Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава 1 СОВЕТСКАЯ ОККУПАЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ПОЛЬШИ. 1939-1941 гг.

17 сентября 1939 г. Красная Армия с должной осмотрительностью вошла в восточную половину Польши. Это было необычное вторжение, ибо некоторые жители вначале думали, что советские войска пришли помочь им сражаться с немцами[13]. Однако наступающие советские войска быстро развеяли их иллюзии, установив свою власть на захваченных территориях. Официально советское наступление оправдывалось необходимостью установить порядок и защитить братские народы Белоруссии и Украины после развала Польского государства[14]. В действительности же Сталин хотел попросту закрепить за собой свою долю добычи — восточную часть Польши, доставшуюся ему согласно секретным протоколам пакта Молотова—Риббентропа.

Разрозненные польские пограничные войска оказывали некоторое ограниченное сопротивление Красной Армии вплоть до 25 сентября[15]. Их воля к борьбе была, однако, сломлена предшествовавшим нападением немцев. О безнадежной дилемме польской армии, оказавшейся перед реальной угрозой четвертого раздела Польши, один бывший солдат вспоминал так:

«В сентябре [1939] прибыл какой-то майор... Он собрал всех солдат и сказал, что с запада на нас напали немцы, а с востока — русские... что мы не знаем, с кем сражаться... и велел нам идти, куда хотим...»[16]

Этот солдат отправился к себе домой. В восточной Польше захват был нехотя воспринят как fait accompli, что, собственно, и входило в намерения Советов. С поразительной поспешностью советские власти приступили к юридическому оформлению аннексии оккупированных территорий. 22 октября в белорусском и украинском секторах оккупированной Советским Союзом Польши прошли искусно отрежиссированные «выборы» в Народные собрания. Для их подготовки была организована широкая пропагандистская кампания, которую провели активисты из Советского Союза с помощью местных учителей. Присутствие на многочисленных предвыборных митингах было обычно принудительным. В день выборов не выказывающих особого рвения избирателей зачастую приводили к избирательным урнам милиционеры. НКВДэшники не стеснялись открыто запугивать жителей, чтобы обеспечить предложенным советскими властями кандидатам ожидаемое «подавляющее» большинство. Явка на выборы повсеместно превысила 90%, и в царившей кругом угнетающей обстановке мало кто осмеливался испортить свой бюллетень[17].

1 ноября 1939 г. Верховный Совет в Москве удовлетворил просьбу Собрания Западной Украины об ее включении в состав Украинской Советской Республики. На следующий день была удовлетворена аналогичная просьба Западной Белоруссии[18]. В середине ноября эти решения ратифицировали Верховные Советы Белоруссии и Украины в Минске и Киеве.

Прием, оказанный советским войскам населением восточной Польши, был далеко не однозначным. Некоторые белорусы вначале приветствовали прибытие Красной Армии. Несмотря на жесткие чистки, предпринятые НКВД против «непослушных» коммунистических активистов в конце 1930-х гг., они надеялись, что по сравнению с польским господством их положение в социальной сфере и в области культуры улучшится. Польские власти ограничивали обучение на белорусском языке и преследовали некоторых националистов[19]. Поэтому сочетание надежды и страха заставляло белорусов демонстрировать поддержку новому режиму. Во многих городах были воздвигнуты триумфальные арки, и ликующие толпы приветствовали приход Красной Армии. Вхождение Западной Белоруссии в Белорусскую ССР осуществило надежду на создание единого Белорусского государства, пусть даже и под советской эгидой.

То обстоятельство, что это господство было слишком жестким даже для белорусских коммунистов, показывают отрывки из письма В. П. Аасковича к Первому секретарю Белорусской Компартии:

«За радостью всего народа по поводу освобождения на второй же день последовало заявление о том, что все революционеры, члены КПЗБ (Коммунистическая партия Западной Белоруссии), «комсомольцы», освобожденные из польских тюрем — враги, а КПЗБ — партия, основанная польской военной разведкой. Большего безумия ожидать было невозможно. Наша борьба, наши страдания, наши мечты о счастливом будущем были осмеяны и оплеваны. Скажу больше: многие члены КПЗБ были арестованы, а остальные подвергались постоянной слежке... Наши враги потешаются над этим идиотизмом...»[20]

Массы белорусского крестьянства были лишены четкого сознания национальной идентичности, многие жители Полесья называли себя просто «здешними»[21]. Для них гораздо большее значение имели экономические изменения, принесенные советским режимом.

Реакция на Украине тоже была смешанной. Украинские крестьяне придумали прозвище для тех, кто периодически приходил на их родину обычно с целью использовать ее ресурсы; они прозвали этих пришельцев зайды, «захожие». Считалось несомненно благоразумным тепло их приветствовать в надежде на то, что тогда они будут вести себя лучше[22]. Тем не менее, слухи о большом голоде и чистках на Советской Украине в 1930-х гг. охладили восторги местных жителей[23]. Как и в Белоруссии, первыми пострадали украинские коммунисты. В 1938 г. Коминтерн приказал распустить Коммунистическую партию Западной Украины (КПЗУ) за националистический уклон[24]. Энтузиазм ярых националистов в Галиции по поводу создания единой Украины также охладел вследствие методов, которые Красная Армия применяла для его осуществления. Однако в это время украинцы еще не оказывали организованного сопротивления советскому режиму.

Главным объектом советских репрессий стали поляки. В восточной Польше они составляли господствующее меньшинство и до советского вторжения занимали большую часть руководящих позиций в государстве и обществе. Из районов, расположенных непосредственно к востоку от демаркационной линии, отделявшей Польшу от нацистской Германии, чиновники польской администрации, включая полицию, отступили на запад, стремясь добраться до относительно безопасной Румынии[25].

Сразу же после своего прихода советские власти начали арестовывать поляков, занимавших ответственные посты, — политических деятелей, чиновников, школьных учителей и юристов, а также интернировали всех польских военнослужащих как военнопленных и поместили их в лагеря[26]. В ходе допросов офицеров польской армии и бывших полицейских изолировали от всех остальных. Перспективы для этих людей были мрачными — их вскоре депортировали в Советский Союз, где многие были впоследствии убиты. Наиболее известный пример — расстрел 4000 польских офицеров в Катыни близ Смоленска[27]. Остальных военнопленных разделили по национальному признаку, причем некоторых белорусов и украинцев из лагерей выпустили.

Воспользовавшись неразберихой, царившей в начале советского вторжения, кое-кто из военнопленных пустился в бега, но многие, не желая связываться с советской бюрократией, предпочли остаться и ожидать выдачи официальных документов об освобождении. Однако с приближением зимы лагеря стали постоянными, и надежды на быстрое освобождение рухнули. Вместо этого советские власти заставили пленных работать на строительстве. Многих содержали в тяжелых условиях вплоть до немецкого вторжения, когда была предпринята попытка эвакуировать их на восток, в Советский Союз[28].

Местные сторонники коммунистов, в том числе некоторые евреи, вначале радостно приветствовали советские войска. Они помогали новому режиму, создавая подразделения местной милиции и способствуя становлению временной администрации. Подразделения милиции участвовали в разоружении р «реете польских полицейских, что вызвало возмущение поляков. Однако с прибытием в ноябре 1939 г. советских служащих и полицейских с востока многие местные коммунисты, в том числе евреи, были сняты с ответственных постов[29].

Назначая своих людей на все посты, советский режим намеревался укрепить свою власть на вновь оккупированных территориях. Для этой же цели использовались и выборы. Как вспоминает один уцелевший еврей, эти выборы никоим образом не способствовали демократической легитимации новой власти: «Выборы в местные советы тоже были сфальсифицированы. Русские посадили в советы своих, специально отобранных людей. Например, одного кузнеца, простого, необразованного еврея, выбрали только для того, чтобы он выполнял их приказы»[30]. Регистрация избирателей и неусыпный надзор над голосованием воспринимался населением как средство выявления политических оппонентов[31].

После ареста польских полицейских советские власти использовали вновь созданные подразделения местной милиции для проведения своей политики. На милицейские должности назначали не только местных коммунистов, но даже бывших уголовников[32]. Местные жители особенно удивлялись при виде евреев, несущих полицейскую службу на улицах[33]. Некоторых поляков, лишившихся своих прежних преимуществ, такая политика особенно оскорбляла и раздувала тлевший в период между двумя войнами латентный антисемитизм. Зато полный контроль над милицией находился в надежных руках.

Больше всего жители боялись офицеров НКВД, прибывших с востока. Их узнавали по красному канту на униформе. Они отвечали за борьбу с врагами режима. В их обязанности входил надзор над милицией и управление многочисленными переполненными тюрьмами[34]. Эти тюрьмы использовались в основном не для отбывания наказания осужденных, а для проведения допросов: «...Тюрьмы в основном рассматриваются как место изоляции арестованных для проведения следствия. Следствие может длиться неделями, месяцами и даже годами. Только следователь может определить режим для каждого отдельного заключенного ... их постоянно переводят из одной камеры в другую, из одиночки в чудовищно перенаселенную общую камеру или просто в карцер в соответствии со степенью давления, необходимого для того, чтобы сломить их сопротивление. Содержание в тюрьме, сам тюремный режим и применение карцеров... всё это утратило свои первоначальные функции и теперь служит лишь средством давления в процессе следствия...»[35]

Типичным примером советских карательных мер была очистка деревень, расположенных близ демаркационной линии, с целью создания зоны безопасности[36]. Житель одной деревни в районе Брест-Литовска вспоминает: «...Наша деревня была расположена на берегу реки Буг. Советская власть переселила нас оттуда дальше к востоку в бывшие дома этнических немцев»[37]. Людям приказывали покидать свои дома, и затем эти дома разрушались[38].

Но главный результат советской оккупации был еще более мрачным. По сложившейся традиции ответом русских на национальное сопротивление в Польше была ссылка в Сибирь[39]. Вскоре после захвата восточных территорий Польши начались массовые депортации, охватившие ужасом всю зону оккупации.

В первой половине 1940 г. советские власти провели три волны депортации на восток[40]. В феврале НКВД арестовало польских «военных поселенцев» и лесничих, работавших в сельской местности. Их присоединили к полякам-горожанам — служащим, представителям власти и полицейским, часть которых была уже арестована ранее[41]. Около 140.000 поляков было депортировано на работы, оказавшись, главным образом, на лесоповале в лагерях ГУЛАГА на востоке Советского Союза. Одной из целей данных мероприятий могла быть попытка уменьшить риск польского партизанского сопротивления в обширных лесных массивах восточной Польши[42]. Отсутствие этих людей, несомненно, сказалось на последующем развитии партизанского движения в период немецкой оккупации.

Некоторым полякам удалось избежать депортации посредством изменения местожительства. Одна семья из окрестностей Волковы-ска, которую тайно предупредили, что она занесена в список лиц, подлежащих депортации в феврале 1940 г., нашла убежище у друзей в Барановичах[43]. Известны также случаи, когда поляков освобождали из-под ареста и разрешали им вернуться к своим семьям в оккупированную Советским Союзом Польшу[44]. По этим противоположным друг другу примерам можно судить о царившем повсеместно произволе: «Характерно, как проводились аресты. Из домов, куда полиция приходила за кем-либо, забирали не только их, но и тех, кто в это время случайно оказывался в доме»[45].

13 апреля 1940 г. были депортированы семьи лиц, принадлежащих к определенным группам населения, которые считались потенциальными врагами режима, так как мужчины из этих семей — офицеры и унтер-офицеры польской армии, помещики, бизнесмены, государственные служащие, учителя, юристы и политические деятели, в том числе бывшие коммунисты — были уже арестованы ранее. Наряду с польской интеллигенцией в эту группу включили много евреев и даже зажиточных белорусских и украинских крестьян. Местом назначения были населенные пункты на территории Казахстана, где депортированных использовали на различных работах. Тяжелые условия жизни привели к высокой смертности среди депортированных, особенно среди детей, как в пути, так и непосредственно в местах ссылки.

Эта мощная волна депортаций затронула, согласно новейшим оценкам, около 61.000 человек. Находясь в Казахстане, женщины и дети ничего не знали о судьбе отцов семейства. Учитывая характер советской бюрократии и многочисленные правила, строго ограничивающие передвижение, бежать обратно на запад было практически невозможно[46].

По соглашению, подписанному Германией и Советским Союзом 28 сентября 1939 г., из зоны советской оккупации было «репатриировано» около 128.000 этнических немцев (фольксдойче). Эта переброска больших масс населения была завершена очень быстро — всего за два месяца (к 9 февраля 1940 г.)[47]. В восточной Польше осталось некоторое количество фольксдойче, но немецкие власти отнеслись к ним подозрительно, потому что они не воспользовались этой первой возможностью для переезда[48].

Согласно оценкам, осенью 1939 г. после раздела Польши в советской зоне оккупации оказалось свыше 300.000 беженцев из западной Польши[49]. Большинство из них составляли евреи. Все они были втиснуты в тесные помещения, ибо сюда же прибыло огромное количество служащих — коммунистов с востока, и жилья на всех не хватало. В 1940 г. эти беженцы были поставлены перед выбором — принять советское гражданство и остаться в зоне оккупации или «репатриироваться» в Германию. В развешанных повсюду официальных объявлениях говорилось об упомянутом выше соглашении с Германией о репатриации, хотя на самом деле оно касалось только этнических немцев.

Советские власти вовсе не собирались репатриировать этих беженцев. Вместо этого они наказали ссылкой тех, кто не выдержал этого обманчивого испытания на верность. Оставшийся в живых еврей из Слонима рассказывает, как это происходило: «Ряд еврейских беженцев из Польши выразил желание вернуться в Польшу за своей зимней одеждой. Советские власти приветствовали это. Был составлен список тех, кто изъявил это желание. Но вместо того, чтобы разрешить им вернуться в свои дома, их депортировали в Казахстан»[50].

В это время советские власти депортировали из западной Польши около 75.000 беженцев, причем большинство — в ходе третьей волны депортаций 29 июня 1940 г. Считается, что 60% из них составляли евреи. По одной оценке, около 10% депортированных погибло в пути, и, несомненно, значительно большее количество — в лагерях Гулага на севере России и в Сибири. По иронии судьбы процент выживших из этого числа евреев оказался гораздо выше, чем процент тех, кто остался на месте и попал в руки немецких убийц[51].

Четвертая волна депортаций из Прибалтики и Западной Белоруссии проходила между 13 и 21 июня 1941 г. после советской аннексии прибалтийских государств летом 1940 г. Она затронула около 32.000 человек, хотя заканчивалась в обстановке всеобщего хаоса, вызванного немецким вторжением 22 июня 1941 г.[52]

Политика депортаций была, в сущности, географическим решением задачи умиротворения захваченных территорий. Отчасти ее можно сравнить с насильственной переброской людей, одновременно проводившейся немцами в западной Польше. Депортации подлежали группы населения, так или иначе связанные с борьбой за сохранение Польши как государства — те, у кого были родственники за границей; те, кто считался «капиталистами» (в том числе торговцы и помещики), иностранцы (большей частью беженцы), и, наконец, те, чьи родственники уже находились в тюрьмах и трудовых лагерях. Все они в какой-то степени считались угрозой советскому режиму. Для масс местного населения эта политика воплощала суть советского господства. Согласно польским источникам, с февраля 1940 г. по июнь 1941 г. около 310.000 человек из восточной Польши (при общем населении в 13,5 миллионов) было депортировано на восток без всякой надежды на возвращение[53].

В восточной Польше евреи жили в основном в небольших городах и местечках (shtetl), где они зачастую составляли большинство. Они главным образом обслуживали сельское население в качестве торговцев и ремесленников. Еврейская община обычно была сконцентрирована вокруг центральной базарной площади, которая представляла средоточие их коммерческой деятельности[54]. В конце 1930-х гг. еврейское население Польши страдало от антисемитской экономической политики польского правительства. Евреи были обременены дополнительными налогами и правилами — например, им предписывалось закрывать свои лавки не только по субботам, но и по воскресеньям[55]. Проводилась даже официальная политика подготовки к эмиграции польских евреев[56].

Еврейской общине восточной Польши советская оккупация принесла много изменений. Вначале некоторые евреи вздохнули с облегчением при виде советских войск, ибо они были сильно обеспокоены наступлением немцев. Одна еврейская девушка выразила уверенность в том, что советская власть «принесет стабильность, мир, культуру и продукты»[57]. В ее родном городе Слониме «тысячи людей высыпали на улицы, приветствуя “освободителей”»[58].

Как ни странно, местным жителям Красная Армия показалась дисциплинированной и воспитанной, особенно по сравнению с пользовавшейся дурной репутацией старой царской армией. Евреи рассказывали, что красноармейцы вели себя вежливо и дружелюбно: «...Когда пришли русские, все были счастливы. Вначале они щедро раздавали папиросы и деньги»[59]. А главное, платили за все наличными деньгами, которыми их заранее снабдили. 14м явно объяснили, как следует вести себя по отношению к местным жителям[60].

Советское господство сопровождалось улучшением в сфере занятости для многих евреев и повышением их социального статуса. С евреями стали обращаться почти так же, как с поляками, белорусами и украинцами. По свидетельству одного из оставшихся в живых еврея, «под русскими евреям жилось безусловно лучше, потому что у них появились равные возможности и права во всех областях, чего при польском режиме не было»[61]. Еврейскую молодежь новые возможности в работе и образовании побуждали приспосабливаться к советским порядкам. Аишь немногие продолжали вести подпольную сионистскую деятельность и изучать древнееврейский язык[62]. Сионистское подполье пыталось тайно переправить своих членов через границу в Аитву и Румынию[63]. Пограничники ловили многих беглецов, которые позже стали кандидатами на депортацию. Из тех, кто бежал в Аитву или Румынию, лишь немногим удалось продолжить полный опасности дальнейший путь в Палестину.

Советская власть считала все покоренные народы возможной угрозой и намеревалось насильственно встроить их в коммунистическую систему. Что касается евреев, которые по канонам советской идеологии не считались нацией, то их следовало как можно скорее ассимилировать и для этого уничтожить все их общественные и религиозные организации. Во многих местах развал этих организаций был почти «стихийным», ибо с приходом Красной Армии никто не осмеливался созвать собрание какой-либо организации. Все общественные и национальные контакты с этого дня осуществлялись только в подполье[64]. Равным образом евреи считали разумным посещать коммунистические собрания и ходить на демонстрации[65].

Советские политические и экономические изменения болезненно отразились на еврейском населении. В противоположность уже советизированным евреям Минска, 80% которых в 1939 г. работали на фабриках или в учреждениях, в восточной Польше свыше 80% евреев все еще оставались торговцами и ремесленниками[66], и ограничения в передвижении сделали их традиционные занятия торговлей невозможными. Некоторые лавочники сохранили свои места, но превратились в государственных наемных служащих. Предприятия и другая собственность были конфискованы, а тех, кто считался капиталистами, подвергли дискриминации и депортации. Один человек вспоминает, что его уволили с государственной должности лишь потому, что по паспорту он значился сыном купца[67]. Другим не разрешали оставаться в больших городах и переселяли в мелкие местечки и деревни подальше от пограничной зоны[68].

Положение евреев-ремесленников было несколько лучше, ибо их профессиональный рабочий статус легче встраивался в категории, приемлемые для советской идеологии. В восточной Польше было много евреев портных, сапожников, шляпников, плотников, маляров и кузнецов. Мастерские этих ремесленников не были национализированы, но их заставили объединиться в кооперативы (артели) по советским правилам. Артелями управляли государственные власти, которые назначали руководителей и определяли цены и зарплату. В результате этих изменений большинство евреев-ремесленников превратились в наемных служащих с фиксированными, хотя и низкими доходами[69].

Наиболее заметным признаком перемен в местечках было то, что евреи перестали отмечать субботу и религиозные праздники. Советизация способствовала отказу от традиционной и даже просто нарядной одежды, которая могла привлечь нежелательное внимание милиции. Аюди боялись встречаться и разговаривать друг с другом на улице. Все это производило тягостное впечатление подавленности, унылого однообразия, запущенности и неряшливости, характерных для коммунистической восточной Европы[70].

Иудаизм в соответствии со «сталинской» конституцией формально допускался, и советские власти открыто не вмешивались в отправление еврейских религиозных обрядов[71]. Тем не менее, власти старались ограничить религиозную деятельность, прибегая к различным способам давления — например, раввинов обложили высоким налогом, а религиозное образование загнали в подполье. Статьи в газетах часто имели антирелигиозную направленность, а официальный рабочий день не оставлял времени для отправления традиционных религиозных обрядов[72].

Большинству евреев в восточной Польше удалось сохранить свою культурную идентичность, их родным языком остался идиш или древнееврейский язык. С началом советской оккупации преподавание на древнееврейском языке было запрещено, и даже количество школ с обучением на идиш постепенно сокращалось. Наиболее распространенным аргументом, которым родители объясняли детям отказ от идиш, был тот, что при поступлении в средние и высшие учебные заведения в Советском Союзе он не нужен[73]. Именно утрата своей культуры больше всего ранила многих евреев: «Посмотрите, что они с нами сделали. Кегиллы больше нет, Талмуд Торы больше нет. Синагог у нас нет, нет ни школ, ни праздников, ни халутцим, нет Эрец Исроэл. Нет ничего, ничего. Мы идем в никуда»[74].

Восточная часть Польши была бедным и экономически относительно отсталым регионом. В отдаленных областях Волыни, Полесья и большей части Белоруссии главным природным ресурсом был лес. Дороги были примитивные, а промышленность не развита. Несмотря на это красноармейцев поразило изобилие продуктов, одежды и других потребительских товаров в свободной продаже в противоположность пустым витринам в Советском Союзе. Благоприятный обменный курс (один злотый приравнивался к одному рублю) дал «восточникам» возможность на законном основании быстро опустошить все магазины. Особым спросом пользовались вечные перья и часы — большая редкость в СССР[75].

Таким образом, вскоре появились обычные признаки командной экономики. Сочетание твердых цен с недостатком товаров естественно побудило население перейти на прямой обмен и сделки на черном рынке, в чем советские граждане продемонстрировали свой богатый опыт. Очереди стали повсеместными: «за хлебом, за мылом, за сахаром, за всем вообще. Люди приходили с раннего утра и обнаруживали, что другие пришли еще раньше»[76].

1 января1940 г. почти без всякого предупреждения злотые были изъяты из обращения. Разрешалось поменять на рубли в отношении один к одному всего 300 злотых, вследствие чего большинство жителей лишилось всех своих сбережений[77]. В условиях низкой зарплаты государственных служащих и последствий экспроприаций это означало заметное обнищание большей части населения. Людям пришлось тратить все оставшиеся у них накопления и продавать ценные вещи. Это помогло выжить некоторым депортированным — если у них случайно сохранилась какая-нибудь дешевая польская безделушка, они могли обменять ее на кусок хлеба или на необходимый им полезный инструмент[78].

Однако не все, кто испытал советскую оккупацию, вспоминают только ее отрицательные стороны. Один выживший еврей из Клецка рассказывает: «...Безработицы не было. Богачи потеряли свое имущество, но, с другой стороны, бедняки были довольны новой властью, которая улучшила их положение»[79]. Для какого-нибудь бедного мастерового постоянный доход и дешевый хлеб, быть может, и в самом деле был лучше, чем беспощадная конкуренция в довоенные времена.

Первыми мероприятиями советской власти были национализация промышленности и торговли и введение восьмичасового рабочего дня. Частные предприятия Советы душили высокими налогами и всевозможными ограничениями[80]. Однако после первоначальных неурядиц, вызванных изменением экономической системы, уровень безработицы снизился благодаря появлению новых рабочих мест в государственных предприятиях и учреждениях.

Присвоение польского имущества власти тоже производили на официальном уровне. Целые фабрики, отдельные отвалившиеся изразцы и даже дверные ручки были конфискованы и вывезены в СССР, причем самым бесхозяйственным образом. Вся эта разруха производила на местных жителей удручающее впечатление. По словам одного украинца, «все жили, питались и одевались хуже, чем раньше». Красная Армия реквизировала и захватывала все необходимое ей продовольствие и транспортные средства. Все это отбирали главным образом у крупных землевладельцев, но иногда и у мелких крестьян[81].

Некоторым беженцам из западной Польши, которых выселили из больших городов, предлагали переехать в Советский Союз, обещая предоставить им работу, главным образом в Донецком бассейне. Однако рассказы о безработице, голоде и неблагоприятных условиях существования (исходящие от тех немногих, кому удалось вернуться) подчеркивали низкий уровень жизни в Советском Союзе даже по сравнению с восточной Польшей. В результате некоторые евреи предпочли вернуться в зону немецкой оккупации[82].

Для Западной Украины ключевой проблемой была земельная реформа и коллективизация. В восточной Галиции и на Волыни свыше 80% крупных землевладельцев были поляками. 28 октября 1939 г. Народное Собрание Западной Украины объявило о конфискации земель крупных землевладельцев, монастырей и государственных служащих. Небольшие участки раздали мелким крестьянам, но большая часть конфискованной земли осталась в руках государства и позже была использована для создания совхозов, в которых «безработные» сельскохозяйственные рабочие получили работу. Вначале реформа проводилась с некоторой осторожностью, но позже, в 1940-41 гг., было создано много совхозов[83]. Ввиду разнообразия этнических групп, населявших оккупированные территории, Советская власть использовала экономические рычаги в своей политике «разделяй и властвуй» по отношению к местному населению.

В период советской оккупации из примерно 13 миллионов жителей восточной Польши одну треть составляли поляки и одну треть — украинцы. Не считая небольшого числа литовцев, немцев и русских, оставшаяся треть почти поровну делилась между евреями, белорусами и принадлежавшими к русской православной церкви жителями Полесья, которые называли себя «здешними»[84]. До 1939 г. польское меньшинство всячески стремилось упрочить свое положение в этой части Польши. Польских переселенцев поощряли государственными займами под низкие проценты. Поляков — ветеранов русско-польской войны 1920-21 гг. тоже призывали селиться на востоке. Кроме того, сюда привезли много поляков, которых назначили на должности в администрации, в школах, в социальной сфере и в коммунальном хозяйстве. А главное, «полонизация» проводилась путем внедрения польского языка в преподавание большинства предметов.

Однако дискриминация непольских меньшинств в сфере государственного управления, экономики и образования сопровождалась оживленной общественной и политической деятельностью во всех национальных общинах. Открытое этническое насилие ограничилось террористическими атаками украинских националистов (ОУН) в 1930-х гг., которые вызвали жесткие государственные репрессии со стороны польской полиции и армии[85]. Несмотря на это отношения между этническими общинами на востоке часто считались «хорошими» или «нормальными», хотя между христианами и евреями было мало общественных контактов кроме как в школе и бизнесе. Открытые антисемитские выходки позволяло себе лишь незначительное, хотя и крикливое меньшинство[86].

Во время советского вторжения в сентябре 1939 г. развал законности и порядка привел к отдельным эпизодам этнических конфликтов. Во некоторых местах крестьянские отряды «линчевателей» и импровизированные милицейские подразделения убивали поляков. В первые дни советской оккупации Советские власти открыто подстрекали крестьян отомстить польским помещикам. Как сообщается, в Городее, близ Несвижа, «комиссар» Данилов заявил местным жителям: «Если кто-то имеет зуб на кого-либо, он может сделать с ним что захочет — отнять у него имущество и даже жизнь». В то же время отступающие польские пограничники часто с помощью гражданского населения быстро расправлялись с нелояльными белорусами, украинцами, «здешними» и евреями. Если же они сами попадали в руки Красной Армии, то им грозила расправа без суда и следствия[87].

Советский Союз, опираясь на опыт царской России в подавлении национального сопротивления, еще раз использовал испытанные и надежные методы ликвидации польского государства. Советские чиновники арестовали руководителей польской армии, полиции и администрации с целью их депортировать или расстрелять. Члены семей арестованных также рассеивались по зачастую фатальным «холодильникам» — трудовым лагерям на востоке. Получив лишь несколько минут на сборы, многие депортированные умирали в переполненных вагонах для перевозки скота от недостатка воды и продуктов питания, замерзая зимой и страдая от жары летом. В этих нечеловеческих условиях погибло особенно много детей.

Однако попытки лишить высланных поляков их национального самосознания всё еще наталкивались на открытое сопротивление. Известно много случаев, когда при отправлении эшелонов высланные пели патриотические песни. Дети, которым запрещалось говорить на родном языке, с особым удовольствием нарушали эти запреты[88]. В Польше быстрый роспуск всех политических партий и рабочих организаций способствовал созданию польского подполья.

Советская власть рассчитывала получить поддержку других национальных меньшинств, удовлетворяя их интересы за счет ранее господствовавших поляков. В то же время как польские руководящие кадры сгонялись для депортации, украинцев и белорусов назначали на непривычные для них ответственные посты. Об этом ясно свидетельствуют списки кандидатов в депутаты на выборах в октябре 1939 г. Например, во Аьвове практически все кандидаты были украинцами, что говорит о закате влияния значительного по своему количеству польского населения[89]. Первоначальные земельные реформы советская власть тоже использовала для того, чтобы завоевать доверие местного крестьянства за счет польских помещиков (панов). В южных провинциях первые месяцы советской оккупации проводилась политика украинизации — открылись украинские школы и появились газеты на украинском языке[90].

Советская оккупация сопровождалась сокращением числа школ с преподаванием на польском языке. Напротив, поощрялось обучение на украинском, русском и белорусском языках; осталось и несколько еврейских школ с преподаванием на идиш[91]. Эти изменения вызвали затруднения для учителей, которым пришлось срочно учить новые языки. Наступление коммунистов против религии тоже сосредоточилось на более восприимчивом молодом поколении. Все школы стали светскими, а религиозное воспитание было заменено мощной антирелигиозной пропагандой[92].

Пресса на оккупированной территории подвергалась строгой цензуре. Например, немногочисленным газетам на идиш было запрещено упоминать о немецких расправах с евреями — что автоматически вытекало из самого наличия пакта Гитлера—Сталина. Из библиотек изъяли множество книг, а приемлемых произведений советских авторов не хватало[93]. Во время предвыборной кампании целая армия пропагандистов восхваляла преимущества советской власти на бесконечных лекциях и собраниях, посещение которых было обязательно[94]. Польские флаги и польских орлов заменили красными знаменами и портретами Сталина — вездесущими символами советского государства, которое старалось стереть даже воспоминания о государственной системе, которую оно сменило.

Под натиском притязаний на тоталитарное господство местное население обычно смирялось и не сопротивлялось быстрым изменениям, которыми они сопровождались. В то же время советская власть пыталась склонить часть населения к сотрудничеству. Некоторых падких до наживы людей склоняли к доносам на соседей, обещая за это часть имущества высланных[95]. По мнению Яна Гросса, использование государством недовольства отдельных лиц в своих целях демонстрирует и силу, и ограниченность тоталитаризма. Такая политика, подчеркивая способность государства по своему усмотрению распоряжаться гражданами, одновременно открывала путь произволу, коррупции и стремлению удовлетворять личные интересы[96]. Сталин не спешил противостоять одновременно и украинцам, и полякам, ибо его главной целью было не ослаблять железную хватку, с которой он вцепился в новые территории. Учитывая специфику местных условий, Советы сочли коллективизацию подходящим методом контроля над громадной сельскохозяйственной территорией, не проявлявшей особой лояльности к советскому режиму[97].

Однако уступчивость отнюдь не означала одобрения происходивших изменений. Несмотря на новые возможности продвижения по службе, предлагаемые украинцам и белорусам, возникло взаимное разочарование между советскими властями и теми, кто сочувствовал местным националистам. И украинские, и белорусские подпольные организации в предстоящей борьбе с Советами надеялись на поддержку Германии[98]. Равным образом советским властям за недостатком квалифицированного персонала приходилось назначать на административные посты польских учителей и юристов. Тем самым уже была заложена основа для конфликтов и альянсов, которые неизбежно должны были возникнуть в период будущей немецкой оккупации.

Обстановку, создавшуюся при, немецкой оккупации, невозможно понять без анализа последствий короткого периода советского господства. Для этнически смешанного населения восточной Польши приход Красной Армии осенью 1939 г. означал политические репрессии, депортации и коренные экономические изменения. Политика, утвердившая политическое господство поляков в 1930-х гг., повернулась на 180 градусов, и польская элита стала главным объектом преследований НКВД.

Советы поставили себе целью срочно прибрать к рукам превалирующее на польских территориях сельское население, НКВД стремился ликвидировать любую группу лиц, которая могла представлять угрозу советской власти. В его проскрипционные списки попали местные коммунисты, белорусские и украинские националисты и политически активные евреи. Притязания коммунистической партии, полагавшей себя единственно законной политической организацией, навязывались силой.

Давление политических репрессий и пагубные результаты советских экономических реформ заставили многих местных жителей в 1941 г. приветствовать немцев как освободителей. В сущности, они были готовы приветствовать кого угодно, кто обещал бы освободить их от советского ига. Находящиеся в изгнании радикальные украинские националисты тесно сотрудничали с немцами, и многие украинцы вспоминали помощь немцев в короткий период своей независимости в 1918 г.

В какой степени советская оккупация обострила антисемитизм, оценить трудно. Нацистская и националистическая пропаганда, разумеется, не преминула воспользоваться высоким положением евреев в коммунистической иерархии. Правда, детальный анализ показывает, что при советском режиме мало кто из местных евреев занимал руководящие должности[99]. Однако у многих не евреев под влиянием их собственных предрассудков создалось впечатление, будто еврей поддерживали советскую систему и больше всех от нее выиграли.

Ограниченные субъективные свидетельства о существовании антисемитизма не дают оснований для вывода, что по сравнению с периодом польской власти положение резко изменилось. Государственная дискриминация евреев уменьшилась, так как евреи впервые смогли занимать ответственные посты во всей общине в целом. Тем не менее, поляков, украинцев и белорусов раздражал сам факт присутствия немногочисленных евреев в полиции и администрации, что прежде было совершенно немыслимо[100]. Те, кто при советской власти лишился работы или подвергся преследованиям, был особенно восприимчив к нацистской пропаганде, которая ставила знак равенства между евреями и коммунистами. Именно люди, затаившие возмущение советским режимом, при немецком владычестве вскоре выдвинулись на передний план.

Экономические и политические сдвиги 1939-41 гг., несомненно, нарушили взаимоотношения между этническими общинами, и в будущем тлеющий огонь ненависти грозил разрастись в пожар. В то же время справедливость требует сказать, что без присутствия нацистов с их радикальной идеологией систематическая программа геноцида была бы немыслима. Однако нацистам было относительно легко завербовать людей, готовых по самым разнообразным мотивам проводить их чудовищную политику.

Особенно интересно сравнить методы, применявшиеся НКВД для контроля над захваченными территориями, с методами немцев. В 1939 г. обе тоталитарные системы стремились сокрушить возможное сопротивление остатков польского государства. Методы были на редкость сходными — и те, и другие сосредоточивались на польской элите, подвергая ее представителей арестам, депортациям и кровавым расправам[101].

Главное различие между двумя системами отражалось в их идеологии. В то время как немцы, одержимые расовой теорией, определяли своих врагов в соответствии с нею, Советы были меньше озабочены национальными и этническими различиями. В списке заклятых врагов НКВД первое место занимали помещики и капиталисты. Национальные группы интересовали Советы лишь постольку, поскольку от них можно было ожидать сопротивления режиму.

Массовая депортация свыше миллиона человек из восточной Польши ясно демонстрирует произвольный характер советских репрессий. Она была географическим решением проблемы политического контроля с целью изолировать и деморализовать потенциальную оппозицию на вновь оккупированных территориях и одновременно способом восполнить острую нехватку рабочей силы на востоке СССР. Мало кто ухитрялся ускользнуть из этой сети; это удавалось порой лишь тому, кто во время облавы просто отсутствовал дома. Тем не менее, столь масштабные мероприятия запугали все население и нарушили планы тех, кто пытался организовать активное сопротивление режиму. При Сталине советские граждане свыклись с тем, что в один прекрасный день человека можно ни с того ни с сего арестовать и выслать.

Еще одним заслуживающим упоминания моментом было обращение с членами семей арестованных. Их НКВД тоже высылал на работу в отдаленные области без всяких шансов на побег[102]. Считалось, что близкие родственники узников наверняка затаили негодование и злобу. Многие высланные погибли от лишений в пути и от жизни на так называемом «свободном поселении».

Позже аналогичной логикой руководствовались немцы. Еврейских детей истребляли по расовым причинам, а по мере развития партизанской войны пошли в ход взаимные преследования семей партизан и коллаборационистов, ибо обе стороны определяли своих врагов по наследственному признаку. Достойно внимания, что тоталитарное советское государство принимало меры против членов семей своих предполагаемых противников еще до 1941 г.[103]

Немецкая оккупация, последовавшая за советской, взяла на вооружение ряд методов, разработанных ее предшественниками за короткий период их господства. Например, немцы не тронули большую часть колхозов, считая их наиболее надежным источником снабжения своей армии[104]. Оба режима одинаково стремились использовать национальное соперничество между поляками, украинцами и белорусами для упрочения своего господства посредством традиционного имперского принципа: «разделяй и властвуй».

Травмы, нанесенные массовыми советскими депортациями, оставили неизгладимый след даже в сознании тех, кого они не коснулись. Они оказывали влияние на все этнические группы в продолжение всего периода немецкой оккупации. Евреям немецкие «селекции» в свете аналогичных советских облав вначале казались хотя и зловещими, но не фатальными. Однако немецкие эшелоны, увозящие людей на работу в рейх, слишком живо напоминали советские депортации, чтобы отъезд в Германию стал добровольным; в качестве принудительной меры это было пропагандистским провалом[105]. Хотя условия труда в Германии были обычно более цивилизованными, чем в Сибири, местные жители опасались, что их везут не на современные фабрики или богатые фермы, а в концентрационные лагеря. Эти депортации наряду с не делавшими никаких различий карательными акциями уничтожения, загоняли в объятия партизан даже потенциальных союзников немцев. Следует помнить, что разнузданная расистская идеология, направленная без разбора против всех народов, населяющих захваченные немцами территории, оказалась идеологически более угнетающей, чем советский вариант, который (по крайней мере, официально) провозглашал равенство всех граждан независимо от их национальности.

Воздействие советской оккупации на еврейские общины также имело большое значение в свете будущих еще более тяжелых испытаний. Пинчук в своей оценке влияния советской оккупации на евреев местечек восточной Польши подчеркивает, что распад общины вследствие быстрых социальных изменений оставлял евреев изолированными перед нацистской угрозой. Один еврей из Гродно жаловался: «Каждый жил только для себя. Евреи почти не общались друг с другом, словно всякие дружеские отношения прервались, словно люди внезапно перестали доверять друг другу. Везде чувствовалась какая-то отчужденность»[106].

В нацистских гетто важнее всего для евреев была, конечно, не община в широком смысле слова, а семья. Забота о слабых членах семьи в первую очередь заставляла людей не рисковать, пускаясь в бегство, а оставаться вместе.

Вследствие советской цензуры евреи не знали, как нацисты обращаются с их единоверцами. Для евреев-журналистов пакт Гитлера-Сталина означал запрет на публикации об антисемитской политике Германии. Поэтому некоторые евреи не были подготовлены к ужасам нацистской оккупации и не пытались бежать. Те, кто был постарше, сравнивал вежливость немецких солдат во время Первой Мировой войны с недисциплинированностью русской царской армии[107].

Перед немецким вторжением некоторые евреи из восточной Польши из-за жизненных неурядиц на советской территории решили вернуться в оккупированную немцами зону. Немцы разрешили туда въехать немногим, главным образом потому, что своих евреев они хотели депортировать на восток. Нижеприведенный «анекдот» хорошо иллюстрирует ту дилемму, что встала перед евреями в этот период: «В Бяла Подляске, первой станции на германской стороне границы, поезд с беженцами, отправлявшимися на восток, встретился с поездом, идущим на запад. Когда евреи, прибывшие из Бриска (Бреста), увидели направлявшихся туда евреев, они крикнули: “Вы что, с ума сошли? Куда вы едете?” На что беженцы из Варшавы столь же изумленно ответили: “Это вы с ума сошли, куда вы едете?”»[108]

Правда это или миф, но этот образец черного юмора наглядно демонстрирует, с какими трудностями сталкивались евреи, пытаясь определить, которая из двух систем представляет большую угрозу для их жизни в тот момент, когда немцы еще не встали окончательно на путь геноцида. Поистине по странной иронии судьбы жестокая советская политика депортаций и мобилизации в армию во многом помогла польским евреям избежать судьбы своих братьев, павших жертвами нацистского Холокоста[109].