “подарить” ему продукты и самогон, мне выдали справку, в которой говорилось, что я болен. Не знаю, какой там был указан диагноз, но помню, там было написано слово “krank”, то есть больной. Так я избежал отправки на принудительные работы в Германию»[746].

В послевоенном докладе Советской Чрезвычайной Комиссии говорится, что 2200 жителей Несвижского района были отправлены на принудительные работы в Германию. В Москве хранятся подробные сведения о 150 рабочих, возвратившихся в конце оккупации. Из них 60,5% родились после 1920 года; 23,7% — в период между 1911 и 1920 гг.; 15,8% — до 1910 года. Даже учитывая тот факт, что некоторые из этих людей были родственниками полицейских, которые ушли с немцами при отступлении, или тех, кого арестовали и отправили в концентрационный лагерь за связь с партизанами, можно сделать вывод, что большинство угнанных на работу родились после 1920 года, и им не исполнилось еще 20 лет[747].

Депортации все больше и больше становились частью жестокой системы поощрений и наказаний, применяемой немцами с целью осуществления контроля над местным населением. Кого-то арестовывали, подозревая, что они связаны с партизанами и всей семьей угоняли в Германию; другие добровольно шли служить в полицию, чтобы избежать насильственной депортации[748].

Во многих немецких докладах признается, что депортации оказались политически катастрофическими для немцев и выгодными для партизан. Типичным является замечание генерального комиссара Волыни-Подолии, сделанное в апреле 1943 года, в котором отмечается, что принудительный набор украинских рабочих на работу в Германию «приравнивается вражеской пропагандой к ссылке в Сибирь»[749]. В Брестском округе скоро стало ясно, что никто не хочет ехать в Германию добровольно. В частности, к первому набору приступили совершенно непродуманно, и в результате многие рабочие и крестьяне просто бежали в леса, чтобы их не схватили[750]. Тем самым их буквально загнали в объятия партизан[751].

Несомненно, эффективности проводимой политики отнюдь не способствовало то, как она осуществлялась. Многие из транспортов, шедших в Германию и обратно, состояли из нетопленых теплушек. В этих обстоятельствах число перевозимых людей было увеличено, а на пол подстилали солому, чтобы сохранить тепло[752]. Советская контрпропаганда активно использовала сведения о подобном обращении с людьми, добавляя к ним описания ужасных условий в лагерях «рабского труда»: «Однажды пришли немцы и увезли меня в чужую страну. Я ехал с людьми, которые верили, что им будет хорошо в Германии. Им так обещали немцы. Приехав в Германию, я оказался за колючей проволокой. Кормили очень плохо, но работать заставляли с утра до ночи. В Германии многие болеют, и их убивают, просто потому, что они больны. Я убежал из Германии потому, что хотел жить»[753].

Было бы неправильно полагаться исключительно на советскую пропаганду, чтобы представить себе положение рабочих, которых отправляли в Германию из восточных территорий (Ostarbeiter). Последние исследования отмечают, что условия различались в зависимости от того, куда направлялись рабочие. На маленьких семейных фермах можно было рассчитывать на более гуманное отношение. Несмотря на правила, на ферме работник и хозяин «сидели за одним столом и ели одно и то же». Владельцы ферм были заинтересованы в том, чтобы хорошо обращаться со своими восточными рабочими, чтобы сохранить драгоценную рабочую силу[754].

Условия на заводах, как правило, были значительно хуже, чем на фермах. Бывший французский рабочий завода Фольксваген в Вольфсбурге вспоминает условия, в которых находились восточные рабочие: «Как правило, охранники очень плохо с ними обращались; они жили в грязи в ужасающей нищете без нужной одежды, немытые и голодные»[755]. По воспоминаниям одного бывшего остар-байтера, некоторые заводские рабочие вызывались добровольно работать сверхурочно на фермах: «После основной работы хозяева нас забирали на фермы, чтобы мы им там помогали. Те, у кого хватало сил, работали на них... За работу фермеры нас очень хорошо кормили. Нам давали молоко и хлеб с маслом. В лагере мы очень плохо питались»[756].

В целом, по свидетельствам немцев, остарбайтеры были хорошими работниками, с ними было легко иметь дело, что противоречило образу, создаваемому немецкой пропагандой[757]. В то же время, унизительное положение, в котором они находились: необходимость ношения отличительных знаков, сходных с теми, которые носили евреи, ограничения в передвижении и плохое питание — все это усиливало в них чувство третьеразрядности в сравнении с немцами. Те, кто попал в первые добровольные наборы, были особенно разочарованы подобным обращением. Приводим выдержку из одного письма, отправленного из Германии на Украину: «Дорогие родные, мы живем в бараках; каждый барак окружен забором, ворота на запоре, и мы сидим здесь как в тюрьме»[758].

К декабрю 1943 года около 1.800.000 человек было депортировано из оккупированных советских территорий на работу в Германию. На заводах в Германии опаснее всего были бомбардировки, осуществляемые союзниками, и инфекционные заболевания в переполненных бараках. Можно утверждать, что благодаря этой многочисленной рабочей силе военная промышленность Германии продолжала работать в период острого дефицита рабочей силы. Однако эти факты отрицательно сказывались на настроении населения восточных территорий в целом, способствовали росту партизанского движения и усилению его поддержки со стороны населения. Учитывая жестокую карательную политику, которой придерживалась Германия, некоторые из депортированных, вернувшись после войны, обнаруживали, что их семьи убиты, а дома разрушены.

В пропагандистской войне за умы и сердца людей немцы, возможно, побеждали у себя дома[759], но непоправимо уступали Советам на оккупированных территориях. Летом 1942 года окружной комиссар Слонима сообщает в рапорте о быстром ухудшении настроения местных жителей по мере того, как их надежды на новую власть не оправдывались: «В целом политическая ситуация сейчас хуже, чем год назад, когда мы начинали свое строительство. Тогда население было чрезвычайно воодушевлено мощью и быстротой победоносного марша немецких войск и с готовностью и лояльностью выполняло все наши требования. Более того, они возлагали надежды на улучшение жизни: поначалу им говорили, что за преданность новому политическому режиму и безупречную работу они получат в собственность землю соразмерно своему труду»[760].

Не оправдавшиеся ожидания местного населения и ухудшение военного положения Германии привели к тому, что к концу оккупации нельзя было доверять даже тем, кто активно сотрудничал с новой властью. Бывший сельский староста впоследствии с горечью отмечал отсутствие усердия у местных десятников, назначенных им в 1943 году, в задачи которых входило выявление партизан и помощь в сборе продовольствия для немецкой армии: «Нужно сказать, что они плохо выполняли мои распоряжения и не следовали моим инструкциям, что сами они... тоже должны сдавать хлеб и мясо немцам»[761].

Позднее немцы все же усилили свою пропаганду, пытаясь поднять дух местных жителей, сотрудничавших с ними, в тех селах, которые еще находились под немецким контролем. Произносилось много речей, распространялись пропагандистские листовки. Особое внимание уделялось шуцманству, где образовательные темы варьировались от «обязанностей белорусов в борьбе за новую Ев-ропу» до предостережений об опасности употребления самогона[762]. Типичным образцом немецкой пропаганды лета 1943 года может служить следующее обращение к врагам:

«Партизаны!

Вас обманывают евреи и большевики. Вы являетесь только слепым орудием для выполнения их низких и бесчеловечных приказов, направленных против русских людей. Не верьте заявлениям евреев и большевиков, распространяемым их пропагандой, что эта война ведется немцами с целью порабощения России или против русского народа...

Там, где появляется немецкая армия, исчезает рабский труд, голод и террор НКВД и торжествует свобода»[763].

Однако самым действенным способом пропаганды немцы считали казнь жителей целых деревень за то, что они поддерживают партизан. Слухи распространялись быстро, и это должно было привить крестьянам уважение к новой власти[764]. Но именно такие жестокие карательные меры умело использовались советской пропагандой:

«Фашистские изверги появились ранним утром в селе Крашин и организовали сущую бойню. Они варварски согнали в амбар детей, женщин и стариков и подожгли его. Заживо сгорело 150 человек. Все жители деревни, которые не смогли убежать в лес, были убиты. Жители деревень Лядки, Новое Село, Погорелка и многих других деревень Барановичского района погибли от кровавых рук гитлеровских палачей»[765].

Отчеты Советской Чрезвычайной Комиссии, составленные сразу после освобождения этой территории Красной армией, также носят пропагандистский характер. По прошествии более пятидесяти лет невозможно с точностью определить масштаб грабежа и разрушений за три года оккупации. К подробным отчетам, составленным Советскими Чрезвычайными Комиссиями, следует относиться с определенной долей скептицизма, так как они были написаны партийными функционерами, и пропагандистские цели играли при этом не последнюю роль. Подробные списки разрушенного имущества создавались с намерением получить от Германии компенсацию. В эти документы был включен также ущерб, нанесенный в результате боев, а также утраты, которые произошли вследствие действий различных партизанских отрядов. Тем не менее, представленные в отчетах цифры дают читателю яркую картину невероятных по масштабу разрушений, которые подобно смерчу прокатились по Белоруссии и Украине. Так, в одном из отчетов говорится, что «в годы немецкой оккупации в Несвижском районе погибло более ста гектаров лесных угодий. Немцы отправили в Германию 3000 лошадей, 15.000 овец, 6.000 коров, 18.000 свиней и 1.200.000 голов птицы; разорили и забрали с собой 500 пчелиных семей, 593 единицы сельскохозяйственных машин и оборудования, 24.000 тонн зерна, 45.000 тонн картофеля, сожгли более 1000 жилых домов и более 1000 надворных построек. Общий ущерб частному сектору составил более 164 миллионов рублей. За время своей власти немецко-фашистские захватчики разорили и уничтожили в Несвижском районе города Снов и Городею, села Ужанка, Дальняя Городея, Горная Городея, Качановичи, Огородники; разрушили от 50 до 60 процентов прекрасного старинного города Несвиж. Эти населенные пункты были варварски уничтожены немцами во время их смертоносных воздушных налетов и нападений отдельных подразделений СС, сопровождающихся массовыми поджогами. В результате этих действий погибло более 3000 человек»

В том же отчете отмечается, что немцы уничтожили и культурное наследие этого района, так как были вывезены все ценные вещи, картины, скульптуры, книги и мебель из древнего замка князя Радзивилла[766]. Грабеж произведений искусства явился следствием деятельности эйнзатцштаба Розенберга (Einsatzstab Rosenberg), созданного специально для составления списка культурных ценностей восточных территорий и определения возможностей их использования, и некоторых других немецких организаций, а также отдельных граждан Германии, действовавших по собственной инициативе. Многие произведения искусства непоправимо пострадали в хаосе отступления 1944 года из-за несоблюдения требований транспортировки подобных грузов; многие предметы не были должным образом укрыты от непогоды[767]. Эти бессмысленные грабежи и жестокие разрушения довершают картину оккупации в целом.

Принудительная отправка молодежи на работу в Германию, безжалостная эксплуатация сельскохозяйственного и промышленного производства в целях поддержания войны, которую вела Германия, не оставляют сомнений в том, какая вассальная роль отводилась народам оккупированных территорий. Проводимые немцами экономические меры разбили надежды местного населения на перераспределение земли. Политические репрессии против населения сопровождались усиливающимся полицейским террором с использованием сил шуцманства. Роль местной полиции заключалась не только в эффективном осуществлении экономической эксплуатации и депортации молодежи в Германию, но после истребления евреев, также в проведении карательных операций в отношении местного населения как одной из мер борьбы с партизанами.

Грандиозные планы колонизации восточных территорий, лежавшие в основе гитлеровского вторжения, выполнялись в первую очередь в виде чудовищной очистки определенных районов от местных жителей. Запоздалые попытки завоевать поддержку народа путем ограниченных экономических и политических уступок сводились на нет поднимавшейся партизанской силой. Полностью осознать чудовищную реальность немецкой оккупации и коллаборационизма на местном уровне можно лишь подробно изучив партизанскую войну на востоке.