Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава 7 ПАРТИЗАНСКАЯ ВОЙНА, 1942-1944 гг.

Потери мирного населения на Украине и в Белоруссии во время Второй мировой войны — одни из самых высоких среди европейских стран. Согласно официальным оценкам, Белорусская Советская республика потеряла примерно треть своего населения. Это была невиданная демографическая катастрофа, исторически сопоставимая лишь с такими катаклизмами, как «Черная смерть» или Тридцатилетняя война. Значительную часть этих потерь можно, по-видимому, отнести на счет последствий советских депортаций, истребления евреев, потерь Красной армии, немецких депортаций и послевоенной эмиграции. Но и за вычетом этого, потери гражданского населения исчисляются сотнями тысяч[768].

Значительная часть потерь нееврейского гражданского населения была вызвана насильственной смертью в результате интенсивной партизанской войны, которая с особой силой бушевала в северных областях Украины и в Белоруссии. Наиболее сильные разрушения были, несомненно, нанесены крупными анти-партизанскими операциями, предпринятыми немецкой армией, частями СС и полицией с целью тотального опустошения больших территорий. В ходе таких рейдов сотни деревень вместе с их обитателями были буквально стерты с лица земли и так никогда и не восстановлены, ибо в живых не осталось ни одного человека. В некоторых районах соперничающие между собой партизанские группы сражались друг с другом или нападали на гражданских лиц, принадлежавших к другим этническим группам, причем с изменением общей политической обстановки их взаимоотношения тоже постоянно изменялись.

В своей первоначальной оценке партизанского движения немцы стали жертвами собственной идеологии. Их доклады 1941 г. обычно преувеличивают степень партизанской активности населения, которое на самом деле оставалось либо пассивным, либо даже доброжелательным по отношению к своим новым господам. Немецкие чиновники отчасти искали предлога для оправдания ничем не спровоцированных массовых убийств евреев, которые в тот период лишь начинали оказывать им вооруженное сопротивление[769]. Что же касается большинства местного населения, то по отношению к ним политика немцев представляла собой сочетание экономической эксплуатации и политических репрессий, что особенно явно проявилось в обращении с военнопленными и в принудительной отправке на работу в Германию. Это способствовало тому, что местное население отвернулось от немецких оккупантов.

В этих условиях продолжающееся ожесточенное сопротивление советских войск на фронте и умелая пропаганда создавали благодатную почву для советского партизанского движения во многих районах. К лету 1942 г. небольшая группа бывших военнослужащих Красной армии и руководители советских партизан начали мобилизовывать и использовать растущую волю к сопротивлению[770]. Жестокие репрессии немецкой полиции против целых общин в свою очередь усиливали партизанскую борьбу, вовлекая в нее почти все население. К концу 1943 г. немцы уже утратили контроль над обширными сельскими территориями; во многих районах их влияние ограничивалось лишь городами и главными линиями коммуникаций[771].

Западные историки уделяли относительно мало внимания партизанской борьбе за линией фронта, особенно в районах, находившихся под контролем немецкой гражданской администрации[772]. В настоящее время доступ к новым источникам позволяет подробно исследовать характер этой борьбы с точки зрения участия в ней местного населения. Ценный материал о развитии партизанского движения на местном уровне в первый год оккупации дают воспоминания одного бывшего партизана из района Мир.

Летом 1941 г. отступающие советские солдаты бросили свое оружие в реку Неман. Местные жители достали это оружие и спрятали его, предполагая оказать какое-либо сопротивление немецким оккупационным силам в будущем. С самых первых дней войны немцы и местные полицейские регулярно являлись в деревни и отбирали у крестьян скот и продукты. В это время еще не было никаких партизан, и никакого сопротивления никто не оказывал.

Партизанское движение в районе Мир начало организовываться в 1942 г. По словам нашего партизанского информатора из деревни Бережно, «зимой 1941-42 гг. в нашей деревне было пять активистов, в том числе и я. Мы ходили туда, где спрятали брошенное советское оружие, и учились с ним обращаться. Мы боялись, что о нас узнают немцы, и по ночам ставили для наблюдения двух часовых на дороге за деревней и одного — в самой деревне. К маю 1942 г. число активистов в Бережно возросло до 28. Из них пятеро были советские солдаты, которые при отступлении остались в деревне и там работали»[773].

Судя по немецкому докладу по Минской области, зимой 1941-42 гг. больше всего неприятностей немцам доставляли несколько грабителей, промышлявших в районе Слуцка и Ганцевичей. В то же время партизаны пытались вербовать военнопленных, которых отпустили из лагерей для работы в колхозах, а также других гражданских рабочих. В марте 1942 г. партизаны начали готовиться к своему летнему наступлению. Как только растаял снег, активность партизан усилилась, потому что им стало легче передвигаться незамеченными. Теперь они начали терроризировать тех, кто работал на немецкую администрацию[774].

Примерно в это же время немцы начали усиливать свои контрмеры. Так, весной 1942 г. деревня Антоньево близ города Мир «была сожжена в качестве репрессивной меры против партизан и в назидание местному населению, дабы предотвратить его сотрудничество» с партизанами[775]. Однако подобные акции зачастую лишь способствовали переходу к более активному сопротивлению. Например, один поляк из Несвижа, Юзеф Мархвинский, бежал к партизанам в апреле 1942 г. после того, как внучка соседа предупредила, что немцы его разыскивают. Ему повезло: когда немцы местные полицейские пришли за ним, его не было дома. Оружие, которое он раздобыл накануне, он захватить не успел, но залез на чердак и выбрался через крышу. Он вспоминает, что «благодаря девочке, которая нас предупредила, мы не попали в лапы нацистских головорезов, и, несмотря на сильный огонь, который те открыли, добрались до леса Альба в двух километрах от нашей деревни»[776]. Таким образом, чудом избежав ареста, он стал партизаном.

В мае 1942 г. немцы издали приказ, согласно которому всем бывшим советским военнослужащим надлежало явиться в Мир для перерегистрации. Наш информатор из Бережно вспоминает: «Пять бывших советских солдат, находившихся в Бережно, решили никуда не ходить. Поэтому мы снабдили их оружием, и они убежали в лес. Можно сказать, что к этому времени уже возникла какая-то форма партизанского движения. Я вместе с другими активистами оставался в Бережно. Мы помогали на фермах наших родителей, потому что там было еще много работы. В леса мы бежали только в июле или августе 1942 г., когда все работы были закончены»[777].

В других местах, например в Бресте, события развивались в такой же последовательности. В 1941 г. первоначальное ядро пограничников и бывших красноармейцев ушло в подполье. Они пользовались пассивной поддержкой местных жителей, а летом 1942 г. перешли в наступление против немцев. Так, 21 июня 1942 г. на Брестском шоссе была атакована немецкая транспортная колонна. Судя по докладу партизан, при этом были уничтожены 4 грузовика и 1 легковой автомобиль. Немцы понесли значительные потери[778]. Это подтверждается немецкими докладами о потерях, в которых сообщается о гибели двух жандармов в этом районе в конце июня[779]. Послевоенные судебные разбирательства свидетельствуют, что вскоре после этого немцы приняли жестокие карательные меры. «Летом 1942 г. после уничтожения немецкого легкового автомобиля на шоссе, немцы наказали близлежащие деревни. В Збунине они расстреляли несколько человек, а их дома сожгли. Близ станции Дубица они разрушили Смолярню, после чего отправились в деревню Леп-левка. Многие крестьяне успели убежать, но человек десять немцы все же поймали и застрелили, а около полусотни домов сожгли»[780].

В сентябре начальник СС и полиции Ганс-Адольф Прюцман выпустил инструкции, согласно которым, ввиду недавних потерь, нанесенных атаками партизан, офицерам полиции охраны порядка на Украине рекомендовалось без особой надобности воздержаться от ненужных поездок на автомобилях[781].

В Западной Белоруссии части СС, участвовавшие в ликвидациях гетто в окрестностях Вилейки в мае 1942 г. отмечали, что «тревожные слухи о партизанах в большинстве случаев преувеличивали опасность и часто оказывались всего лишь ложной тревогой»[782]. Партизаны в это время распространяли слухи, преувеличивавшие их силы, делая это по тактическим соображениям, с целью запугать противника и облегчить проведение своих операций. Шалом Холав-ски вспоминает: «Мы скоро поняли, что в партизанской войне слухи об оружии важнее самого оружия, и что для распространения этих слухов нужно установить связь с населением. Мы работали над созданием иллюзии нашей великой мощи. Мы раздували слухи о силе и о победах, а эти слухи в свою очередь возбуждали воображение крестьян, которые при пересказе еще больше их преувеличивали и искажали»[783].

Летом 1942 г. активность партизан действительно возросла. Один жандарм рассказал, что с лета 1942 г. «в связи с риском наткнуться на партизан вокруг Мира патрули проводились реже, но полицейских в них участвовало больше»[784]. После того, как 9 июня 1942 г. барановичская полиция безопасности понесла тяжелые потери близ Налибоки, в Рейхскомиссариате Остланд было созвано совещание для обсуждения растущей опасности, исходящей от партизан. На совещании особо подчеркивалось, что ситуация требует значительного увеличения численного состава полицейских сил[785].

Чтобы противостоять растущей угрозе, не ослабляя фронтовые части, было принято решение усилить местную полицию. В соответствии с этим в июле—декабре 1942 г. численность Shutzmannschaft-Einzeldienst возросла с 30.000 человек до более чем 200.000[786]. Такой быстрый рост изменил и характер шуцманства. Если раньше оно было небольшой добровольной организацией, то теперь превратилось в структуру, которую можно было создать лишь посредством какой-либо формы принудительного призыва[787].

О реальном усилении активности партизан ясно свидетельствуют немецкие оперативные сводки на местном уровне. В них стало содержаться меньше пропаганды и больше суровых фактов. Например, в конце июня 1942 г. в районе Мира патрулю, состоявшему из 2 жандармов и 27 шуцманов, удалось предотвратить налет отряда из 50 партизан на деревню Обрина с целью захватить зерно. В жестокой схватке был убит коммунист — бывший руководитель Ере-мичей и расстреляны два человека по подозрению в том, что они — агенты партизан[788].

Одновременно немцы и местные полицейские понесли первые потери, а родственники павших в бою шуцманов начали получать за них компенсации[789]. Из сводок жандармерии Житомира видно, что сообщения о первых жертвах вызвали настоящий шок: «Мы попали в немилость судьбе. Обрушившись на нас, словно гром среди ясного неба, она забрала двоих наших товарищей-жандармов»[790]. Именно в ответ на эти потери немцы прибегли к жестоким репрессиям, что заставило всех участников игры повысить свои ставки.

Начиная с зимы 1941-42 гг. советские партизаны развернули пропагандистскую кампанию среди населения, умело используя немецкие неудачи на фронте. Они распространяли сведения о немецком отступлении и о захвате Красной армией оставленных ею в начале войны городов. В подтверждение этого на стенах вывешивались плакаты, которые содержали также призывы вступать в партизанские отряды и угрозы тем, кто сотрудничает с немецкими властями[791]. Многие из первоначальных нападений были направлены против сельских старост и полицейских в отдаленных деревнях. Демонстрируя неспособность немцев защитить своих подручных от партизан, это, в свою очередь, затрудняло их старания восполнить понесенные потери.

Необходимо подчеркнуть, что вначале партизанское движение развивалось стихийно. Первые толчки к сопротивлению исходили от бывших коммунистов и красноармейцев, которые прятались в лесах и вначале не имели никаких контактов с Москвой. Организация сопротивления в Минском гетто тоже возникла без всяких приказов «сверху»[792]. Узников, в том числе даже подростков, к активному сопротивлению подталкивала жестокость немцев. Наш информатор, бывший партизан из Бережно, вспоминает: «В лесах были и другие организованные группы из деревень Синявская Слобода, Погорелка и Лядки. Наша база находилась в Налибокском лесу. Первая группа называлась "Комсомольской”, потому что большая часть ее членов были очень молоды. Нас было 56 человек. Мы сразу начали устраивать засады около Еремичей и Турца. Мы перерезали телефонные провода. Другие группы минировали железнодорожные пути»[793].

В каждой деревне партизаны установили сеть контактов, с помощью которой получали предупреждения о деятельности полицейских. Жена одного партизана (выполнявшая обязанности курьера) из одной деревни близ Деречина (Слонимский округ) вспоминает: «Днем полицейские могли свободно разгуливать по деревне и получать еду от сельчан. Партизаны приходили только ночью, но они не могли быть уверены, ушли полицейские или нет. Могло так произойти, что зайдет партизан в какой-нибудь дом, а там ночует полицейский. Поэтому я ходила по дворам и узнавала, нет ли там полицейских»[794].

Партизанские агенты из числа местных жителей тайно передавали партизанам оружие и боеприпасы полицейских[795]. Некоторые полицейские, возможно, играли двойную роль вполне сознательно, чтобы обезопасить себя на случай, если в войне победит другая сторона. На послевоенных судебных разбирательствах бывшие полицейские нередко утверждали, будто регулярно снабжали партизан боеприпасами и информацией[796]. Однако разоблачение могло кончиться смертью, причем не только этого полицейского, но и всей его семьи. Для передачи оружия и информации партизаны часто прибегали к помощи детей. Для этих, по сути своей, взрослых заданий могли быть использованы комсомольцы[797].

Успех партизан безусловно в большой степени зависел от поддержки местного населения. Когда во второй половине 1942 г. соотношение сил на фронте начало меняться, активность партизан тоже возросла. Немецкие акции против евреев тоже способствовали увеличению числа людей, бежавших в леса и полных решимости оказывать сопротивление немцам. Некоторые немецкие сводки отмечают влияние этого фактора и подчеркивают необходимость вылавливать беглецов[798]. Между тем советские партизаны далеко не всегда радостно встречали бежавших к ним евреев. Пережившие войну евреи нередко описывали не слишком дружественное отношение к ним партизан, особенно если у них не было при себе оружия[799]. Некоторых беглецов антисемитски настроенные партизаны прогоняли или даже убивали. На Волыни националистически настроенные партизаны зверски уничтожили тысячи евреев, избежавших «ликвидации» в гетто[800].

Руководители советских партизан опасались, что большие группы еврейских беженцев истощат их продовольственные запасы, и это помешает им бороться с немцами. Среди евреев было очень мало бойцов, прошедших военную подготовку, а многие бежали в леса без всякого оружия[801]. Поэтому некоторые опытные партизаны презрительно относились к евреям, не годившимся, с их точки зрения, для военных действий. Так, капитан Черный, руководитель советских партизан в районе южнее Барановичей, «насмехался над евреями, уверяя, будто они отдали все свое золото и серебро немцам и работали на них, а в леса явились не воевать, а спасать свои шкуры». Он даже грозил расстрелять каждого десятого из еврейской партизанской группы за мнимый грабеж[802]. Лишь практические дела еврейских партизан могли преодолеть эти предубеждения.

Взвешенную оценку деятельности еврейских партизан дал один из партизанских руководителей Слонимского района: «Партизанский отряд, которым я руководил, не уступал в героизме и отличном выполнении заданий организованной сети русских партизан. Эти простые евреи, не имевшие понятия о том, что такое винтовка и что такое война, через несколько месяцев приспособились к обстановке и сделали большое дело — большое в том смысле, что, во-первых, не пошли на убой, во-вторых, показали всему миру, что евреи-солдаты — я бы не сказал лучше русских, но во всяком случае такие же, как русские и солдаты других национальностей»[803].

Учитывая враждебное отношение к евреям, решающее значение для их выживания имели их первые контакты с партизанами. С этой точки зрения группе евреев, избежавших «ликвидации» в Несвижском гетто, поистине повезло. На них случайно натолкнулся упомянутый выше Юзеф Мархвинский, уже вступивший в партизанский отряд в апреле 1942 г.: .

«В конце июня или июля 1942 г. — точно не помню — я возвращался с боевого задания и... из чисто партизанского интереса зашел навестить одного знакомого, который жил в 2 километрах севернее Несвижа. То, что я от него узнал, привело меня в ужас. Он рассказал, что накануне несвижская полиция убила всех евреев, оставшихся в живых после первой расправы, и тотчас шепотом продолжал: “Я спрятал у себя в сарае 17 человек, которые пришли ко мне ночью”. Он попросил меня взять их с собой, потому что каждую минуту сюда могут нагрянуть полицейские и убить этих людей, а заодно и всю его семью. Я быстро посоветовался со своим отрядом и, получив согласие, взял их с собой. Из этих 17 трое потом погибли, а остальные пережили войну»[804].

Еврейке, избежавшей «ликвидации» в лагере Лесная (южнее Барановичей) в марте 1943 г., тоже «посчастливилось встретить добрых людей», которые сочувственно отнеслись к ней, когда она с ребенком постучалась в дверь их дома в лесу. Они снабдили ее едой и одеждой, и она пошла дальше[805]. В Новогрудском гетто было известно, что бедная не-еврейская семья, жившая в 4 километрах от города, Хиклз (собачники), принимала в свой дом беглых евреев и помогала им связаться с партизанами Бельского. Джек Каган рассказывает: «Каждого еврея, которому удалось бежать из гетто и добраться до Хиклз, они прятали на день или два, а потом снабжали продуктами на дорогу. Хиклз поддерживали связь с партизанами Бельского и объясняли беглецам, как их найти. Позже немцы узнали о том, что делали Хиклз, убили их и сожгли все их имущество»[806].

Самоотверженную помощь евреям оказывали также баптисты. Вот что пишет об этом Шалом Холавски: «Встречи с баптистами были напоминанием о добре и восхищении. Это была религиозная секта, с благоговением относившаяся к Священному писанию и мессианской миссии еврейского народа. Они жили в духовном мире, отделявшем их от всех, кто жил по соседству, их жизнь была чужда ненависти и кровожадности, окружавших их. Местное население, как правило, уважало партизан — за их силу, за их оружие. С баптистами все было по-другому. Превыше всего для них был человек. Они уважали нас и наши идеалы и неизменно показывали нам, что считают за честь дать нам кров. Их сочувствие очень трогало еврейских бойцов. Они давали нам убежище и приют из человечности»[807].

Это, однако, было редким исключением. Большинству еврейских беженцев искать помощи было не у кого. Как говорил местному крестьянину один еврей из Миоры: «Убить нас хотели не только немцы. Большая часть поляков и белорусов хотели бы видеть нас мертвыми. А без помощи не-евреев организовать сопротивление евреи не могли»[808].

Чтобы выжить, еврейские семьи могли полагаться только на себя. В лесах создавались еврейские семейные лагеря. Самым известным из них был лагерь Тувии Бельского, который никогда не отказывал в убежище ни одному еврею и даже пытался спасти евреев из оставшихся гетто[809]. В январе 1943 г. партизан Посессорский, переодевшись в крестьянскую одежду, проник в лагерь Новый Свержень, подкупив немецкого часового бутылкой водки. Он связался со своими родственниками из подпольной организации и умолял евреев немедленно бежать из лагеря. Когда план прорыва был готов, подпольная организация оповестила всех, что пора бежать. Как пишет

Шалом Холавски, побег в основном удался: «По сигналу мужчины бросились к забору, тихо пролезли сквозь дыру и исчезли во тьме. Через некоторое время послышались выстрелы, но беглецы были уже далеко. Часть людей направилась к Налибокскому лесу, а большинство — к Копыльским лесам»[810].

Однако как видно из послевоенных свидетельств одного из беглецов, шансы выжить в лесах были невелики: «Посессорский повел свою группу на базу партизан. На следующий день 11 евреев отправили на операцию. Они попали в засаду. 8 человек было убито. Через несколько дней немцы устроили в лесу рейд. Несколько евреев из нашей группы утонули в болоте. Тех, у кого было оружие, сразу отделили от тех, у кого оружия не было. Им приказали идти добывать себе оружие самим, сказав, что у евреев много золота, и они могут купить себе оружие. Их оставили на месте, а отряд отправился дальше»[811].

Джек Каган тоже пишет о враждебности многих местных жителей к евреям: «Обстановка, в которой действовали партизаны Бельского, была враждебной. Христиане — и крестьяне, и горожане — были ярыми антисемитами и терпеть не могли евреев-партизан. Иногда их даже выдавали властям. Партизаны Бельского были вынуждены прибегать к жестоким ответным мерам — казнить доносчиков и сжигать их имущество. Это был единственный способ их запугать и показать им, что еврейская кровь стоит дорого»[812].

Зимой 1943 г. шестерым партизанам из отряда Бельского удалось захватить двоих полицейских из Новогрудка, когда те отправились в деревню навестить свою родню. Их допросили, и когда они признались, что участвовали в убийствах евреев, казнили[813]. В ходе другой операции возмездия группа евреев-партизан под командованием доктора Атласа сыграла ведущую роль в партизанском нападении на гарнизон Деречина в Слонимском районе в августе 1942 г. При этом было убито некоторое количество местных полицейских[814].

Подробные сводки из района Мир отражают дальнейшее усиление активности партизан осенью 1942 г. Было совершено много нападений на отдаленные производственные единицы, типа мельниц и поместий, которые плохо охранялись немцами. Целью этих рейдов было главным образом захватить запасы продовольствия и помешать немцам ими воспользоваться. Типичным примером является нападение на деревню Симаково близ города Мир 10 ноября 1942 г. Партизаны сожгли недавно брошенное шуцманством здание сторожевой заставы, 14 домов с надворными постройками, 7 сараев, набитых продовольствием, деревенский клуб, школу и церковь. Один теленок, 6 свиней и 13 овец сгорели в своих стойлах. Жителей, которые сотрудничали с немцами, избили и пригрозили им расстрелом[815].

По мере того, как численность, вооружение и дисциплина партизанских отрядов возрастали, они начали предпринимать открытые нападения на немецкие патрули и сторожевые заставы. В ответ немцы расправлялись с деревнями, которые они считали оплотом партизан. Осенью 1942 г. подразделения немецкого 15-го полицейского полка провели ряд жестоких акций в районе Бреста. Так, в деревне Заболотье одна из рот этого полка расстреляла 289 человек, сожгла 151 крестьянское хозяйство и захватила 700 коров, 400 свиней, 400 овец и 70 лошадей. Кроме того, немцы забрали много зерна и сельскохозяйственного инвентаря. После допроса было освобождено только пять семей[816]. Немецкая переписка из этого района свидетельствует о том, что даже полиция безопасности сомневалась в человечности подобных методов полиции охраны порядка[817].

Последующие октябрьские и ноябрьские акции этого полицейского полка показывают, под какими разнообразными предлогами немцы уничтожали деревни и убивали их жителей. Начальник полиции безопасности Бреста предложил «очистить» оставшиеся в одном районе хутора, т. к. их жители ничего не сообщили о партизанах, хотя было широко известно, что они там активно действуют[818]. В другом случае было решено расстрелять те семьи, кто-либо из членов которых отсутствовал — предполагалось, что эти люди ушли к партизанам[819]. В другую группу лиц, которых следовало подвергнуть «особому обращению» (читай — казнить), входили все те, кто приехал в Брестскую область с Востока после советской оккупации 1939 г.[820] В деревне близ Мокраны был составлен список жителей, помогавших партизанам, — по-видимому, с помощью местных доносчиков, которые не могли не знать о последствиях СВОИХ ДОНОСОВ[821].

Одним из наиболее известных злодеяний местной полиции было убийство 60 членов семей партизан в деревне Лядки утром 13 января 1943 г. Многочисленные источники позволяют подробно реконструировать эту бойню. Главный свидетель — секретарь полиции города Мир — одновременно был агентом партизан. Свидетельства других полицейских и нескольких местных жителей обеспечивают его показаниям высокую степень независимого подтверждения.

В этой акции было задействовано свыше 100 местных полицейских и 5 жандармов, собранных со всех сторожевых постов района Мир. Их поддерживали полицейские из Барановичей. Они пришли в деревню Лядки пешком, не встретив по дороге ни одного партизана. Секретарь полиции рассказывает:

«Мы прибыли в Лядки в час ночи. Кто-то из местных жителей указал, какие дома полицейские должны занять. Один из начальников велел полицейским группами по 5 или 6 человек зайти в каждый дом и никого оттуда не выпускать... Полицейские заняли только те дома, где жили семьи партизан, хотя они понятия не имели, зачем их надо охранять... Мне с группой полицейских тоже приказали охранять один дом... Эта семья состояла из старика и четырех мальчиков от 5 до 13 лет... Мы просидели там всю ночь до рассвета. Время от времени мы по очереди дремали. Когда совсем рассвело, кто-то снаружи приказал выйти из домов и отправиться по улице в сторону местечка Турец. Я вышел из дома, который всю ночь охранял, и вскоре увидел, как из другого дома, переговариваясь друг с другом, выходит несколько старших полицейских... Их разговор показался мне подозрительным. Я увидел Г., который показывал на свой пистолет, и услышал его слова: “Я все время его заряжал, и все равно мне не хватает патронов”. Остальные тоже возились со своим оружием... Я решил зайти в дом, откуда они только что вышли. Там валялось три или четыре трупа. Все они были одеты и лежали в лужах крови, и у всех были прострелены головы»[822].

Таким образом, расстрельный взвод по очереди заходил во все дома партизан и убивал всех, кто там был. Один из уцелевших жителей спрятался за печкой и оттуда увидел, как местный полицейский застрелил его мать и еще четверых членов его семьи. Он заметил, что полицейские, учинившие эту расправу, были пьяны[823]. Другой юный свидетель убийства, старший брат которого был партизаном, так описывает происходившее:

«13 января 1943 г. я был дома с отцом, матерью, сестрами и маленьким ребенком. Часов в 10 утра (утро было ясное и морозное) пришли двое полицейских. Они были пьяны, едва держались на ногах, ругались и называли нас партизанской сволочью. От страха я залез на печку, где сидела Нина, семилетняя дочка моего двоюродного брата. Перед тем, как эти двое полицейских ворвались в дом, у дверей поставили еще одного полицейского. Еще раньше в дом пришла какая-то женщина и сказала, что они расправляются с семьями партизан, но мы почему-то не убежали. После того, как у двери поставили полицейского, мой отец сел у окна и увидел, что к дому идут двое полицейских. Помню, что он сказал: “Вот идет наша смерть”. Мы все были в одной комнате... Двое полицейских велели моему отцу, матери и двум сестрам — у одной из них был ребенок — лечь на пол. Мне и Нине велели слезть с печки. Потом [полицейский] М. выстрелил в мою мать, попал ей в спину, и ее грудь разорвало. Они, наверное, стреляли разрывными пулями. Потом они выстрелили в мою сестру, отстрелили ей правую руку, потом в ребенка, отстрелили ему левую руку. Стрелял М. Он спросил другого полицейского, почему тот не стреляет. Он ответил, что его пистолет дал осечку. Потом М. выстрелил в мою младшую сестру и ранил ее. Ребенок заплакал. М. повернулся и выстрелил ему в голову. Мозг разбрызгался по всей печке. Сестра потом мне сказала, что она лежала на полу, рот у нее был полон крови, и она думала, что умирает, а потом увидела, как полицейские уходят. Мы с Ниной в это время сидели на печке. М. нас увидел и сказал [своему напарнику], что нас тоже надо убить, но тот сказал, что нас не надо трогать. Когда они уходили, они увидели Нинину бабушку, но убивать ее не стали — они боялись, что партизаны услышат выстрелы. Когда они ушли, я увидел, что отец встает с пола. Он был весь в крови моей сестры и ее ребенка, но в него никто не стрелял, и его даже не ранили. Моя старшая сестра была смертельно ранена, она стонала и вскоре умерла. Ребенок был убит. Мою младшую сестру ранили в бок, но она выжила. Маму они убили. Отец встал и велел мне спрятаться под кровать, но я был слишком большой и там не помещался, и потому снова залез на печку. Нину бабушка увела. Потом я увидел из окна, что к дому идут четверо полицейских. Отец и моя сестра легли на пол и притворились мертвыми. Полицейские приходили проверить, все ли убиты. Этих полицейских я раньше не видел. Они заглянули в дом и сразу же ушли»[824].

Еще один полицейский, ныне живущий на Западе, описывает происходившее почти так же, как секретарь полиции, особенно, когда речь идет о том, как именно происходила акция:

«Мне и другому полицейскому приказали охранять дом в деревне Лядки, чтобы никто оттуда не вышел. Зачем это надо, нам не сказали, но я знал, что эта деревня — партизанская. Это было вечером 12 января 1943 г. Было темно, и мы просидели там всю ночь. Наутро, едва рассвело, в дом пришли старшие полицейские. У них были короткоствольные русские пулеметы с круглыми магазинами. Один из полицейских велел нам уходить. Не успели мы выйти, как из дома послышалась стрельба. Звуки были такие, словно стреляли из разных пушек и пистолетов, но не из винтовок и не из пулеметов. Что делается в доме, я не видел... Мы присоединились к другим полицейским, которые были на улице. Я увидел, как из дома выходит руководящая группа — когда стрельба кончилась, они пошли в следующий дом. В это время мы уже выходили из деревни, но услышали стрельбу из того дома, куда они зашли. Те люди, о которых я сказал выше и которые расстреливали людей в домах, были офицерами [унтер-офицерами] и рядовыми полицейскими, семьи которых убили партизаны. Полицейские, которые охраняли дома, ждали остальных на краю деревни. Когда мы уходили из деревни, с другой стороны в деревню входила группа партизан. Я не думаю, что им было известно, что мы там, между нами и партизанами завязалась перестрелка, и один или два партизана были убиты... У расстрелянных семей забрали пару коров, и мне с другими полицейскими приказали отвести этих коров в Турец»[825].

Некоторые партизаны, которые провели ночь неподалеку, вскоре после начала стрельбы пришли на помощь деревне. Между деревнями Лядки и Барносово произошла короткая схватка, в которой был убит немец — командир моторизованного взвода из Барановичей, лейтенант Штайнерт. Для прикрытия своего отхода немцы даже вызвали авиационную поддержку[826]. Один из местных партизан, прибывших на помощь жителям деревни Лядки, рассказывает:

«Немцы отступили в Турец. Я говорю “немцы”, хотя на самом деле это были местные полицейские, а немцев среди них было не больше двух. Одного из них мы убили. Наша группа двинулась на Лядки. Стрельбы уже не было, потому что все полицейские вернулись в Турец. Все жители деревни высыпали на улицу — они уже знали о трагедии. Я вошел в последний дом на краю деревни. Там было много крови — все взрослые были убиты и лежали на полу, сверху лежали двое маленьких детей, которых полицейские тоже застрелили. Это была семья партизан Михаила и Владимира Мажейко. Среди убитых были отец, мать, невестка, двое детей 2 и 4 лет, а также старик, который, очевидно, указывал полицейским дома партизан. В Лядках я встретил мою мать и сестру, и они рассказали мне, как все произошло. Доносчик показывал полицейским дома, где жили семьи партизан. Один полицейский был в доме, другой стоял у ворот, чтобы группа, проводившая расстрел, видела, в какой дом надо заходить. Расстрелы проводила специальная группа полицейских — примерно 15 белорусов, которые были пьяны... В ту ночь было убито 8 семей, всего около 60 человек»[827].

По-видимому, в ходе акции случилось несколько ошибок, вследствие чего были убиты не те семьи, которые полиция намеревалась уничтожить. При этом происходили лишь отдельные грабежи, а оставшийся в деревне скот и имущество полицейские забрали, вернувшись в деревню через два дня[828]. Краткую характеристику преступников и задач операции на фоне немецкой стратегии в целом дает вышеупомянутый партизанский агент:

«Все те, кто убивал людей в Лядках, с удовольствием участвовали в казнях и к тому же никогда этого не скрывали. Я помню, что после расстрела этих семей полицейские боялись заходить в партизанскую деревню... Мне кажется, что акция в Лядках была лишь частью всей стратегии уничтожения людей, ибо немцы, используя полицию в качестве своего орудия, пытались установить свою власть повсеместно. Они были достаточно сильны в тех больших и малых городах, где размещались их гарнизоны, но когда из-под их контроля выходила какая-нибудь деревня, они старались превратить ее в мертвую зону. Позже в деревнях Лядки, Новое Село и Погорелка проводились и другие акции против гражданского населения»[829].

За время немецкой оккупации в районе Мир было убито от 300 до 500 не-евреев, в том числе много женщин и детей[830].

Этот подробный отчет дает возможность представить себе события, происходившие по всей Белоруссии и Украине в период усиления партизанской войны. В память обо всех деревнях, уничтоженных немецкими оккупантами, белорусы воздвигли в Хатыни, к северу от Минска, мемориал. 22 марта 1943 г. эта деревня была сожжена, а 156 ее жителей убиты запятнавшей себя многочисленными преступлениями «Бригадой Дирлевангера». В живых осталось только трое детей и один взрослый. Согласно официальным данным, в Белоруссии было уничтожено 209 городов и 9200 деревень. Многие из этих деревень были до такой степени разрушены, что их так и не восстановили. Официальная надпись на обелиске в Хатыни гласит, что на территории нынешней Белоруссии было убито 2.230.000 советских граждан[831].

Одной из контрмер, применявшихся немцами, были крупные операции против районов, считавшихся оплотами партизан. Типичным примером является «Операция Герман», известная местным крестьянам под названием «большая блокада». Этот широкомасштабный рейд был проведен в июле 1943 г. с целью выследить и выловить партизанские отряды в густых Налибокских лесах вокруг Воложина и Новогрудка, и одновременно захватить продукты, скот и рабочую силу для вывоза в Германию. Операция проводилась в районах, которые в основном контролировались партизанами. В ней участвовали подразделения шуцманства под руководством жандармерии, а также подразделения СС и полиции (в том числе литовский батальон шуцманства)[832].

В итоговом немецком отчете отмечалось, что в соответствии с указаниями фюрера, кишевшая партизанами территория полностью умиротворена и эвакуирована. Сельскохозяйственная продукция и скот собраны, а деревни, строения и все, что можно уничтожить, уничтожено. Работоспособное население депортировано, а остальные жители переданы соответствующим гражданским властям[833].

Что это означало для населения, видно из воспоминаний местных жителей. Один из жителей деревни Погорелка близ реки Неман рассказал, что в июле 1943 г., увидев, как немцы и полицейские, построившись в ряд, приближаются к деревне, он вместе с другими сельчанами «бросился бежать к реке Неман и к лесу. Те, кто умел плавать, переплыли Неман, а остальные спрятались в прибрежном кустарнике. Я с группой человек в 15 засел в кустах. Среди нас была женщина с маленьким ребенком. Ребенок заплакал, и это услышали полицейские».

В итоге беглецов обнаружили. Двоих мужчин по приказу начальника полиции расстреляли, оставшихся согнали в одно место и некоторых из них отправили на работу в Германию[834]. В докладе капитана Зиглинка, командира 57 батальона шуцманства, который в это время действовал вместе с подразделениями полиции городов Мир и Турец близ реки Неман, сказано, что партизаны пытались выдать себя за мирных крестьян[835].

Для евреев, скрывавшихся в Налибокском лесу, крупные рейды были особенно опасны. Один выживший вспоминает: «...16 июля 1943 г. в Налибокском и Воложинском лесах началась большая облава... она началась в том лесу, где мы жили. К счастью, мы узнали от крестьян, что приближаются немцы. Мы побежали к болотам. Нескольких евреев убили, еще нескольких поймали. Облава в нашем лесу продолжалась 5 дней. На берегу Немана и на дорогах немцы поставили палатки и станковые пулеметы. Через 5 дней они углубились в леса, а мы вернулись в свои землянки»[836].

Джек Каган, который в конце лета 1943 г. бежал из Новогрудского гетто, говорил, вспоминая, что ему очень повезло — если бы побег не отложили, он едва ли смог бы добраться до партизан, когда территорию прочесывало так много немцев[837].

По мере того, как полицейские операции стали направляться не только против евреев, но и против остатков местного населения, шуцманства становились все менее надежными. Начальник окружной жандармерии Бреста в августе 1942 г. жаловался, что шуцманы в Озятах и Радваничах не хотят рисковать своей жизнью в бою с партизанами[838]. Если полицейских заставали спящими на посту, их могли избить[839]. Шуцманов обычно селили в бараках и посылали нести патрульную службу большими группами — не только ради их безопасности, но и для того, чтобы им было труднее дезертировать.

Один бывший полицейский, завербованный в полицию по призыву, утверждал, что немцы ему не доверяли. Его явно взяли в полицию главным образом для того, чтобы он не присоединился к партизанам: «В 1943 г. полиция Деречинского гарнизона окружила нашу деревню и забрала молодых людей служить в полицию. Они отвели нас в Деречинский гарнизон, оставили там и пригрозили, что если мы попробуем бежать, они расстреляют нашу родню. Они нам не доверяли. Меня ставили охранять мельницу, войсковую лавку и другие места. На акции нас не брали. Если бы брали, партизаны убили бы нас, а я вот выжил. Однажды, когда я был в полиции, на акцию отправились 32 полицейских, а вернулись только 10. Остальные были убиты. Мне немцы не доверяли, они подозревали, что я могу убежать к партизанам»[840].

Обнаружено свидетельство о случае, когда группа полицейских отказалась участвовать в расстреле семей местных партизан. В декабре 1943 г. гарнизон Полонка в составе 30 человек отправился на анти-партизанскую акцию в деревню Тешевла. По словам одного полицейского они рассредоточились и со всех сторон окружили ферму:

«После обыска из дома вывели пожилого мужчину и пожилую женщину — отца и мать партизана. Больше никого на ферме не было... Во дворе командир полиции приказал кому-то (кому — я не знаю) их расстрелять, но те отказались. После этого между командиром и полицейскими началась перебранка. [Командир] обозлился и приказал, чтобы их расстреливали только начальники полицейских участков»[841].

После этого обоих стариков расстреляли командир полиции, его помощник и трое командиров отделений, которые составили расстрельную команду[842]. Аналогичный случай неповиновения произошел в районе Бреста. Один местный полицейский заявил начальству, что он — баптист и потому не станет стрелять в убегающего пленного. Его арестовали и отправили в Брест. Дальнейшая его судьба неизвестна[843].

Одним из главных мотивов участия полицейских в карательных акциях была надежда получить добычу. Один бывший полицейский вспоминает сцену после расстрела человека, заподозренного в партизанской деятельности в районе Несвижа: «После того, как коровник загорелся, все полицейские, в том числе и я, бросились хватать имущество расстрелянного»[844]. В деревне Гумнищи (район города Новая Мышь) в доме одной женщины нашли боеприпасы. Женщину и двух ее сыновей расстреляли. «После казни этой женщины полицейские забрали ее имущество а потом подожгли дом и свинарник. Они взяли велосипед, граммофон и другие вещи»[845].

Шуцманы бежали к партизанам довольно часто. Для тех, кто служил недалеко от дома, бежать было легче, потому что среди партизан у них были знакомые, которые могли за них поручиться[846]. Однако последствия для семей дезертиров часто бывали катастрофическими. Как вспоминал на суде один полицейский из Несвижа: «Я не ушел к партизанам, потому что боялся за свою семью... Когда я подписывал письменное обязательство, в полиции меня предупредили: “если ты убежишь к партизанам, мы расстреляем твою родню и сожжем твое хозяйство”»[847].

Эти угрозы часто выполнялись. Осенью 1943 г. после дезертирства одного местного полицейского из деревни Жуковичи (в районе Мир), полицейские застрелили его мать, младшего брата и двух сестер (одной из них было 13 или 14 лет)[848].

Другой мишенью для полицейских были семьи тех, кто ушел из дома к партизанам[849]. Найти такие семьи было нетрудно, особенно если в деревне имелись доносчики. В таких случаях семьям тоже приходилось прятаться. Рассказывает жена одного бывшего партизана: «В нашей деревне было всего два партизана — мой муж и Г. Он был холостой. Жены партизан обычно уходили в подполье. Мой муж и Г. ушли к партизанам в один день. Свою мать и брата Г. спрятал от полиции в одной лесной деревушке. Но полицейские из Золотеева нашли брата Г. и убили его. После этого немцы и полицейские убили родню моего мужа, С. и двух партизан. А потом в нашей деревне партизаны убили семью полицейского»[850].

В ноябре 1942 г. начальник полиции охраны порядка Западной Белоруссии приказал укрепить большие полицейские посты[851]. Более мелкие дальние гарнизоны надлежало оставить, потому что в случае неожиданной атаки партизан их уже невозможно было удержать. Когда немецкий контроль отдаленных деревень ослабел, полицейские стали перевозить свои семьи в главные укрепленные посты. В июне 1943 г. один полицейский попросил перевести его из Полонки в Новую Мышь, потому что его отец, мать, брат и сестра, боясь партизан, переехали туда из деревни Шпаковцы[852].

С целью противостоять нападениям партизан немцы создали в городах и деревнях различные подразделения самообороны — например, в городе Турец (район Мир) в 1943 г. была учреждена «Са-моохова» (ополчение). В эти подразделения призывали всех мужчин старше 17 лет, которые не служили в полиции. Большая часть этих людей была в возрасте от 30 до 50 лет[853]. Патрульную службу они не несли, но по ночам стояли в карауле. Главной проблемой для этих импровизированных отрядов самообороны был недостаток оружия. Один такой караульный из Черека близ Бреста вспоминал: «...Однажды ко мне подошел помощник старосты и спросил, как дела. Я сказал, что стоять на часах без оружия очень страшно. Он вытащил из кармана две ручные гранаты, помахал ими и сказал: не бойся, у нас найдется, чем встретить бандитов»[854].

Основными тактическими приемами полиции были патрулирование и устройство засад с целью захватить партизан врасплох. Были созданы специальные мобильные — верховые, велосипедные, моторизованные группы — так наз. поисковые взводы (Jagdziige) — для быстрого реагирования на сообщения о партизанских действиях. Особенно важно было укрепить посты, подвергавшиеся атакам.

История полицейского гарнизона в Сейловичах близ Несвижа в 1943 г. является наглядным примером растущей силы партизан. Первая атака партизан в мае 1943 г. была отбита, но вторая атака, предпринятая вскоре после первой, оказалась более успешной благодаря тому, что один из полицейских был агентом партизан. Он сумел не только вывести из строя оружие полицейских, но и подложить мину, которая взорвалась в помещении самого полицейского участка. После этого он бежал к партизанам. Через два дня полицейский отряд из Несвижа убил всю его семью. В ходе сентябрьской атаки того же года несколько полицейских были захвачены, а нескольких насильно завербованных в полицию новобранцев приняли в партизанский отряд[855].

Не все немцы были в неведении относительно причин ослабления их влияния. В докладе, адресованном (в начале 1942 г.) Главному Управлению Имперской Безопасности (RSHA) в Берлине, приводится четыре причины остывания энтузиазма, с которым местное население на первых порах встречало немецкие войска. Во-первых, крушение надежд националистов на независимость; во-вторых, заметное снижение жизненного уровня, в-третьих, неудачи немцев на фронте и, в-четвертых, вступление в войну Америки. Результатом воздействия всех этих факторов на местное население стало растущее сопротивление депортации в Германию, невыполнение правил принудительного труда и растущая поддержка партизан, включая акты саботажа[856].

Развитие советского партизанского движения постепенно сужало пространство для маневра немецкой гражданской администрации. Несмотря на то, что она продолжала собирать дань со всех оккупированных районов, укрепить свою власть она уже не могла[857]. Ганс фон Хомейер, посетивший Украину в январе 1943 г., передал свои соображения Рейхсминистру Адольфу Розенбергу. С точки зрения этого ветерана нацистской партии необходимо срочно изменить политику и персонал. В противном случае продолжающееся отчуждение населения и рост активности партизан приведут к тому, что в 1943 г. будет собрана лишь малая доля продовольствия, которое было получено для Рейха и вермахта в 1942 г.: «Окончательно обратить европейский народ в рабство невозможно, особенно до тех пор, пока наши силы связаны». Он часто спрашивал коллег, что они стали бы делать, если бы с Германией обращались так, как Германия обращается с Украиной. Ответ был такой — «мы все ушли бы в партизаны». На позитивные предложения вроде земельной реформы или расширения школ администрация всегда смотрела косо. Армия обращалась с населением лучше, чем гражданская администрация[858].

Розенберг в свою очередь в начале 1944 г. жаловался Рейхскомиссару Эриху Коху, что неразборчивые репрессивные меры влекут за собою лишь усиление партизан:

«В интересах подавления партизан крайне необходимо четко отличать партизан от гражданского населения. Опыт показал, что репрессии, основанные на одних лишь подозрениях, ни в коей мере не ослабляют исходящую от партизан опасность. Напротив, многочисленные доклады показывают, что о репрессиях против гражданского населения в местностях, занятых партизанами, скоро становится известно всем, и это приводит к тому, что при приближении немецких войск население от страха покидает свои дома вместе с партизанами. Следствием этого является нежелательное усиление партизан. Часто сообщалось также, что репрессии против лиц, чья вина не была доказана, приводят к ухудшению отношения (к немцам) со стороны не только местного населения, но и со стороны шуцманств и вспомогательных сил, находящихся на данной территории»[859].

Признавать свои ошибки немецкие полицейские чиновники начали только задним числом. Например, начальник полиции Минска Курт фон Готтберг во время эвакуации в июне 1944 г. сделал подробный доклад о своем опыте в период оккупации. Он отметил, что в сентябре 1941 г., когда вермахт передал гражданской администрации контроль над территорией за линией фронта, все считали, что советская система скоро развалится и война окончится. Небольшое количество партизан вначале не пользовалось поддержкой всего населения. Однако освобождение военнопленных для работы в сельском хозяйстве и последующие антиеврейские и антипольские акции привели к тому, что люди стали бежать к партизанам. А главное, к усилению партизанского сопротивления привело плохое обращение с местным населением[860].

Из подобных докладов видно, что рост потерь в немецких тыловых частях способствовал их деморализации. В мае 1943 г. один старший жандарм отметил, что из 500 жандармов, прибывших с ним из Кракова в Генеральный Комиссариат Житомир в ноябре 1941 г., свыше 10% пали в боях[861]. Зимой 1942-43 гг. шуцманства тоже стали нести тяжелые потери. В Западной Белоруссии (Weiflruthenieri) с октября 1942 г. до марта 1943 г. было убито 268 шуцманов и ранено 236[862]. Сводки о потерях, составленные начальником полиции охраны порядка, отмечают заметный рост потерь летом 1942 г. Зимой, несмотря на немецкие контрмеры, потери остались на высоком уровне, а осенью 1943 г. еще возросли[863]. К этому времени немецкие силы стали явно уступать советским партизанам не только по численности, но и по вооружению.

Данная книга основана прежде всего на немецких источниках военного времени и на протоколах послевоенных судов; мы не смогли подробно изучить громадный массив документов советских партизанских отрядов[864]. Чтобы понять, как развивалось советское партизанское движение, необходимо вернуться к русской традиции анархических крестьянских восстаний и, особенно, к событиям Гражданской войны. Во время Первой мировой войны и революции в лесах часто возникали партизанские отряды, состоявшие из дезертиров, избегавших призыва в армию, а также из местных крестьян, сопротивлявшихся военным реквизициям. Эти разрозненные партизанские группы время от времени сопротивлялись операциям и красных, и белых, обычно пытаясь защитить местные интересы от оккупационных армий. Выживали они главным образом благодаря поддержке местных крестьян, продолжая угрожать безопасности революционного правительства во многих районах даже после того, как белые потерпели поражение[865].

Зная об этих глубоких анархических корнях, советские власти не торопились заранее планировать партизанское сопротивление; однако когда немцы продвинулись далеко вглубь советской территории, они вскоре поняли его потенциальное значение. Коммунистическая партия была особенно озабочена тем, чтобы взять под контроль все операции партизан. С этой целью 30 мая 1942 г. в Москве был создан Центральный Штаб партизанского движения[866]. Эти организационные усилия принесли свои плоды уже в следующем году, когда разрозненные группы сопротивления постепенно объединялись под общим централизованным командованием[867].

С точки зрения Москвы главными целями партизанского движения были нарушение коммуникаций противника и сбор разведданных о расположении его войск. Это особенно относилось к районам, непосредственно за линией фронта, где партизаны должны были оказывать прямую поддержку Красной армии. Другие долгосрочные цели — вести пропаганду на оккупированных территориях и наносить немцам максимальный экономический ущерб и потери. Насколько значительными были усилия, направленные на расширение пропаганды, можно судить по следующим цифрам: сообщается, что между ноябрем 1942 г. и концом марта 1943 г. советские партизаны распространили 8 миллионов листовок и 2 миллиона газет на украинском языке[868].

Первейшей задачей партизанских отрядов была добыча оружия и продовольствия. Оружие вначале часто добывали, нападая на отдельных немцев или их пособников или на небольшие группы противника[869]. Необходимо было заботится о добыче припасов. Один бывших партизан вспоминает: «Когда мы в первый раз уходили в лес к партизанам, мы, конечно, брали с собой продукты из своей деревни. Но потом, чтобы выжить, продукты надо было отбирать у немцев. В каждой близлежащей деревне у нас был свой агент, и он сообщал нам, где можно раздобыть продукты. Мы брали продукты у местных жителей, но старались не оставить крестьян совсем без ничего»[870].

Положение крестьян, подвергавшихся поборам и партизан, и немцев, было поистине незавидным. Один местный крестьянин рассказывает: «Когда я работал в поместье, русские партизаны приходили и забирали продукты, коров, лошадей, свиней, хлеб, крупу и все, что им было нужно. Они голодали, потому что жили в лесу, и все продукты им приходилось брать в деревнях. Партизанский отряд состоял из бывших русских солдат и местных русских коммунистов. Я в то время часто ездил на санях в город отвезти продукты (дань) немцам. Я возил крупы. Другим крестьянам было велено сдавать немцам картошку или коров»[871].

Бывшие партизаны, естественно, утверждали, что подчинялись строгой дисциплине, и что самовольных реквизиций не было: «Партизаны обращались с людьми хорошо, их не грабили. Особенно хорошо вел себя наш отряд... То, что партизаны воровали, — это неправда. Если партизан попадался на воровстве, его казнили. Разбойничьих шаек в лесу не было»[872]. Однако неизбежные конфликты с крестьянами все же имели место. Это особенно ощущали на себе партизаны-евреи, которые постоянно сталкивались с возмущением крестьян христианского вероисповедания[873]. Шалом Холавски отмечает: «...К сожалению, доброе отношение крестьян встречалось реже, чем враждебное. Иногда мы не могли сдержать свой гнев. Командование всегда сурово наказывало тех, кто обижал крестьян»[874].

Жестокие люди встречались не только среди полицейских, но и среди партизан. Один еврей-врач вспоминал партизана, отличавшегося не только храбростью, но и звериной злобой и жестокостью: «Война превращала обычных людей в необычных. В мирное время их возможности оставались скрытыми, но в атмосфере насилия и опасности они вырывались наружу с непредсказуемой силой. Именно это произошло с Женькой. Я слушал его рассказы о бесчеловечности и голоде, которые он испытал в немецком лагере для военнопленных, где люди буквально съедали друг друга, и я постепенно понял, за что он так ненавидит немцев и так рвется им отомстить»[875].

Установление строгой дисциплины могло означать наказание партизан внутри самого отряда за грабежи и другие преступления, в том числе изнасилование. Даже в отряде Бельского бывали случаи, когда ради сохранения сплоченности отряда приходилось в назидание другим наказывать людей за неповиновение и измену[876].

Вследствие угрозы немецких патрулей советским партизанским отрядам приходилось постоянно быть начеку. Вокруг своей базы каждый отряд выставлял караул, чтобы вовремя предупредить о готовящейся атаке. Часовые стояли посменно, вахта обычно длилась четыре часа, отдых — восемь. Но зимой, чтобы не замерзнуть, спали обычно не более четырех часов подряд.

Тем не менее, благодаря тяжелому труду, на более или менее постоянных лесных базах партизанам удавалось наладить почти нормальную жизнь. Шалом Холавски вспоминает: «В Орлицких лесах партизанам жилось, можно сказать, неплохо. Все было организовано, убежища у нас были теплые, питание хорошее. Три раза в день давали хлеб, иногда кусок жареного мяса или кашу с жиром. Жиры защищали от холода и болезней. Всегда был горячий чай и картофельные оладьи»[877].

Широкомасштабные рейды, проводимые немцами с целью очистки территории от местного населения, отчасти играли на руку партизанам: вернувшись на обезлюдевшие места, они выкапывали картошку, которую не успели собрать крестьяне[878].

Тяжелой проблемой для партизан была борьба со вшами и с разными болезнями, а также уход за ранеными в антисанитарных условиях лесных лагерей[879]. Поэтому в партизанские отряды охотно принимали врачей-евреев, ценя их квалификацию. Некоторые женщины-партизанки выполняли обязанности медицинских сестер[880]. Лекарства и перевязочные материалы приходилось похищать в городах. Кроме того, советские самолеты сбрасывали медикаменты на тайные аэродромы (один из них функционировал в глубине Налибокского леса). Самолеты доставляли партизанам винтовки, боеприпасы, радиоприемники и радиопередатчики, офицеров и политруков, а иногда вывозили раненых[881].

Прямая связь способствовала дальнейшему усилению контроля Москвы над растущим движением советских партизан. По мере того, как Красная армия приближалась, а неизбежность ее победы становилась все яснее, советское влияние все глубже проникало в каждый партизанский отряд, и членство в компартии играло все более важную роль. Независимых руководителей вытесняли, а их последователи расходились по разным отрядам[882].

Порой в партизанских отрядах случались неожиданные встречи. В еврейке, которая однажды попросила принять ее в партизанский отряд в районе Барановичей, бывший следователь НКВД узнал арестантку, которую он незадолго до немецкого вторжения допрашивал в Минской тюрьме, куда советские власти посадили ее якобы за враждебную им политическую деятельность. Вначале женщину хотели расстрелять, как контрреволюционную шпионку, но командир отряда отложил расстрел и назначил ей испытательный срок, предупредив, что в случае измены ее в любой момент могут расстрелять[883].

Иногда немцы пытались добыть информацию о партизанах, засылая в лес своих шпионов. В случае разоблачения партизаны их тут же расстреливали, невзирая на то, что это могли быть женщины[884]. Партизаны так боялись, что эти агенты раскроют местонахождение их баз, что по подозрению в «шпионаже и предательстве» могли расстрелять ни в чем не повинных людей или политических противников Москвы[885]. С захваченными в плен немцами поступали точно так же. Шалом Холавски рассказывает о судьбе одного немецкого солдата, захваченного в трех километрах от его гарнизона: «Он умолял сохранить ему жизнь, Он показал нам фотографию своей жены и детей. Нам было его жалко, но мы понимали, что доставить его обратно невозможно. Мы расстреляли его на месте»[886]. Немцы знали, что подобная участь может ожидать каждого, и это, несомненно, способствовало падению их боевого духа. У оккупантов развивался синдром «осажденной крепости». Запертым в своих опорных пунктах солдатам бескрайние леса Белоруссии казались вражеской территорией, таившей неведомые угрозы. Впечатления одного немецкого служащего из медицинских частей хорошо передают это состояние: «Огневые точки вдоль железной дороги превращены в маленькие крепости. Около 2 часов пополудни близ Минска мы попадаем в район сильной партизанской угрозы. Каждый день взрывы, опрокинутые вагоны по всей железной дороге... Леса на 300-400 метров по обе стороны дороги вырублены»[887].

Чаще всего партизаны минировали железнодорожные пути и взрывали эшелоны с целью — пусть даже временно — нарушить немецкие коммуникации. В сводке начальника СС и полиции Каза-тина от 29 сентября 1943 г. сообщается, что партизаны заминировали и подорвали пути между станциями Казатин и Фастов. Эшелон сошел с рельсов, причем потерпели крушение 9 вагонов и сильно поврежден локомотив. 5 военнослужащих вермахта были тяжело ранены и отправлены в Казатин[888]. Для охраны железных дорог в дополнение к жандармерии и шуцманствам немцы использовали вспомогательные полицейские подразделения. В некоторых районах они назывались «отрядами защиты железных дорог» (Bahnschutz)[889].

Во второй половине 1943 г. советские партизаны, действовавшие в тылу немецкого Центрального фронта, проводили массированную атаку на немецкие железнодорожные коммуникации. Из докладов партизан следует, что между августом 1943 и январем 1944 г. на территории Белоруссии было разрушено 200.000 рельсов. В этих операциях участвовали отряды белорусских партизан численностью свыше 70.000 человек[890]. Активную роль в этих нападениях играли еврейские партизаны[891]. Во время летнего наступления 1944 г. согласованные нападения партизан на немецкие коммуникации вновь поддерживали наступательные операции Красной армии.

Типичным примером заметного роста партизанского движения в последние месяцы оккупации является история Отряда имени Ворошилова. Он был сформирован в феврале 1943 г. из небольших местных групп, оперировавших в Брестском округе. Первоначально в отряд входили местные жители и бывшие красноармейцы, которые скрывались на оккупированной немцами территории. К концу июня 1943 г., когда отряд был подчинен Бригаде имени Сталина, его численность составляла 121 человек. Аетом набор продолжался, и к сентябрю 1943 г. в отряде было уже 337 человек. Новобранцы в основном были местными жителями и дезертирами из немецких гарнизонов, в том числе казаками, которые дезертировали поголовно.

В этом районе партизаны нападали на немецкие гарнизоны и на линии железной дороги. Более мелкие отдаленные гарнизоны немцам даже пришлось оставить, а реквизиции в сельской местности проводить силами больших вооруженных групп. К осени 1943 г. крупным атакам стали подвергаться даже главные немецкие гарнизоны. К моменту освобождения в июне 1944 г. в отряд имени Ворошилова вошли новые партизанские группы, и его численность достигла 588 человек[892].

Из имеющихся источников можно почерпнуть представление о национальном составе различных партизанских отрядов. Осенью 1943 г. в Бригаде имени Сталина (район Бреста) насчитывалось почти 1000 партизан, причем евреи составляли всего 3%, русские — 32%, белорусы — 38% и украинцы — 10%[893]. В некоторых отрядах, организованных евреями в Налибокском лесу, процент евреев был значительно выше. Среди 8000 партизан, действовавших в районе Ивенец—Лида (Налибокский лес), на 1 сентября 1943 г. евреев было более 12%[894], что отражало успех еврейских семейных лагерей в этой местности. Если учесть, что к этому времени немцы сократили местное еврейское население приблизительно в 10 раз, видно, что много оставшихся в живых евреев участвовало в партизанском сопротивлении. Согласно официальным данным, в 1944 г. в Белоруссии было приблизительно 370.000 советских партизан. Из них от 4 до 5% (свыше 15.000) составляли евреи[895].

Согласно оценкам Шмуэля Спектора, в конце 1943 г. на Волыни из 13.700 партизан 14% были евреи. Эта цифра частично отражает крайне слабую поддержку советских партизан со стороны местного христианского населения[896]. В других районах Украины евреев в «красных» партизанских отрядах было значительно меньше. Вообще партизанское движение на Украине было значительно слабее белорусского. Главные партизанские бастионы находились в лесистых районах Сум, Чернигова и Житомира в пределах северного сектора советской территории до 1939 г. Согласно недавним оценкам, там насчитывалось всего 150.000 партизан и тайных агентов, причем в сравнении с общим составом населения Украины, среди них преобладали русские и жители городов[897].

К 1943 г. в тылу у немцев оказались обширные территории, находившиеся под полным контролем партизан. Немцы не получали оттуда никакого продовольствия. Излишки передавались непосредственно партизанам, которые сами вершили правосудие, а кое-где даже насильно набирали местных жителей в партизанские отряды[898]. Осенью 1943 г. крах немецкой власти становился очевиден, по мере того как партизаны начали подрывать уже и немецкую администрацию малых городов. После войны один коллаборационист вспоминал: «Я лишился своей должности заведующего отделом следующим образом. Осенью 1943 г. советские партизаны сожгли город, население рассеялось по соседним деревням и наш сельскохозяйственный отдел развалился. Заведовать стало нечем, и я оказался автоматически уволенным»[899].

Деятельность польского подполья в Белоруссии и на Украине во время оккупации до сих пор остается предметом оживленных споров. В данном исследовании невозможно исчерпывающе рассмотреть все аргументы. Поэтому приведем лишь несколько примеров для иллюстрации того, как разные группы поляков реагировали на ситуации, с которыми им приходилось сталкиваться.

Организации польского подполья, включавшие людей разных политических взглядов, возникли в восточных областях во время советской оккупации и продолжали действовать под властью немцев[900]. Во многих районах активных действий они не предпринимали, ограничиваясь пассивной деятельностью — регистрацией членов, распространением информации, а также сбором денег и припасов на будущее. Вообще, многие поляки вначале приспособились к немецкому оккупационному режиму, утешаясь поражениями советских войск. В Белоруссии поляки конкурировали с белорусами за должности в немецкой администрации. Для устранения потенциальных противников обе стороны доносили друг на друга[901].

В районе Новая Мышь в местную полицию проникло много поляков, связанных с подпольем. После войны многие бывшие полицейские утверждали, что поступили в белорусскую полицию по указанию польского подполья. Они тайно присягали на верность генералу Сикорскому и принимали конспиративные клички. С 1942 г. полякам предписывалось вступать в шуцманства, чтобы пройти военную подготовку. Шеф полиции Новой Мыши Хенрик Запруцкий был одновременно и командиром в польском сопротивлении. Службу у немцев поляки-полицейские использовали для тайной переправки продовольствия, оружия и боеприпасов в польские партизанские отряды. Во время отступления эти члены Армии Крайовой разделились. Некоторые дезертировали и после этого погибли в бою с немцами близ Слонима[902].

Членство в польском подполье не мешало некоторым полицейским участвовать в немецких акциях против евреев. Поляк-полицейский вспоминает следующую сцену, имевшую место в Новой Мыши в конце 1943 г.: «Когда мы завтракали и пили водку, полицейский П. вошел в дом и доложил Запруцкому, что полицейские арестовали еврея и еврейку. Запруцкий велел полицейскому Л. пойти с ними разобраться. Л. и П. вышли, а мы остались за столом. Через некоторое время я услышал выстрелы, но кто в кого стрелял, я не видел. П. сказал нам потом, что он и... В. застрелили арестованных евреев. После выстрелов Л. вернулся в дом один и сказал Запруцкому, что с евреями разобрались»[903].

Сходные проявления антисемитизма отмечались в некоторых польских партизанских отрядах[904]. В своих докладах польское сопротивление подчеркивало, что так называемые «еврейско-крестьянские шайки» грабят местных жителей[905]. В то же время в таких областях, как, например, Волынь, поляки были более заметны, чем украинцы в деле спасения евреев[906].

Некоторые польские группы активно сопротивлялись немцам, особенно после арестов и убийств представителей польской интеллигенции летом 1942 г.[907] Тем не менее, поляки не доверяли советским партизанам, равно как белорусским, украинским и литовским националистам[908]. В таких районах как Налибокский лес, польское подполье создало собственные партизанские отряды, которые в отдельных случаях сотрудничали с советскими партизанами. В ответ на немецкие депортации в июне 1943 г. приблизительно 40 поляков ушли из своих сельских домов близ Деревны, чтобы присоединиться к находящемуся в лесу отряду, известному под названием «Польский Легион»[909]. В ходе «Операции Германн» летом 1943 г. немцы докладывали, что много польских партизан было уничтожено, захвачено или отогнано на запад и окружено[910]. В это же время поляки начали жаловаться, что советские товарищи по оружию их предали[911]. Еврейские партизаны, действовавшие под советским руководством, также сообщали, что с сентября 1943 г. после прибытия офицеров, посланных находящимся в Лондоне правительством в изгнании, члены «Польского Легиона» начали на них нападать[912].

'Когда возвращение советской власти на бывшую территорию восточной Польши стало более вероятным, трения между отрядами польских и советских партизан усилились. К осени 1943 г. эта напряженность часто выливалась в открытые конфликты[913]. Польское правительство в изгнании стремилось установить свою власть на восточных территориях до прихода Красной армии; поляки в своих докладах жаловались на то, что «дикие грабежи» со стороны Советов заставляют польское население искать спасения в городах[914]. Один из местных командиров Армии Крайовой, который также занимал пост начальника полиции, запретил своим подчиненным все контакты с советскими партизанами. Он сказал, что «это враги, с которыми надо бороться. После ухода немцев мы будем продолжать борьбу в тылу Красной армии»[915].

К концу 1943 г. руководители советских партизан в свою очередь настаивали на том, чтобы поляки подчинились «законному» просоветскому правительству в Москве во главе с Вандой Василевской. В ходе внезапных атак советские части арестовали лидеров польских партизан, причем некоторых отвезли в Москву, а некоторых убили. Другие захваченные члены «Польского Легиона» были разоружены и призваны в части, контролируемые Советами[916].

Немцы знали об этих разногласиях и старались обратить их себе на пользу. К концу 1943 г. польские партизаны в Виленском округе под усиливающимся давлением советских партизан вступили в переговоры с немцами. Поляки предложили очистить территорию от советских подразделений в обмен на оружие, медикаменты, свободу передвижения и возможность проводить призыв на данной территории. Они также добивались поддержки немцев в своей будущей борьбе с литовцами за власть в Вильнюсе[917]. В то же время некоторые польские отряды яростно сражались с немцами и, в особенности, с их пособниками в литовской полиции, которые терроризировали польское население[918]. Вслед за отступлением немцев остатки сил польского подполья, избежавшие «включения» в Красную армию, начали новую войну против (теперь уже советских) захватчиков[919].

Несколько соперничающих националистических групп усилили на Украине партизанскую деятельность, не связанную с коммунистами. Силы украинских националистов разделились на сторонников Бандеры (ОУН-Б), Мельника (ОУН-М) и партизанского лидера Боровца. Эти группы боролись с немцами, русскими и поляками, причем мера их ожесточенности колебалась в зависимости от изменения политической обстановки[920]. Элементы польского подполья действовали также в Полесье и на Волыни. Польские организации были заняты в первую очередь защитой своих общин от атак украинских «бандитов»[921]. И кроме того на Украине, особенно в пределах границ до 1939 г., действовали также отряды советских партизан. Разные политические цели этих организаций приводили наряду с нападениями на немецкие оккупационные силы, к частым схваткам между соперничающими партизанскими отрядами. Одной из причин нежелания украинских отрядов объявить открытую войну немцам был страх перед ее последствиями для местного украинского населения[922].

Подобно полякам, украинские националисты тоже старались проникнуть в немецкую полицию с целью добыть оружие и усилить свое влияние на местах. Позже многие дезертировали и бежали в лес к УПА (Украинская Повстанческая Армия). Так, в марте 1943 г. по призыву националистического руководства из украинской полиции дезертировало около 6000 полицейских с оружием и боеприпасами[923].

В начале 1943 г. подразделения УПА начали нападать на польские деревни и убивать безоружное население. В мае 1943 г. пресса польского подполья так описывала положение на Волыни: «На Волыни разыгрываются совершенно безумные дикие сцены расправ с поляками. Это превосходит всякое понимание. Судя по отнюдь не преувеличенным сведениям, в трех округах — Сарны, Костополь и Ровно — где хозяйничают банды, убито около 2000 поляков. Погибли целые польские деревни, жители которых не смогли защитить себя или бежать. Банды украинцев, иногда насчитывающие несколько сот человек, большей частью жителей соседних деревень, порой под руководством полиции, окружают деревню и убивают всех подряд, сжигают дома, предварительно полностью их разграбив. Самые страшные бандиты вооружены топорами, которыми они разрубают тела невинных жертв»[924].

Согласно тогдашнему немецкому докладу, в мае 1943 г. украинские «бандиты» убили всех поляков — жителей деревни Городец близ Сарны[925]. Генеральный комиссар Волыни-Подолья в июне 1943 г. писал: «За отчетный период было уничтожено много польских семей и сожжены целые польские деревни. Следует отметить, что в этом участвует большая часть украинского населения. Бороться с этими партизанами очень трудно, т. к. днем они притворяются мирными крестьянами»[926].

В ответ польское подполье создало в польских деревнях отряды самообороны. Поляки из отдаленных деревень бежали в более крупные польские населенные пункты, кое-где даже под защиту немцев[927].

Позже убийства постепенно распространились далее на запад и к концу 1943 г. охватили всю Галицию[928]. В это время на Волыни появились советские партизанские отряды. Они тоже враждебно относились к польскому подполью, нападали на отряды польских партизан и убивали их командиров. Попытки поляков установить контакты и взаимодействие с советскими партизанами ни к чему не привели[929]. Во второй половине 1943 г. украинцы, чьи надежды на то, что немцы создадут независимое украинское государство, рухнули, стали чаще нападать на немецкие полицейские посты и подразделения[930]. Некоторые комментаторы характеризуют положение на Волыни как «войну всех против всех». Партизанская война здесь не прекратилась даже с приходом Красной армии в 1944 г.[931]

Главными жертвами партизанских конфликтов были крестьяне, которые жили и работали на спорных территориях. Их отчаянное положение описывает староста деревни Окуниново (южнее Барановичей). Он жалуется: «Мы живем между молотом и наковальней. Сегодня мы вынуждены слушаться партизан, которые грозятся нас убить, завтра нас могут убить немцы за то, что мы слушались партизан. Ночи принадлежат партизанам, а днем мы находимся на ничьей земле. Я знаю, что партизаны могут нас защитить, но надолго ли?» Годом позже его деревня была сметена с лица земли. Немногие оставшиеся в живых принесли страшную весть об уничтожении 290 жителей, в том числе женщин и детей. Их согнали в сельский клуб и там сожгли заживо[932].

Даже немецкие доклады иногда отражали некоторое сочувствие к находящимся в отчаянном положении крестьянам. В сводке о ситуации в районе Слонима от 21 марта 1943 г. говорилось, что в сельской местности «у крестьянина нет никакого выбора — либо его, в конце концов, ограбят, а возможно и убьют партизаны, либо насильно отправят на работу в Рейх или даже застрелят в ходе немецкого рейда с целью «очистки» территории, кишащей партизанами. Таким образом, создалось положение, которое — если оно вообще поддается сравнению — можно сравнить только с положением немецких крестьян во время Тридцатилетней войны»[933].

Однако давление сверху вынуждало командиров немецких частей подавать сводки об успешных операциях против партизан, что, безусловно, подталкивало их к произвольным карательным мерам. Такая оценка особенно справедлива по отношению к тем частям вермахта и к мобильным полицейским подразделениям, которые направлялись в какой-либо район на короткий период и потому не имели времени ознакомиться с положением на местах. Один бывший партизан сообщил о немецких карательных мерах следующее: «Бороться с партизанами было трудно даже регулярным немецким подразделениям, и поэтому часто уничтожались целые деревни со всеми их жителями, а немцы и полицейские докладывали начальству, что уничтожено столько-то партизан»[934].

Коллаборационистские подразделения местной полиции обычно лучше знали, какие деревни активно поддерживают партизан. И их нападения на близлежащие деревни подчас были столь же зверскими, сколь нападения немцев. К тому же они убивали ни в чем не повинных женщин и детей, которые были их ближайшими соседями, родственниками и даже бывшими друзьями, что придает их злодеяниям совершенно особый характер. Главную роль в этих операциях играли полицейские-добровольцы, сознательно связавшие себя с немцами и получавшие награды и повышение в чине за верность. Эти люди, безусловно, действовали наиболее активно. Некоторые полицейские, набранные по призыву, в основном руководствовались мотивами личной мести.

В целом немецкие массовые репрессии способствовали отчуждению местного населения больше, нежели выборочные атаки партизан. Эти настроения подогревались умелой советской пропагандой, взывавшей к национальному патриотизму в противовес деструктивной немецкой политике попустительства личным интересам. В одном советском призыве к подручным нацистов говорилось: «Немец борется с культурой, с прогрессом, он сжигает наши деревни, он уничтожает стариков и инвалидов, беззащитных женщин и детей. Возникает вопрос: почему ты служишь немцам?»[935]

Леон Берк, партизанский врач-еврей, решительно отвергает всякие попытки сравнить насилие партизан с разгулом разрушения, развязанным немецкими захватчиками: «Ни при каких обстоятельствах я не могу сравнить эксцессы партизан с преступлениями против человечности, совершенными нацистской Германией. Какими бы ужасными ни казались убийства, совершенные в лесу, они были инстинктивной защитной реакцией, со временем превратившейся в оргию мести свободных мужественных людей подлому захватчику, который во имя мнимого расового превосходства планировал систематическое истребление великого народа»[936].

Параллельно с неудачами немцев на фронте расширялись партизанские операции на оккупированных территориях. Принудительный призыв в шуцманства и взаимные репрессии против семей обеих сторон способствовали росту насилия, жертвами которого часто становились ни в чем не повинные гражданские лица. В Белоруссии и на Украине сотни деревень были стерты с лица земли.

Еще до начала отступления немцы утратили эффективный контроль над большей частью сельской местности оккупированных восточных территорий. Самым серьезным последствием этого для немцев было падение боевого духа военнослужащих в тыловых районах, что также подорвало их способность противостоять советскому наступлению. Как и воздействие бомбардировок Германии с воздуха, вклад партизанского сопротивления на Востоке в победу союзников не поддается точной оценке. Некоторые советские историки подобно командирам партизанских отрядов в их отчетах склонны преувеличивать практическое значение вклада советских партизан. Тем не менее, возможно они ближе к истине, нежели до сих пор полагали многие западные исследователи[937]. Ведь в 1944 г. Красная армия изгнала немецкие войска из Белоруссии и северной Украины именно при значительной практической и психологической поддержке своих, советских партизан[938].