Для любого исторически нормально мыслящего человека Россия, особенно за ХХ столетие своей истории, с явным перебором исчерпала саму возможность на ту часть интенсификации исторического творчества, которая связана с новыми революциями? - с новыми потрясениями основ исторического бытия нации. Россия, если не единственная, то, бесспорно, одна из немногих стран в современной истории, напрочь изнасилованная историческими экспериментами, не только направленность, но и интенсивность которых оказались разрушительными по отношению к самим основам бытия нации в истории. В этом смысле Россия нуждается не в том, чтобы преодолеть мнимую инертность своей истории, еще как-то ее интенсифицировать, а наконец-таки в том, чтобы кардинально изменить саму направленность своего исторического развития, основной вектор исторического творчества, сделать его национально центрированным, адекватным архетипом исторической и национальной России, развивающим русских как русских, а Россию как Великую Россию.

В-третьих, невероятная инертность русской истории - это свойство только русской истории или она еще касается и других национальных историй, в течение не одного столетия тесно связанных с русской? В частности, выпадает или не выпадает из столь жесткой оценки, к примеру, грузинская история. Или она, несмотря на свою связанность за последние 200 лет с российской, в силу, надо полагать, своей особой грузинскости сумела избежать невероятной инертности русской? Судя по тому, что автор нигде не употребляет термины "российская история", предпочитая ему "русская история", речь должна идти об инертности только русской истории, о неудавшейся истории только русской нации.

В-четвертых, не поспешил ли автор признать русскую историю неудавшейся историей. Тем более что при этом, и это стоит подчеркнуть особо, он оказывается в весьма странной для себя компании, в одной компании с одним из идейных отцов-основателей теории и практики большевизма Л.Д.Троцким, еще одним обладателем, надо полагать, до предела "автономного мышления". Тот еще до революции писал, что "она, в сущности, нищенски бедна - эта старая Русь, со своим, столь обиженным историей, дворянством, не имевшим гордого сословного прошлого..." Но прошлого, оказывается, не имело ни одно из сословий дореволюционной России. Жизнь того же русского крестьянства "протекала вне всякой истории: она повторялась без всяких изменений, подобно существованию пчелиного улья или муравьиной кучи... Стадное, полуживотное существование... до ужаса бедное внутренней красотой..." Автор теории перманентной революциии усматривал в России только лишенную какого-либо смысла "муравьиную кучу", ибо даже русская культура "представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам... Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества". И это уже было сказано после высылки из СССР, "зрелым" Троцким47.

Однако вернемся к нашему автору. Допустим, что все, что было в отечественной истории до конца ХХ столетия, было выключенным из эволюционного развития, инертным, неудавшимся. Но она все-таки, несмотря на это, еще не закончилась, еще не сыграны ее последние акты. А ведь даже Господь Бог не осмеливается судить человека до тех пор, пока не закончит он свой земной путь. На каком же основании автор берет на себя миссию, превышающую функции Бога: судить об истории целой нации, отказывать ей в праве на историю, которая отнюдь еще не закончилась. Такая позиция и с научной, и, тем более, с этической точек зрения неприемлема. Оценочные суждения такого характера уместны лишь по отношению к той истории, которая полностью себя реализовала, перестала быть основой и частью современного исторического процесса, разделила участь исторически мертвых цивилизаций и культур. Для того чтобы судить о том, что состоялось в истории, а что нет и, тем более, об истории в целом, для всего этого необходима дистанция времени и чем больше эта дистанция, тем лучше.

Можно сказать и большее: история, какая ни есть,- история и уже только поэтому не может не состояться. "Неудавшаяся история" - это противоречие в определении. Нельзя быть в истории, быть историей и не быть историей, быть неудавшейся историей, коль скоро она уже - история. История социальности всегда удается или она перестает просто быть, не говоря уж о том, чтобы быть историей социальности. Другое дело, если речь идет о нечто выключенном из эволюционного ряда развития, но оно тогда и перестает просто быть, существовать и именно потому, что исчерпало весь потенциал своего исторического развития. Таким образом, проблему "неудавшейся истории" как псевдопроблему, не следует путать с проблемой исчерпания потенциала исторического развития.

И последнее по данному вопросу и принципиально важное. Даже если в нашей истории и не только за ХХ столетие, а за весь период нашего присутствия в ней не было бы ничего, кроме нашей победы над фашистской Германией, то, думается, и этого было бы с лихвой достаточно для того, чтобы оправдать всю нашу историю, все наше присутствие в мировой истории, считать нашу историю состоявшейся. Как автор мог не заметить самого заметного события истории XX столетия, остается загадкой его понимания истории и, похоже, еще и этической проблемой.

В-пятых, автор сам признается в том, что он занимает позицию "стороннего наблюдателя", то есть человека, находящегося не "в этой истории". Поэтому вполне закономерно его отношение к России, как только к некоему "пространству, пусть и достаточно большому". Поэтому неудивительно, что его не шокирует и не возмущает представление об этом пространстве как оказавшемся выключенным из всех потоков истории, из эволюционного ряда развития вообще. В данном случае общая мировоззренческая и ценностная позиция автора, его положение в исторических, культурных и духовных потоках на евразийских просторах России многое объясняет в его отношении к России. В конце концов, родная мать, какая она ни есть, всегда должна оставаться матерью. По отношению к ее жизненным ошибкам и трагедиям возможна позиция тактичного умолчания, но никак не намеренного и хамского втаптывания ее в грязь, тем более, если для всего этого еще и нет достаточных оснований помимо тех, которые измысливаются предавшими ее детьми.

Иными словами, есть не просто не русский взгляд на русскую историю и русскую жизнь, а, будем говорить прямо и откровенно - антирусский. Впрочем, этому не стоит удивляться, особенно с позиций тех развращающих связей, которые существуют между истиной и сферой интересов людей, и прежде всего политических. Хорошо известно, что если бы математические истины затрагивали сферу интересов людей, то они, как истины, приобретали бы форму, адекватную этим интересам. А феномен России, судя по всему, затрагивает самый глубинный и принципиальный пласт интересов современного мира и как раз тот, который определяет их в качестве интересов мировой политики. Что же удивляться тому, что феномен России, в частности, ее история находятся в главном фокусе изощренных интеллектуальных аналитических манипуляций, в том числе и с явно антирусских позиций. Удивляться следует другому - что именно их хотят сделать господствующими и не где-нибудь, а в самой России.

Это парадоксально, но это все-таки так: в России существует глубоко нерусский, а в ряде случаев и откровенно антирусский взгляд на глубоко русские явления. И что самое удивительное, его даже не пытаются как-то скрывать, напротив, пытаются сделать общепринятой нормой общественного сознания. И все это уже не просто проблемы герменевтики, той или иной интерпретации феномена России. Это уже проблемы геополитики, экономики, политики, истории, социальности? - это уже и проблема власти над Россией, ее прошлым, настоящим и будущим, выбора исторической судьбы - проблема преодоления или сохранения исторической и национальной России. В России существует субъект, который жаждет преодолеть ее как Россию и именно поэтому предпринимающий отчаянные попытки не допустить в России реальности национального, русского взгляда и отношения и не только к России, но и ко всему, что ее окружает.

Хотя, казалось бы, абсолютно естественно: раз есть субъект, нация, может и должен быть национальный взгляд и национальное отношение к действительности. Его, оказывается, могут иметь все, кроме, разумеется, самого русского народа, так как это уже будет проявлением русского национализма, чуть ли не претензиями русских на свою исключительность. Попытка повязать естественное право русских на свою историю, культуру, духовность как на глубоко национальные феномены, само право на локальность своей цивилизации с русским национализмом, хуже того, чуть ли не с русским фашизмом - это попытка лишить целую нацию ее истории, культуры, духовности, преодолеть вместе с локальностью ее цивилизации сами основы ее существования как нации.

Это не парадоксально, это уже факт: Россия и в ней русская нация в конце XX столетия столкнулись с открытой агрессией против самих основ своего существования в истории, всей системы архетипов, самого генетического кода истории, выстраданного всей своей историей. И эта агрессия доведена до языческих глубин существования национального духа.

"Славянское язычество, - убеждает ранее обильно цитированный автор, так и не доросло до уровня мифологического типа мировоззрения, не создав космогонических мифов с центральной темой преобразования хаоса в космос, ни величавых в своей личностно-нравственной определенности образов богов, ни культурного героя, олицетворяющего силу Добра и цивилизующего мир". Оказывается, роль мифообразующей структуры у наших далеких предков выполнило лишь в Х веке христианство, а до этого они жили как нелюди, без мировоззрения, ибо мифологический тип мировоззрения является исторически исходным типом, без сознания, так как мировоззрение есть системообразующий стержень сознания. Есть мировоззрение, есть сознание, нет мировоззрения, нет сознания. Жили без представлений о Добре и Зле, без какой-либо социально-нравственной определенности, без образов Богов и их иерархии, без мифов, сказок, былин, легенд? вообще вне духовности, а потому и вне социальности, ибо социальность - объективированная духовность, а в итоге и вне истории. Это, конечно, что-то принципиально новое во взглядах на эволюцию сознания, мировоззрения, мифологии вообще и славянской, в частности, на духовную историю славянства как таковую. Но и Православию не удалось выполнить духовную миссию в главном - "оно не вытеснило вихревые потоки архаично-варварско-языческой стихии из российской духовной среды. И в этом смысле великая социально-терапевтическая сила христианства не была использована. Роль религии оказалась чисто фискальной, а не миссия просвещения и "окультуривания" народа"48.

В итоге получается весьма безотрадная картина: славянское язычество не доросло до мифологии, Православие до религии, а русские до истории и цивилизации. Все это можно обрести, по мысли автора, на путях отказа от всего того, что делает русских русскими, а Россию Россией, на путях тотальной западнизации России, слома всей системы ее архетипов. Духовные основы России и русских неполноценны на всю их историческую глубину, а раз так, то - на поклон к "варягам". Именно эту цель преследует попытка автора тотально дискредитировать духовные основы бытия русской нации в истории и вслед за этим и на основе этого саму историю.

Позиция автора является зеркальным отражением позиции крайних "патриотов", для которых Россия - это Родина даже слонов. В данном же случае Россия не может быть Родиной вообще ничего, даже того, Родиной чего она все-таки является. Автор действует по принципу: вся история, культура, духовность России - это пустыня. Мы в своем настоящем опираемся не на историю, культуру, духовность, а на пустоту, а потому и можем делать с этой страной все что угодно, втягивать в любые исторические эксперименты, основу которых составляет слом основ цивилизационной идентичности России и национальной русской нации. Автор буквально одержим стремлением не просто взорвать генетический код истории России, систему ее архетипов социальности, культуры, духовности, сам способ их проживания в истории, а представить дело так, что они вообще не существуют. Но если их нет у автора, это не значит, что их нет у русской нации. Как ни странно, но во всем этом автор является самым последовательным продолжателем приснопамятного дела большевизации России с той лишь разницей, что большевики стремились преодолеть Россию ради ее коммунизации, здесь же целью преодоления России является ее западнизация. Но и в том, и в другом случае единой остается суть процесса - разрушение исторической и национальной России, навязывание ей цивилизационного переворота.

И последнее, о странностях методологии автора, которая делает его абсолютно свободным от исторической реальности, от самой фактической стороны дела. Так, Ленин был для него "русским патриотом, каким не снилось быть ни ранним, или поздним славянофилам". Воистину, задушил в своих объятиях историческую и национальную Россию. А переход России "к марксизму был равнозначен возврату к язычеству", ибо марксизм - внимание! - "есть превращенная форма православно-языческой веры". То-то для ее утверждения в России понадобилась не имеющая аналогов по своим масштабам и ожесточенности гражданская война и десятки лет тотального террора против собственного народа. То-то радужными были отношения между Православием и марксизмом, церковью и режимом. Все эти странности не могли не сказаться на странностях аксиологии автора. Для него все, что попадает на русско-российскую историческую, культурную и духовную почву, тотчас же извращается. "Христианизация была с червоточиной? Русь не избавилась после первокрещения от язычества". Но и марксизация России "тоже с червоточиной, ибо была вывернута наизнанку Лениным". Хотя общеизвестна аутентичность ленинизма ортодоксальному марксизму.

Но что до этого автору. Он не затрудняет себя анализом критериев подлинности и не подлинности христианства или марксизма. Он одержим иной и весьма подозрительной идеей - подверстать под идею исторической и духовной дебильности России абсолютно все, что попадало в пространство ее исторического и духовного развития. В этой связи составляется целый компендиум духовных прегрешений России и русской нации. Это и "интеллигентский псевдореволюционный атеизм (интересно, чем псевдореволюционный и, тем более, интеллигентский атеизм отличается от революционного и просто атеизма.- Н.К.), эмпирическое антиличностное православие (в чем же проявилось это антиличностное начало в русском Православии и, тем более, его эмпирический характер.- Н.К.), терпевший исторический крах царизм, нигилизм по отношению к несшей идею свободы великой русской литературе (где и в ком увидел этот нигилизм автор.Н.К.)". Естественно, все это было помножено "на антиличностно понятый марксизм (ни к чему не обязывающая и ничего не объясняющая формулировка, но фиксирующая, что и марксизм был якобы извращен в России.- Н.К.) и подъем общинных народных масс"49. То есть не просто масс, а именно, надо полагать, очень плохих масс. Характерная для автора словесная эквилибристика: одним словом, в данном случае "общинных", попытаться дискредитировать без разбора все формы исторической активности масс, имевших место на протяжении всего XX столетия в России. При этом, и это особенно симптоматично, найти слово с максимальным национальным наполнением и посредством его тенденциозного использования нанести наиболее болезненный удар именно, подчеркиваем, национальным устоям России.

Обо всем этом и так подробно можно было бы и не говорить в силу явной одиозности и национальной тенденциозности автора, хотя страна должна знать своих "героев", героев катастройки, подготовивших духовные предпосылки, саму ментальную атмосферу, в которой она стала возможной. Но дело не в "героях", а в их количестве. Их было и остается слишком много, даже для такой большой страны, как Россия. Страна была буквально завалена высказываниями порочащими не просто режим, не просто общественно-политический строй страны, а сами устои исторической и национальной России. "Россия - сука!" - А. Синявский; "Россия тысячелетняя раба" - В. Гроссман; "Россия должна быть уничтожена" - Т. Щербина; "Русские дебильны в национальном отношении" - Р. Озолас; "Русский народ - народ с искаженным национальным самосознанием" - Г. Старовойтова. Вот далеко не полный перечень, далеко не самых "крутых" высказываний о России и далеко не самых последних людей в России, которые, судя по всему, не делали никаких различий между преходящим и вечным в России, между тем, чем была или может быть Россия в тот или иной период своего исторического развития, и тем, что она есть в своей действительной русско-российской сущности.

Пора осознать: оппозиция режиму это не одно и то же, что и оппозиция к самой России, к генетическому коду ее истории, к архетипам социальности, культуры, духовности, к самому способу их проживания в истории. Режимы приходят и уходят, а Россия - остается, по крайней мере, должна оставаться, и до тех пор, пока будет жив хотя бы один человек, который будет сохранять, воспроизводить и развивать генетический код ее истории. Но именно он, похоже, очень многих не устраивает в России. Подчеркнем, речь идет не о безразличии к нему, это можно было бы как-то понять и с этим примириться, а о прямой и страстной заинтересованности в том, чтобы его преодолеть как генетический код истории России, с которым неизбежно будет преодолена и сама Россия, ибо будет уничтожена духовная основа России в основах человеческой души - базовые ценности исторической и национальной идентичности России и в ней русской нации.

Дело, следовательно, в нечто большем и ином, чем только в политических пристрастиях и различиях, не в том, какие политико-экономические и социальные убеждения исповедуются - либеральные, коммунистические, социал-демократические, центристские, рыночные, не рыночные?, дело в нечто более глубоком и абсолютно принципиальном - в России, в том, как относиться к ней, как к России или как просто к "этой стране". В России есть оппозиция к самой России, не к ее исторически преходящим свойствам, а к ее сущности. В России есть оппозиция к ее цивилизации, культуре, духовности. В России есть цивилизационное противостояние между Россией и НЕ-Россией, противостояние, многое объясняющее в ее современной истории, в частности, в истоках ее великих потрясений на протяжении всего XX столетия.

Именно отсюда берут свои истоки совершенно невменяемые с любой нормальной точки зрения представления о том, что в свое время, еще в конце X века Святым Владимиром была принята не та религия, христианство не в той, не в католической редакции, а посему и календарь не тот, и Рождество, и Пасху не тогда встречаем, и Новый год празднуем как-то несуразно, аж дважды - по старому и по новому стилю. Да что говорить, и песни не те, мучительно-тоскливые, и сказки не те, прославляющие якобы одних дураков и ленивых? Даже пространства слишком много, слишком много России, а потому ее следует расчленить "на самостоятельные части", с тем, чтобы "дать мировому сообществу переварить Россию по кускам, иначе и мир нами подавится, и мы погибнем в его глотке". ("Знание - сила". 1993. № 5.) Что это как не геополитическое предательство России, полная геополитическая невменяемость. Дальше еще хуже, хотя, казалось бы, куда уже хуже. И все-таки, дошли до признания необходимости слома генетического кода русской культуры как главного препятствия на пути исторической модернизации России50.

Таким образом, в России предпринята попытка считать русскую культуру неполноценной, начиная с ее архетипических основ и глубин. И поскольку код культуры определяет код цивилизации, то неполноценность генетического кода культуры приводит к неполноценности всего генетического кода истории русско-российской цивилизации. Отсюда и сверхзадача их преодоления в истории. Только так якобы можно обеспечить России историческую модернизацию.

Прежде всего, о неполноценности генетического кода культур и, следовательно, цивилизаций. Это весьма спорная дефиниция, так как все культуры, независимо от уровня их развития, равноправны и равноценны, а значит, равноправны и равноценны локальные цивилизации, их выражающие и воплощающие, хотя бы потому, что они есть адекватная форма бытия в той исторической, географической и геополитической среде, в которой они возникли и развивались. Иного здесь просто не дано, иное здесь просто не выжило бы. В этом смысле в истории нет неполноценных культур и цивилизаций. А проблему специфики, в том числе и в уровне развития цивилизаций и культур, не следует подменять проблемой их исторической неполноценности. Скорее всего, проблема исторической неполноценности культур и цивилизаций, их генетических кодов - это одна из псевдопроблем истории. История не порождает в культуре того, что ей не нужно. А потому в ней господствует принцип равноправности и равноценности всех культур и всех цивилизаций. Однако вернемся к идее обеспечения исторической модернизации России посредством преодоления генетического кода ее культуры и цивилизации.

В данном случае историческая модернизация - цивилизационная и формационная - явным образом путается с историческим переворотом и прежде всего с цивилизационным. В то время как между ними существует принципиальная разница. Напомним это различие. Цивилизационная модернизация - это всегда исторические преобразования в социальности, культуре, духовности и достаточно глубокие, но не затрагивающие архетипического уровня истории или, по крайней мере, большей его части. Это преобразование не в генетическом коде истории, а всего того, что над ним надстраивается. Это историческое развитие на базе сохранения и развития генетического кода истории локальной цивилизации посредством реализации его собственного потенциала развития. В этом основной исторический смысл модернизационных процессов в истории - быть составной частью прогрессивных процессов истории, более полной реализации потенциала исторической реальности, данной ее сущности, а не возникновение принципиально новой.

Цивилизационный переворот, напротив, есть преобразование в самом генетическом коде истории локальной цивилизации, а потому - процесс, затрагивающий всю систему архетипов социальности, культуры, духовности, сам способ их объективации в истории. Это исторические преобразования, нацеленные на преодоление данной локальной цивилизации, ее сущности и утверждение в ее геополитическом, цивилизационном пространстве новой, с новым генетическим кодом истории - с новой сущностью.

Таким образом, проповедники идеи преодоления генетического кода русской культуры и русско-российской цивилизации замахиваются на нечто большее, чем просто на радикальную модернизацию русской культуры и русско-российской цивилизации - на преодоление русской культуры как русской и локальности русско-российской цивилизации как именно русско-российской, тем самым втягивая страну и нацию в режим исторического развития, основанного на логике самых болезненных, самых тяжелых и разрушительных цивилизационных потрясений в истории. Но кого это волнует, если в основе такого разрушительного отношения к России лежит принципиальная несовместимость с ее историей, цивилизацией, культурой и духовностью. То, что чуждо на уровне архетипов, не просто не жалко, то просто презирают. Именно такая ментальность является той духовной почвой, постоянно инициирующей в России, у ее определенной и весьма влиятельной части настроения духовной, исторической, цивилизационной безосновности, всякий раз завершающихся попыткой преодоления базовых архетипов России, русско-российской цивилизации, слома основ идентичности нации и страны. Коснемся лишь некоторых из них, которые стали объектом особенно беспощадного и изощренного шельмования.

Август 1991-го вошел в историю небывалым в истории человечества актом отказа от геополитической идентичности России, инициатором которого оказались власть и властная элита самой России. При этом подчеркнем, что далеко не все, что было Советским Союзом, было, могло быть или желало оставаться Россией. Советский Союз был сложен из чрезвычайно разнообразных культурных и цивилизационных блоков, не все из которых были идентичны исторической и национальной России, ее цивилизационной и культурной специфике, генетическому коду ее истории. Однако при всем при этом это был не случайный, а исторически естественный, а потому органичный союз наций, культур, цивилизационных блоков. Это был взаимообогащающий, взаимоподдерживающий и взаиморазвивающий союз, отвечавший евразийской сущности и архетипам России. И вместе с тем это был непростой, очень сложный и противоречивый союз, и эта противоречивость, и эта сложность сказались в критический период истории России-СССР, инициировав процессы его распада.

Но Россия ушла и оттуда, где была, есть и, вероятно, останется в качестве России. Ведь СССР распался по административным границам, а не по естественноисторическим, геополитическим, отражающим границы локальных цивилизаций и сферы влияния культур, в конце концов, не по границе компактного расселения русских в ближайшем пограничье современной России. А это ни много ни мало, а 18 млн. из 25 млн. только этнически русских, а есть еще масса русскоязычных, укорененных в русской культуре и в России, которые тем самым в одночасье оказались не просто вне России, но и в ряде случаев во власти местной националистической стихии. Россия, таким образом, ушла от русских и от России, от своих выстраданных всей своей историей геополитических границ, предав свои евразийские архетипы, евразийскую цивилизационную суть и идентичность. Но ничего так тяжело не достается и ни с чем так тяжело не расстаются в истории, как со своей геополитической идентичностью. И она еще не один раз напомнит о себе и, думается, уже в ближайшем будущем России.

Август 1991-го нанес еще один и чрезвычайно болезненный удар по еще одному архетипу Великой России - восточнославянскому единству. Что оно значит для России и что оно значит для восточного славянства - это показали уже ближайшие события, последовавшие после беловежского сговора трех славянских лидеров. Стал вопрос о разделе того, что неразделимо: общей истории - прошлого, настоящего, да и будущего; общей религии и символов Веры; общей территории, на которой кровными, семейными узами связаны десятки миллионов людей; общих культурных и духовных корней и ценностей; общих побед и поражений; общих радостей и страданий? - о разделе и того, что различно, но едино суть. Вопрос встал в плоскости исторического абсурда, разрывающего живую ткань истории, культуры, духовности, связывающей все восточное славянство. Вопрос встал о предательстве его архетипов, сломе основ восточнославянской цивилизационной идентичности.

Ведь из Киева пошла не просто Русская Земля, из Киева, а не из Москвы пошло восточнославянское единство. Идея восточнославянского единства - это идея не Москвы, а Киева, это древнейшая архетипическая идея всего восточного славянства. Москва лишь продолжила начатое Киевом, и если бы не монголо-татарский геноцид, то объединителем восточного славянства стал бы Киев, а не Москва. Московская Русь так и осталась бы Московской Русью, если бы она не взяла на себя миссию объединения восточного славянства. Россия стала Великой Россией, начав объединять восточное славянство. В этом смысле восточнославянское единство - основа цивилизационного бытия России, единство самой России, самой ее возможности быть Великой Россией. Поэтому тот, кто наносит удар по восточнославянскому единству, хочет он того или нет, но наносит удар в самое сердце русско-российской цивилизации. Вместе с разрушением архетипа восточнославянского единства разрушается цивилизационная идентичность России. Россия теряет в самой себе себя как Россию, свою российскую суть, то, что делает ее Великой Россией.

Август 1991-го в своем покушении на основы цивилизационной идентичности России дошел до попыток слома государственной идентичности России, самой идеи российской государственности, идеи ее державной мощи. В своей праведной борьбе против тоталитарной сути коммунистического режима Август 1991-го незаметно перешагнул ту черту, которая отделяет борьбу против тоталитаризма от борьбы против государства вообще, прежде всего против особой миссии государства в России, ее цивилизационной миссии. Поэтому неудивительно, что стремление свести все функции российского государства в России к функциям "ночного сторожа", ко всему прочему, неизвестно что охраняющего, превратило его в государство-импотент, ничего, кроме собственного аппарата, не способного содержать, да и то не всегда.

Такова цена, которую пришлось в очередной раз уплатить России за очередную порцию идей-утопий, никак не считающихся с цивилизационной спецификой России, с тем, что Россия и слабое государство - это несовместимые сущности. Впрочем, это справедливо и в другом, более широком и общем смысле: государство, какое оно ни на есть, есть прежде всего сила, и она, как ни посмотреть на нее как на силу, независимо от того, какая она сила, есть государствообразующее начало. Слабое государство - это уже не государство, это нечто противоречащее своей сущности, противоречие в самой сущности государства. Поэтому либо сильное государство и тогда оно есть, плохое или хорошее, деспотическое или либеральное, но оно есть, либо слабое государство и тогда его просто нет как государства.

Вот почему трудно согласиться с тем, что "Российское государство останется не реформированным до тех пор, пока смысл его существования будет заключаться в постоянно реанимируемой державной ипостаси" (Литер. газета 13.08.97). Думается, это надуманная альтернатива: либо отказ от державной ипостаси, мощной державы, в частности, хорошо организованного и целесообразно функционирующего аппарата и тогда и только тогда пышным цветом расцветут свобода, права личности, уважение к закону - государство окажется реформируемым в либеральном и демократическом смыслах слова, либо либеральные и демократические ценности, и тогда слабое государство. В действительности все как раз наоборот: в России только сильное государство может стать гарантом либеральных ценностей и демократических свобод, больше того, самого существования России как России. В последнем и особом случае не учитываются некоторые и весьма поучительные уроки из истории Российского государства.

Дело в том, что на протяжении всей своей истории мощь государства российского, его державная ипостась компенсировала цивилизационную хрупкость России, то, что она складывалась из разных цивилизационных блоков и культур. Россия должна была объединить чрезвычайно богатое многообразие этническое, культурное, цивилизационное, духовное, историческое. И это было по силам только очень мощному государству - великой державе. В противном случае все это колоссальное евразийское многообразие рассыпалось бы в одночасье, как карточный домик. Россия становилась Великой Россией как раз по мере того, как объединяла в себе всю мощь Евразии всей своей державной мощью.

Кроме того, идея мощной державы, хорошо защищающей от превратностей исторической судьбы, сама по себе была достаточно объединяющей идеей. И общеизвестно, что многие народы России пережили сложные времена в своей истории, поставившие их на грань исторического существования, именно под "сенью русских штыков". Наконец, Россия в силу своей евразийской сущности должна была объединить и просто пространство. Властвовать над Евразией, над ее бескрайними просторами, над 11 часовыми поясами планеты просто так, без опоры на государство, без державной ипостаси - это занятие с крайне сомнительным конечным результатом и смыслом. Для того чтобы не пространство властвовало над Россией, а Россия над пространством, необходима была Держава, а не клуб по интересам, да и то неизвестного происхождения. Для всего этого была необходима объединяющая державная ипостась.

И последнее и далеко не по своему значению: когда речь заходит о державной ипостаси Российского государства, почему-то с невообразимой легкостью забывают о тех исторических условиях, в которых происходило не только формирование, но и развитие начал российской государственности и прежде всего о небывалом внешнем прессинге, неоднократно доводившим Русь-Россию до предельных границ ее существования в истории. Но она выжила и не просто выжила, а стала Великой Россией. И это несмотря на то, что Русь-Россия в течение многих веков после и вследствие монголо-татарского погрома уступала своим ближайшим соседям - геополитическим конкурентам не только в уровне экономического развития, от которого, по понятным причинам, зависит уровень военной мощи, но и в численности населения. К началу XVI в. и в Италии, и в Германии жило не менее 11 млн. человек, население Франции превышало 15 млн., Речи Посполитой на начало ХVIII в. равнялось примерно 11,5 млн., а России к концу XVIII в., то есть после присоединения Левобережной Украины составляло всего 5,6 млн.

То, что позволило выстоять Руси-России в историческом противостоянии со своими далеко не мирными соседями, оказалось лежащим не в объективно-экономической или демографической плоскости, а в субъективно-политической и ментальной: это сила и мощь русско-российского патриотизма и особенности государственного устройства, целая политическая система, которой нельзя отказать не только в политической стройности и логичности, но и в практической пригодности. Во всяком случае, именно она позволила на протяжении почти пяти столетий - с ХIV по XVIII в. - выдержать трехстороннюю борьбу на западе, юге и юго-востоке, с которой по тяжести ни в какое сравнение не могут идти внешние проблемы, испытанные в те же века соседями Руси-России.

"Московское государство, - писал по этому поводу В.О. Ключевский, зарождалось в ХIV в. под гнетом внешнего ига, строилось и расширялось в XV и XVI вв. среди упорной борьбы за свое существование на западе, юге и юго-востоке? Мы теперь едва ли можем понять и еще меньше можем почувствовать, каких жертв стоил его склад народному благу, как он давил частное существование. Можно отметить три его главные особенности. Это, во-первых, боевой строй государства. Московское государство - это вооруженная Великороссия, боровшаяся на два фронта? Вторую особенность составлял тягловый, не правовой характер внутреннего управления и общественного состава с резко обособлявшимися сословиями?", которые "? различались не правами, а повинностями, между ними распределенными. Каждый обязан был или оборонять государство, или работать на государство, то есть кормить тех, кто его обороняет. Были командиры, солдаты и работники, не было граждан, т. е. гражданин превратился в солдата и работника, чтобы под руководством командира оборонять отечество или на него работать. Третьей особенность московского государственного порядка была верховная власть с неопределенным, т. е. неограниченным пространством действия?"51

Плохо это или хорошо, но именно эти особенности Российского государства позволили Руси-России не только выжить, но и стать Великой Россией. Это, во-первых, верховная власть с "неограниченным пространством действия", небывалой политической централизацией власти, обеспечивавшей способность к феноменальной мобилизации всех материальных и людских ресурсов, способность брать не только у народа, но и господствующего класса столько труда и столько крови, сколько необходимо было для решения общенациональных задач выживания и побед в истории. И, во-вторых, невероятная политическая дисциплина всех слоев общества, устранение всех и всяких ограничений и, прежде всего, правовых для превращения всех и каждого в государственное целое, в объединенную мощь господства.

Так был надолго перекрыт путь к становлению гражданского общества, которое было подчинено становлению "боевого строя государства", "вооруженной Великороссии". "Необходимость централизации, - писал А.И. Герцен, - была очевидна, без нее не удалось бы ни свергнуть монгольское иго, ни спасти единство государства? События сложились в пользу самодержавия, Россия была спасена; она была сильной, великой - но какой ценой? ?Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни"52.

Россия ради России, своего выживания в истории, а в историческом итоге ради своего могущества и величия была вынуждена пожертвовать иным, более либеральным вариантом исторического развития. Для этого надо было иметь иные, более либеральные условия исторического существования. Для того чтобы иметь Великую хартию вольностей в 1215 году, для того, чтобы сословия различались правами, а не только повинностями, своими обязанностями перед государством, для всего этого надо было жить либо на острове, либо иметь менее могущественных и, главное, не столь агрессивных и разрушительных кочевых соседей, исповедовавших принципы организованного опустошения культурных земель, массового истребления способных к сопротивлению элементов населения, тотального террора мирных жителей.

Плохо это или хорошо, но все эти базовые черты российской государственности складывались исторически, начиная с XIV века и за это время приобрели статус архетипических, таких, которые, ко всему прочему, помогали не только выживать, но и побеждать в борьбе за историческое существование. Именно поэтому их нельзя преодолеть в одночасье. Это тоже исторический процесс, осложняемый тем обстоятельством, что именно они обеспечивали необычайную мощь государства Российского, саму историческую конкурентоспособность России. Плохо это или хорошо, но именно они всякий раз дают о себе знать, как только страна попадает в режим особого исторического существования, в условия мобилизационного типа исторического развития. Ответом на него тотчас же становится актуализация национальных государственных архетипов - величайшая централизация власти, концентрация всех людских потоков и потенций на решении задач неограниченного самовозрастания мощи государства.

В этой связи достаточно изменить режим исторического бытия России, как неизбежно будут изменяться державные архетипы России, прежде всего, формы их проявления. Но историческая трагедия России в том и заключается, что, находясь на стыке взаимодействия нескольких локальных цивилизаций и культур и представляя собой самостоятельное локально цивилизационное образование, Россия на протяжении всей своей истории становилась местом проявления и разрешения цивилизационных и межцивилизационных противоречий истории, противоречий иных локальных цивилизаций и культур. Цивилизационное пространство России за последнюю тысячу лет не раз становилось пространством разрешения основных противоречий мировой истории. В таких условиях, постоянно втягивающих Россию в режим мобилизационного исторического развития, для того, чтобы выстоять и противостоять потоку противоречий собственной и мировой истории, Россия всякий раз отвечала самовозрастанием мощи своего государства, объединением всей мощи всей Евразии в силу и мощь государства российского.

Сказанное многое объясняет в истоках знаменитого русского преклонения перед собственным государством, высокую степень лояльности и преданности ему, которые до последнего времени были достаточно специфическим русским явлением. Во-первых, такое отношение к собственному государству складывалось веками и не зря, так как именно оно было одним из самых надежных средств выживания в истории, одним из самых весомых, а в ряде случаев и последним аргументом в борьбе за историческое существование. В русском национальном самосознании глубоко укоренилось представление, в котором мощь государства российского отождествлялась с мощью самой России, была институализированным выражением исторической и национальной мощи России.

Отсюда понятно, почему для русского национального сознания всегда было бесспорной истиной: до тех пор, пока Россия будет Державой, она будет сохранять себя в качестве России, будет явлением мировой истории, просто будет в истории. Поэтому для него до сих пор непонятно, почему вхождение в так называемую "цивилизацию" должно быть сопряжено с отказом от Великой России, от ее державной ипостаси. Русскому народу не мешает Великая Россия, она, похоже, мешает только тем, кому мешает само существование России, и тем более Великой России.

Во-вторых, для многих наций их государство - это одно, а они сами нечто, конечно же, связанное с ним, и все-таки другое. И только для русских их государство и они сами - это одно, единое и неразделимое целое. Это выраженная черта государственной, державной нации, ибо далеко не каждый народ до такой степени может ассоциировать себя со своим собственным государством, а потому не каждый народ может создать великое государство. Для этого необходимо отдать слишком много труда, пота и крови этому государству. Для этого необходимо идею государства, его интересы ставить выше своих собственных, выше личных идей и интересов. На это способен далеко не каждый этнос. Далеко не каждый этнос способен растворить себя в своем собственном государстве так и настолько, как это делал русский этнос. Но только так, только на такой основе государство может стать Державой, великим государством. И государство российское стало великим государством, одним из самых выдающихся достижений творческого гения русской нации, его исторического творчества.

В итоге оно перестало быть для русского народа только силой, рядом или над ним стоящей, оно стало еще и силой, которая находится и в нем самом. Для истинно русского человека государство российское всегда было нечто большим, чем только аппаратом, стоящим над ним, оно было еще и частью его самого, выражением его собственных сущностных сил. В этом и таком единении личностного и общественного, национального и государственного один из источников непреоборимой мощи государства российского. В немалой степени такому единению способствовал ранее рассмотренный не правовой характер отношений между классами российского общества, с одной стороны, и, особенно, между классами и государством, с другой.

Равенство всех слоев общества, без какого либо исключения перед государством, равенство в своих обязанностях служить государству российскому и различаться в этом лишь в частностях этих обязанностей, а не по их существу создавало особый климат отношений между личностью и государством, обществом и государством, необычайно способствовавший особым формам личностной и социально-классовой унии российского общества с российским государством. Все это усиливалось еще одним и немаловажным обстоятельством: государство в России, в свою очередь, брало на себя особые обязанности перед обществом, нацией, личностью. В последнем, персоналистическом измерении не всегда разумно, а при сталинском режиме и того хуже - преступно вторгаясь в личностное пространство жизни, но при этом всегда беря на себя во всех исторических ситуациях особые социально-экономические обязательства перед личностью и обществом, что в итоге и создавало особые, не во всем и не всегда приемлемые формы зависимости личности и общества от государства. Но в любом случае само государство в России было или стремилось всегда стать больше, чем государством, если не всем, то нечто чрезвычайно близко стоящим к высшей иерархии национальных ценностей и святынь.

Всему этому способствовало еще одно принципиально важное обстоятельство, которое напрочь игнорируется беззаветными борцами с русским этатизмом, с русским преклонением перед государством российским, теми, для кого ненависть к своему, отеческому, национальному, архетипическому приобретает какой-то несуразно болезненный характер, когда ничего своего и уже только потому, что оно свое, абсолютно не жалко. В данном случае совершенно не жалко собственного государства, несмотря на то, что какое оно ни есть, но оно ко всему прочему, еще все-таки и свое, российское. И нам никуда не уйти от его российскости при любом способе и масштабе его реформирования, ибо оно архетипично суть, как архетипично, а потому и трудно преодолеваемо русское преклонение перед собственным государством. И вот почему.

У этого, пожалуй, чисто русского явления и которое само по себе не так уж и плохо, есть еще одна и глубочайшая духовная причина: обретение российской государственностью своих духовных основ происходило на базе Русского Православия. Именно оно с момента своего появления на Руси сразу же стало идеологией строительства российской государственности, освятило этот процесс. В результате борьба за русскую государственность стала борьбой за его духовную основу, за Русское Православие, а всякое посягательство на основы Русского Православия тотчас же становилось посягательством на основы российской государственности.

Столь тесная уния между основами государственности и основами духовности нации с течением времени и привела к превращению русских в державную нацию, в нацию с выраженными инстинктами государственного строительства, беззаветного служения государству вплоть до преклонения перед ним. Духовные основы нации были растворены в основах национальной государственности, государство стало их институализированным воплощением и выражением. А посему, и это очень важно осознать, преклонение перед ним было преклонением не просто перед силой государственного принуждения, но и перед чем-то большим и более высоким - силой, выражающей силу национальной духовности, институализированного выражения любви русского к матери своей России. Для русского человека за долгие века его исторического развития Россия полностью растворилась в формах его государственного существования.

Эта необычайная слитность личности, нации, общества и государства в России неизбежно завершается тем, что в случае кризиса государства он тотчас же превращается в кризис общества, нации, личности, а развал государства становится развалом самой России и всего, что есть в России. Вполне закономерно поэтому, что навязанный государству российскому слом основ его идентичности, как российского - России-государство - стал кризисом идентичности именно России-государства, то есть и государства, и России одновременно и вслед за этим и на этой основе общества, нации и личности в их национальном и государственном измерениях. Ведь что такое кризис идентичности государства? Самоубийство государства, одним из главных проявлений которого становится развязывание всех процессов отчуждения от государства личности, нации, общества - самой России.

Ведь если я не идентифицирую себя со своим государством, если я рассматриваю его не как силу, находящуюся во мне и для меня существующую, то я отчуждаюсь от этого государства в той мере и так, как и в какой я не идентифицирую себя с этим государством. Если поставлена задача создания класса "новых русских" и превращения именно его и только его в социальную базу государства, то, что тогда такое "старые русские" в этом государстве, что они для государства и что государство для них? Тем самым целые классы и слои общества в этом обществе и от этого общества и этого государства отчуждаются. Они не идентифицируют себя с ним, для них государство превращается в "это" государство, в силу, стоящую и господствующими над ними в их повседневной жизни. Так создается социальная база не государства, и тем более российского, а только политического режима.

Как нации относиться к собственному государству, которое во внешней политике руководствуется не национальными, а "общечеловеческими" интересами, исходит или пытается исходить из примата общечеловеческих ценностей над национальными, противопоставляет их национальным, в форме и масштабе, разрушительных для самих основ их существования в качестве национальных интересов? Как нации относиться к собственному государству, которое теряет свою идентичность как государства российского, утверждает себя в мире в качестве государства с непонятными основами национально-государственной идентичности, с невнятными, не проявленными целями, ценностями и смыслами пребывания в истории? Как нации относиться к собственному государству, из которого вытравливается его российская, национально-государственная суть, которое перестает выражать в себе и через себя всю гамму национально-государственных интересов России, перестает быть адекватным им и на этой основе становится главным хаотизатором в стране, организатором и вдохновителем всех процессов слома всех форм идентичности, вплоть до цивилизационной, культурной и духовной? Как нации относиться к государству, которое не только по экономическим, социальным, но и по ряду существенных национальных составляющих перестает быть просто национальным, которое ненависть к прежнему коммунистическому режиму доводит до ненависти к государству российскому, а ненависть к государству российскому, его русско-российской сути до ненависти к России? Как нации относиться к государству, которое в качестве чуть ли не главной цели собственного реформирования ставит перед собой весьма странную задачу разгосударствления русской нации и России, радикального слома всех государственных архетипов в национальном сознании, в результате чего Россия теряет в себе, а потому и для себя государство, государство в себе Россию, ибо сама нация теряет в себе все, что связано и определяется в ней самой идеей государства и даже самой России? Вполне очевидно, что в такой исторической и ментальной ситуации нация просто перестает себя идентифицировать с этим и таким государством. Но там, где государство начинает умирать в нации, начинает умирать не только государство, но и вслед за ним сама нация, а вместе с ней и Великая Россия.

Август 1991-го ворвался в современную историю России, проломив казавшийся неприступным идеологический панцирь коммунистического режима, стальными обручами сковавшего душу нации "единственно верным учением", которое чуть было не похоронило историческую и национальную Россию. Идеологическим однообразием и диктатом общество было доведено до крайней степени аксиологического оскудения. Общество было беременно идеологическим плюрализмом, и оно разродилось им. Таранным оружием, прорвавшим моноидеологический диктат, стала идея деидеологизации российского общества. Общество нуждалось и в этом, не только в идеологическом плюрализме, но и в преодолении непомерной зависимости от идеологии, любой идеологии, но отнюдь не в том, чтобы оказаться вообще вне идеологии. В принципе идеологический плюрализм, его допущение в заидеологизированном обществе уже само по себе решает эту проблему, проблему идеологического диктата, которая суть проблема моноидеологического общества. Поэтому дайте обществу жить в пространстве идеологического плюрализма, и вы дадите ему возможность избавиться от идеологического диктата.

Но кому-то этого показалось недостаточно. А потому процессам деидеологизации придали совершенно оголтелый масштаб и характер, превративший идеологическое пространство России в идеологическую пустыню, а там, где это не удалось сделать, а по большей части этого нельзя сделать нигде, так как общество не может жить вне идеологии, системы ценностной ориентации, пространство России превратилось в пространство идеологического хаоса. Идеологический плюрализм перерос в идеологический хаос, а деидеологизация в идеологическом пространстве России выродилась в идеологический беспредел. В России стало все возможно, вплоть до идеологического погрома самой России, растления идеологических устоев существования исторической и национальной России.

Таким образом, разрушив ту идеологическую идентичность, которая стала господствующей в России после Октября 1917-го, Август 1991-го не предложил взамен ее никакой новой, адекватной России. Идей идеологической плюральности и, тем более, деидеологизации оказалось явно недостаточно: достаточно для борьбы с коммунистической идеологией, но недостаточно для поиска основ новой идеологической идентичности. Общество оказалось без центров идеологической консолидации, а власть без средств идеологического контроля, воздействия и, главное, управления обществом. Власть оказалась не связанной с душой нации, со всей системой ее ценностных ориентаций. А без нее, без ее отражения в идеологии власти власть может быть властью над Россией, но не для России. Она просто не будет понимать властью кого и для чего она является - властью России, для России и ради Великой России. В лучшем случае она будет просто властью для самой себя. А такая власть долго не сможет быть властью в России. Для того чтобы быть властью в России, необходимо стать властью для России, а для того, чтобы стать властью для России, необходима идеология, адекватно отражающая всю ценностную вертикаль России как исторической и национальной России. Всякая иная вертикаль не будет аутентичной России, она будет выражением каких угодно интересов, ценностей и смыслов, но только не тех, которые выстраданы самой Россией.

На последнее обстоятельство следует обратить особое внимание, так как суть идеологической трагедии Августа 1991-го, в конечном счете, заключается не в том, что он взломал идеологическую идентичность, созданную Октябрем 1917-го. Хотя это, как показали последующие события, само по себе оказалось весьма болезненным процессом. Трагедия даже не в том, что Август 1991-го оказался в идеологическом отношении пустым и бесплодным, погрузив страну в царство новых абстракций, в большинстве случаев оторванных от реальных противоречий реальной жизни. Идеологическая трагедия Августа 1991-го более глубокого смыслового залегания: он вновь, как и Октябрь 1917-го, замахнулся на разрушение основ идеологической идентичности, определявших и до, и после 1917 года самые глубинные основы бытия исторической и национальной России.

В этом смысле Август 1991-го стал своеобразным повторением в новых исторических условиях Октября 1917-го с той лишь разницей, что погром национальной составляющей системы ценностей России и русской нации был учинен не с позиций исключительности системы ценностей пролетариата, классовых ценностей и классовой исключительности, а с позиций исключительности системы ценностей западной цивилизации, иных национальных ценностей и иной национальной исключительности. Вот почему, собственно, идеологический плюрализм превратился в идеологический хаос, а деидеологизация - в идеологический беспредел, в открытую агрессию против аксиологических основ существования России и в ней русской нации. И то и другое стало оружием этой агрессии.

В итоге в идеологическом пространстве России столкнулись ценности российского и не российского, западного происхождения, именно столкнулись, а не вступили во взаимодействие, ибо изначально была поставлена задача преодоления национальной составляющей во всей ценностной вертикали русско-российских ценностей, самой этой вертикали, дабы разрушить саму иерархичность ценностей, размыть сами представления о первичном и вторичном, вечном и преходящем, родном и вселенском, абсолютном и относительном в их национальном воплощении и бытии. Была поставлена задача радикально, с инонациональных позиций изменить ценностный код России, ее символы Веры, национальный характер ценностей, их иерархию - все то, что лежит в духовных основах русско-российской цивилизации. Всякое национальное в идеологическом пространстве России преодолевалось или радикально зауживалось с позиций западных идеологем. Как следствие всего этого, евразийские просторы России стали превращаться в пространство слома основ идеологической идентичности в ее самом святом и фундаментальном проявлении - национальном. Тем самым из сознания выбивается базовая точка его опоры, та, которая определяется национальной составляющей идеологии. Во что превращается после этого нация? В этнографический материал - в нечто близкое к историческому ничто. Это ближайшее следствие слома всякой идентичности, и тем более национально-идеологической.

Таким образом, навязывая России идею нового цивилизационного переворота, Август 1991-го не мог пройти спокойно мимо основ национальной идентичности без того, чтобы не предпринять попыток изменить их русско-российскую суть. Это поразительно, но это именно так: в России на протяжении всего XX столетия ее национальное, русско-российское начало постоянно мешало то мировой революции и диктатуре пролетариата, то дружбе народов и единству СССР, то социалистическому и коммунистическому строительству, то демократическим реформам, то "вхождению в цивилизацию", то общечеловеческим ценностям, то самореализации личности и правам человека? Мешало! И это не случайно, а закономерно, убийственно извращенно, но закономерно, так как на протяжении всего XX столетия именно Россия стала местом исторически преступных попыток изменения типа ее цивилизации.

Первый раз, в начале века Россия стала средством реализации коммунистического цивилизационного проекта становления основ новой всечеловеческой цивилизации, построенной на принципах классовой идентичности и исключительности. Как следствие этого, русско-российские национальные архетипы вошли в противоречие с предельно универсалистским и самым радикальным проектом цивилизационного переустройства всего человечества. Они стали основным препятствием на пути его осуществления. Именно их национальная составляющая вошла в противоречие с вненациональной логикой коммунистического переустройства всего человечества - национальное вошло в противоречие с вненациональным, классовым. Отсюда и задача преодоления всякого национального начала истории, как главного препятствия на пути общечеловеческого братства. Отсюда и попытка тотальной дерусификации, до неузнаваемости измордовавшая национальные архетипы русской нации и России, так и настолько, что к концу XX столетия именно русская нация подошла с самым разрушенным национальным самосознанием, с настолько вытравленным и затравленным, что в современной России до сих пор, если не боятся, то уж точно стыдятся самого словосочетания "русская нация", всякий раз опасливо озираясь по сторонам с безотчетным чувством, а не оскорблен ли кто-либо самим фактом его произношения.

Разумеется, все это комплексы, но их накопилось слишком много и не где-нибудь, а именно в сфере русского национального сознания и самосознания. При этом их происхождение, существование и сохранение носит отнюдь не случайный, а направленный, а потому культивируемый и, самое главное, небезобидный характер, с одной стороны, подпитывая процессы национальной деградации, а с другой - препятствуя процессам национального возрождения, национального самоопределения и самоидентификации русской нации в принципиально новых условиях современной истории. Все это оставляет нацию беззащитной уже на уровне ее национального сознания перед новыми вызовами истории, и многое объясняет в самом феномене Августа 1991-го, в его цивилизационной составляющей, принявшей выраженный антинациональный характер, который стал возможен только благодаря Октябрю 1917-го, подготовившему субъектную базу для нового цивилизационного переворота, для новых процессов слома основ национальной идентичности, но уже с новых цивилизационных позиций.

В этой связи вновь подчеркнем и напомним: в России существует массовый субъект, не идентичный исторической и национальной России и ставящий своей главной целью изменить сам генетический код истории России, сломать основы ее цивилизационной, культурной и духовной идентичности, превратить Россию в НЕ-Россию, а русских - в НЕ-русских, связать Россию и русскую нацию не с модернизационными процессами в истории, а с цивилизационным переворотом, с отказом от основ своей национальной идентичности. Именно этот субъект в Августе 1991-го навязал России цивилизационный проект ее западнизации, вхождения в так называемую "цивилизацию", под которой, однако, понимаются этнокультурные и духовные основы только западной цивилизации. Был навязан погром собственных цивилизационных основ, преодоление русско-российской национальной идентичности. Вполне закономерно поэтому, что русско-российские национальные архетипы вошли в противоречие с инонациональными, западными. Национальное вновь стало препятствием на пути проекта радикального цивилизационного переустройства России и национального русской нации. Национальное вновь вошло в противоречие, но на этот раз с инонациональным.

Отсюда и повторение задач по преодолению основ русско-российской национальной идентичности, как главного препятствия на пути "вхождения в цивилизацию". Отсюда и политика масштабной русофобии, своим главным острием вновь направленная на тотальную дерусификацию, на преодоление архетипических основ бытия русской нации в России и России в современном мире. Здесь источник и новой актуализации мифа о недоцивилизованной нации и России, которых, если они сопротивляются, можно и нужно силой загонять "в светлое будущее всего человечества", на этот раз ассоциируемого не с коммунистической, а западной цивилизацией. Русская нация и Россия со своими архетипическими основами бытия в истории вновь стали на пути их "осчастливливания" "сверху" группой всегда "прогрессивно мыслящих товарищей". Для них русское и российское было, есть и остается синонимом только косного и отсталого, а потому подлежащего немедленному и безжалостному уничтожению. Оно вновь мешает, вновь лишнее. Но может быть как раз наоборот: лишние те, для которых Россия "лишняя страна", и не мешают ли России те, кто мешает России быть и оставаться Россией, кто взламывает основы ее идентичности, отказываясь от "уз связующих времен" естественноисторической преемственности, от необходимости превращения своего исторического развития в саморазвитие собственных цивилизационных основ.

В конце концов, все мы приходим и уходим и в этом процессе вечного прехождения поколений вечно сохраняться должно вечное - Великая Россия. Всякое изменение в России неизменным должно оставлять Россию, систему ее архетипов - основу ее цивилизационной и национальной идентичности. Именно она, национальная и цивилизационная идентичность должна лежать в основе и определять всякую иную, в частности, политическую идентичность, так как прежде чем определиться политически, необходимо определиться цивилизационно и, следовательно, национально. Необходимо совершить акт идентификации себя с определенной цивилизацией, культурой, духовностью, с определенной историей и в итоге с определенными национальными архетипами для того, чтобы просто знать, какую историю, какой нации, какой цивилизации и культуры ты политически представляешь. Без всего этого просто нечего делать в политике, так как всякому политическому акту должно предшествовать понимание того, дальше чего нельзя идти, не разрушая основ существования нации и страны дальше генетического кода истории, системы архетипов социальности, культуры, духовности - дальше основ национальной идентичности.

Политический хаос России конца XX столетия в конечном счете имеет цивилизационное происхождение, определяется сломом национальной идентичности русской нации, тем, что в стране масса цивилизационно и национально маргинализированного населения, никак не центрированного по базовым основаниям бытия в истории - цивилизационным и национальным. А потому при всякой, даже малейшей исторической качке легко уподобляется никак не закрепленному грузу на корабле, который бросает из стороны в сторону, грозя разнести в щепки весь корабль. И, что уже абсолютно недопустимо, такого "населения" немало и среди политиков, которые свою неидентичность исторической и национальной России превращают в основу всех форм своей политической активности, становясь главными хаотизаторами России, в тех лидеров, для которых Россия - это "эта" страна и для которых именно поэтому "в этой" стране все возможно, вплоть до организации нового исторического погрома России. Для таких политиков нет никаких цивилизационных, а потому и национальных тормозов в истории, нет никакой особой национальной и исторической России - вообще никаких ограничений, обусловленных феноменом России и ее историей.

В этой связи весьма показательным является процесс оборачивания, превращения современных либералов западников в нечто совершенно неожиданное - в либерал-большевиков и на этой основе их окончательный разрыв со всей традицией русского западничества в России, с его пониманием и отношением к России. Русские либералы-западники обращали свой взор на Запад, привлекаемые достигнутым там, прежде всего уровнем политических свобод, народного просвещения и бытовой культуры. Они шли на Запад как Россия и ради России, а не для того, чтобы стать Западом. Они стали западниками, не переставая быть ни русскими, ни россиянами. Для них Россия была и оставалась абсолютным максимумом истории, страной с особым цивилизационным, культурным и духовным укладом, со свои местом и своим предназначением в мировой истории. Она была для них все и всем, то, чем нельзя жертвовать ни при каких исторических обстоятельствах, для достижения каких бы то ни было целей, будь то "мировая революция" или "вхождение в цивилизацию", "реализация примата общечеловеческих ценностей над национальными" или "вхождение в рынок"? Россия была для них в статусе непреходящей социокультурной самоценности и самоцели всех форм исторического творчества.

Что же касается современных либералов-западников, то они оказались готовы пожертвовать всем в России и даже самой Россией ради превращения ее в элемент западной цивилизации. Что это, если не цивилизационное предательство России и национальное русской нации. Все это ставит вопрос о завершении истории русского западничества в идейно-теоретической истории России, о его окончательном национальном вырождении. Полное и вульгарное эпигонство, к которому в итоге свелось его идейное развитие, недвусмысленно свидетельствует об исчерпании духовного потенциала русского западничества. А его беспощадное отношение к России и в ней к русской нации, к самому национальному началу России свидетельствует еще и о нравственном вырождении. Нельзя, предавая нацию, ее историю, ценности идентичности, одновременно с этим претендовать на какое-то место в национальной истории и культуре.

Перед угрозой если не потери, то радикального слома и хаотизации основ цивилизационной идентичности России и национальной русской нации, пора осознать, по крайней мере, три вещи. Первое. Мы другая нация, с другим генетическим кодом истории, с другой историей, которая протекала по-другому, в других географических условиях и при другом цивилизационном, культурном и духовном окружении и влиянии. Пора осознать не только то, что мы иные, но и то, что все это другое и иное - все это НАШЕ, хорошее или плохое, оно наше, только нам принадлежащее, нас специфицирующее и составляющее нашу суть, отказ от которого именно поэтому равносилен предательству собственной национальной сущности, собственных основ существования в истории и самой истории.

Пора прекратить собственное национальное своеобразие превращать в наш главный недостаток, в источник всех наших трагедий и бед. Именно исторический опыт XX столетия окончательно доказал, что источник всех наших бед другого происхождения, диаметрально противоположного - в бегстве русских от своей русскости, в забвении своих национальных основ бытия в истории, в предательстве их русско-российской сущности.

Второе. Пора развеять очередную русофобскую мифологему: будто истинная цивилизация географически может располагаться где угодно, но только не там, где находилась и находится Россия, которой, надо полагать, не остается ничего другого, как только войти в цивилизацию. Эта мифологема ложна по нескольким основаниям. Прежде всего, можно подумать, что Россия до сих пор была вне цивилизационных потоков истории, вообще не была цивилизацией, никак не отягощена цивилизационным развитием или, что еще хуже, была враждебна цивилизации и постольку, поскольку принадлежала "не той" цивилизации. Такого рода представления по меньшей мере смешны, так как искажают хрестоматийные представления и о феномене цивилизации, и о феномене России в мировых цивилизационных процессах, а по сути своей являются разрушительными по отношению к России. Ибо острием своим направлены на разрушение основ ее цивилизационного бытия в истории, основ цивилизационной идентичности России. Кроме того, когда говорят о вхождении России в цивилизацию, то явным образом путаются локально цивилизационные представления о цивилизации со стадиальными и культурологическими. В стадиальном и культурологическом смыслах слова мы давно находимся в цивилизации, нам незачем куда-то входить и откуда-то выходить.

При этом в стадиальном аспекте мы имеем отношение к цивилизации уже с неолитических времен, в культурологическом - еще до принятия христианства, а в локально цивилизационном стали определяться, начиная с принятия христианства. Поэтому в представлениях о необходимости вхождения России в цивилизацию речь может идти, собственно, не о "вхождении в цивилизацию", а именно о выходе России из одной, своей локальной цивилизации и вхождении ее в другую. Для России это оборачивается кризисом идентичности исторической, культурной, духовной, отказом от основ собственной цивилизационной локальности. И если все это проводить последовательно и до "победного конца", то это неизбежно будет сопровождаться тотальным насилием и в итоге завершится цивилизационной катастрофой России. Справедливость сказанного была подтверждена историческим опытом большевизации России и вновь подтверждается опытом ее западнизации.

Второй раз за XX столетие подтверждается уже очевидное: нельзя безнаказанно издеваться над генетическим кодом истории, над основами локально цивилизационного бытия в истории. Они - абсолютный максимум истории, а потому в истории умирают последними, а вместе с ними умирает все в истории и сама история. Всякое произвольное, не обусловленное естественноисторическими потребностями вторжение в генетический код истории не проходит бесследно для истории, она деградирует как история, а вместе с ней и на ее основе деградирует субъектный носитель генетического кода истории - нация. Она просто перестает ею быть, денационализируется и это становится субъектной причиной цивилизационного мутирования и хаотизации самой локальной цивилизации. И она перестает ею быть - цивилизацией. А это и есть исторический коллапс.

Третье. В представлениях о необходимости "вхождения России в цивилизацию", ее превращения в эпигонский элемент западной сквозит не просто умаление собственной цивилизационной и культурной индивидуальности и неповторимости, но и исторической самодостаточности - способности к самостоятельному историческому творчеству на базе собственных цивилизационных и культурных основ. В данном случае происходит трагическая концептуальная аберрация: модернизационные процессы в истории и преимущественно формационного, социально-экономического и политического плана путаются с цивилизационными и, сверх того, доводятся до идеи цивилизационного переворота.

В идее стать Европой, шире - Западом существует два связанных и вместе с тем совершенно различных среза проблем: это проблема достижения стадии исторического развития и качества жизни Европы, адекватного ей уровня формационного развития и, если хотите, цивилизованности; и проблема цивилизационной совместимости Европы и России, способности России стать Европой. Это далеко не одна и та же проблема - одно дело стать вровень с Европой, а другое дело стать самой Европой. Одно дело модернизационные процессы на базе цивилизационной идентичности, на основе саморазвития собственных цивилизационных основ, а другое дело их слом, слом цивилизационной идентичности, отход от исторического развития на базе саморазвития собственных цивилизационных основ в истории.

В этой связи можно говорить о нескольких типах модернизационных процессов в истории в зависимости от того, как они относятся к сохранению и развитию ценностей цивилизационной идентичности. Это может быть банальная колонизация, эпигонская вестернизация, мобилизационная догоняющая модернизация, наконец, постмодернизация - процессы реформирования общества строго на базе сохранения и развития ценностей идентичности53. Но в любом случае, и это нетрудно заметить, они содержат выраженную европейскую составляющую. И это закономерно, ибо любые модернизационные процессы современности несут в себе европейский вектор развития, соотносят себя с ним, есть процессы неизбежного заимствования исторического опыта европейского развития, как региона наиболее продвинутого с точки зрения осуществления целей и задач формационного прогресса человечества. Но все это образует лишь формационную часть модернизационных процессов современной истории, но у них есть еще и цивилизационная составляющая. И она в своем взаимодействии с формационной обнаружила ряд интересных и весьма поучительных закономерностей.

Как доказывает мировой исторический опыт модернизационных процессов и особенно за XX столетие, все они питаются соками цивилизационной идентичности и являются тем успешнее, чем больше связаны с саморазвитием собственных цивилизационных основ, в частности, чем больше подчиняют всякое историческое заимствование, включая сюда и цивилизационное, целям и задачам саморазвития основ собственной цивилизационной локальности, генетического кода своей, а не чужой истории.

В этом отношении весьма показательным является богатый модернизационный опыт Японии, которая не только сохранила, но и преумножила свою цивилизационную идентичность во всех модернизационных процессах, начиная со второй половины XIX века. Она встала вровень с Западом, в частности, и по уровню цивилизованности - мере вещного богатства общества и его подчинения целям и задачам саморазвития общества и человека, а по некоторым показателям исторического развития даже превзошла Запад. Но от этого не перестала быть Японией, напротив, только усилила и развила в себе, так сказать, свою японскость, основы своей цивилизационной идентичности, локальности своей цивилизации.

Это дает основания говорить о реальности в истории своеобразного цивилизационного парадокса в модернизационном историческом развитии, суть которого в том и заключается, что всякая локальная цивилизация сохраняет больше шансов на историческую модернизацию - формационную и цивилизационную не тогда, когда взламывает генетический код своей истории, основы своей цивилизационной идентичности, а когда сохраняет их, развивая все модернизационные процессы на собственной цивилизационной основе. И это вполне закономерно.

Любая историческая модернизация требует пассионарного сознания и воли. И то и другое питается прежде всего цивилизационной идентичностью, идеями, идентичными целям и задачам саморазвития локальности данной цивилизации, а не разрушения и преодоления ее в истории. Что это за модернизация, которая заканчивается сломом основ цивилизационной идентичности и историческим коллапсом цивилизации. Вот почему всякое вульгарное цивилизационное эпигонство в истории, не подпитываемое идеей цивилизационной и национальной идентичности, а тем более цивилизационный переворот, подрывают источники пассионарного сознания, пассионарных идей и воли, ибо подрывают питающий их источник - цивилизационную идентичность и на этой основе перспективы самой исторической модернизации.

Поэтому неудивительно, что, к примеру, какая-то локальная цивилизация, в цивилизационном отношении далеко стоящая от европейской, западной, вместе с тем по своей цивилизационной сути может оказаться ближе к ней, ближе к архетипической идее современного Запада - идеи развития, перманентной исторической модернизации. В этом смысле отнюдь не обязательно быть Западом для того, чтобы быть вровень с ним, ничем и ни в чем ему не уступать, быть подобным ему в главном - в овладении идеей развития. Для этого нет никакой необходимости в сломе основ своей цивилизационной идентичности.

Так, современный Китай в цивилизационном отношении несравненно дальше отстоит от Европы, чем Россия, однако, несмотря на это, у него несравненно больше шансов на реализацию европейской идеи перманентной исторической модернизации, чем у России. Что же этому способствует? Сохранение Китаем своей цивилизационной и национальной идентичности. Россия после Августа 1991-го пошла иным путем, который ведет к цивилизационному перевороту, к потере цивилизационной и национальной идентичности. И как печальный результат, Россия вместо исторической модернизации получила историческую деградацию, не европеизацию, а деевропеизацию - свертывание перерабатывающей промышленности и наукоемких отраслей производства, очередную стагнацию сельскохозяйственного производства, развращение своих исторических, культурных и духовных основ бытия в истории.

Цивилизационный переворот, навязанный России Августом 1991-го, подорвал источники ее исторической модернизации, лежащие в пространстве цивилизационной идентичности, способствовал потере Россией пассионарного потенциала сознания, идей, воли, питаемых цивилизационной идентичностью, втолкнул Россию в историческое прозябание вне ценностных смыслов истории, идентичных исторической и национальной России.

Россия превратилась в исторически деморализованную страну и деморализованную прежде всего цивилизационным и национальным нигилизмом сломом цивилизационной и национальной идентичности. Россия начала терять основы своей истории в основах русской души, ибо в очередной раз начала терять ее, бесценную русскую душу, абсолютную, а потому и единственную точку своей опоры в мировой истории. А что значит потерять точку опоры в сознании, оказаться без "царя в голове"? Это и значит потерять всякую центрированность - историческую, национальную, культурную. Вот чем оборачиваются игры с национальной идентичностью, игнорирование ее цивилизационной сущности, ее места и миссии в цивилизационных процессах истории.

Трагический опыт слома основ национальной идентичности, начатый Августом 1991-го и успевшего предельно хаотизировать основные векторы исторического творчества на евразийских просторах России, одновременно с этим стал и опытом понимания сути происходящего, в частности, пределов того, что вообще возможно в России. Стало очевидно: Россия не может быть организована как Россия без действительно продуктивного заимствования форм формационного и цивилизационного бытия Запада. Но не менее очевидным стало и другое: Россия не может быть организована только на началах западнического эпигонства. России для успешного проведения исторической модернизации требуется самостоятельное цивилизационное творчество, подпитываемое цивилизационной и национальной идентичностью - бытие на основе саморазвития собственных цивилизационных основ.

Россия нуждается, прежде всего, и в основном в России, а не в бегстве от самой себя как России. Для того чтобы России встать вровень с Европой, для этого ей достаточно оставаться Россией, развивать себя на своей собственной исторической и национальной почве. Только так, на основе саморазвития собственных социальных, культурных и духовных основ Россия может выйти на европейские экономические, социальные и политические стандарты жизни.

Иной путь - это решение иных задач: стать не вровень с Европой, а самой Европой. Это путь цивилизационного переворота, центрированного не столько на развитие России, сколько на ее разрушение как России, ибо, прежде чем России стать Европой, ей предстоит стать НЕ Россией. Решение такого рода задач уводит в сторону от проблем национального возрождения России в пространство цивилизационных экспериментов, в результате которых Россия должна стать не лучше, а просто иной, с иными цивилизационными основами бытия в истории. И это уже не просто утопия, а историческое преступление, которое становится таковым как раз по мере своего осуществления. И вот почему.

Цивилизационные основы бытия России в истории никогда не станут западными и до тех пор, пока будет существовать Россия. В основах ее истории, культуры, духовности есть принципиальные ограничения на этот вариант исторического развития. При всей своей близости к европейским они, несмотря на это, производят и воспроизводят себя в качестве основ российской истории, культуры и духовности. И в этом они обусловлены не случайным сцеплением исторических обстоятельств, не зовом субъективных предпочтений, а зовом исторической судьбы - господствующим генетическим кодом истории.

Вот почему всякий отказ в России от основ национальной идентичности заканчивался возвращением к ним. Так было после Октября 1917, так будет и после Августа 1991. И речь теперь не об этом, а о другом - какую цену за это придется заплатить. Цена Октября 1917 теперь хорошо известна, но и Август 1991 уже успел стать вторым, после большевистского, обвалом в человеческом и национальном измерении русско-российской цивилизации. В последнем случае была предпринята попытка в очередной раз лишить русскую нацию национально обусловленных форм существования в истории, элементарного и естественного права на национальную историю и национальную защиту в пределах собственной истории.

И все это на фоне все усиливающейся национализации основ бытия в истории во всех бывших республиках СССР, что стало источником массового исхода миллионов русских и русскоязычных. И это ставит перед властью в России один, но принципиально бескомпромиссный вопрос: во что она собирается превратить Россию - в место существования и развития всей системы национальных ценностей русско-российской идентичности или в проходной двор истории. Собирается ли она вообще защищать эти ценности идентичности в качестве русско-российских, основывать свое собственное бытие на их сохранении и развитии - быть властью с русско-российской цивилизационной сущностью.

При этом цивилизационная и национальная неидентичность, навязанные России Августом 1991-го, инициировали новые формы неидентичности, лежащие больше в формационной, чем цивилизационной плоскости истории. Их подробный анализ не входит в задачу настоящего исследования. И вместе с тем важно констатировать цивилизационные источники в инициировании форм формационной не идентичности в истории. Не следует полагать, что можно издеваться над основами национальной идентичности и национального своеобразия цивилизационного бытия и это никак не скажется, к примеру, на социально-классовой идентичности всего общества. Скажется и уже сказалось в массовой маргинализации населения. Социальную идентичность потеряли 9/10 населения и это следствие не структурной перестройки экономики или возросшей социальной мобильности населения, а следствие структурной деградации экономики и возросшей социальной дезадаптации населения. В последнем случае определяющую роль сыграла как раз попытка слома архетипических оснований российской социальности, напрямую связанных и зависящих от национальных.

Любая социальность является таковой только на базе национальных составляющих, она прорастает из национальных корней и питается национальными соками. Вырвать эти корни, значит обескровить всю ткань социальности, значит не просто хаотизировать ее, но взломать основы социальной идентичности. Они находятся там, в основах национальной идентичности и определяются ими. Именно национальными архетипами определяются, их ментальностью окрашиваются все отношения в обществе и прежде всего базовые - отношения к Отечеству, родному, чужому и вселенскому, обществу и государству, семье, родителям, женщине, детям, старости, просто к другому человеку, самому себе; отношение к Богу, природе и в ней к живому и неживому, жизни и смерти, добру и злу, любви ? - ко всему, всякое отношение несет в себе архетипический национальный заряд, оно национально суть.

Но что в этой связи значит взломать основы национальной идентичности, попытка навязать не только другую систему ценностей и смыслов, но и другую их вертикаль и иерархичность, другое соотношение между тем, что есть добро и зло, святое и дьявольское, норма и патология, что можно, а что должно, где и в чем предел человеческих притязаний в жизни и есть ли он вообще, как и сам смысл существования, то, ради чего или вопреки чему человек строит в себе человека?

Все это означает одно и самое трагическое в истории - взлом духовных основ истории в основах души каждого человека, лишение его адекватных, именно ему и его истории, культуре, духовности присущих форм существования. Это значит лишить его самых глубинных и от того самых интимных форм идентичности, сделать его беззащитным в истории и перед выбором истории, сломать стержень не только его исторического, но и всякого существования. Это значит через общую хаотизацию основ его существования подвигнуть человека к суицидальным формам выхода из этого и такого существования личного и общественного, из самой истории. И страна ответила всплеском небывалого в ее истории массового суицида и массовой маргинализацией населения - людей, готовых на все, поскольку им не жалко ничего, так как они, в сущности, ничего не имеют и, следовательно, не чувствуют связи ни с чем, а потому ни с чем себя не идентифицируют, ни с какими национальными святынями, ибо для этого прежде их надо иметь в своей душе, иметь саму национальную душу.

Нация ответила на очередную попытку денационализации тотальной маргинализацией, полной потерей огромными массами людей основных форм социальной идентичности, связывающих их в обществе и посредством общества со всем, что есть в обществе, с самим обществом и в само общество. Экономической основой всех этих процессов, как ни странно, стала проведенная в стране так называемая приватизация. Вместо того чтобы подключить как можно больше людей к собственности и на этой основе, прежде всего, к ее продуктивному использованию, приватизация в России усилила как раз обратные процессы - отчуждение людей от собственности и, главное, создала социально-экономическую и политическую инфраструктуру для паразитирования на собственности, ее непроизводственного проедания.

В итоге сложившийся социально-экономический строй в своей основе страдает явной ущербностью и отсутствием всякой исторической перспективы. Ибо его базис образован нещадной эксплуатацией природных ресурсов и человеческого материала, многократно обессмысленной ничем и никак не ограниченным вывозом из страны итогов этой эксплуатации, главных факторов производства и прежде всего капитала. И все это завершается тем, чем и должно завершиться,- целями, весьма далекими от осуществления технологического прорыва из индустриальной стадии экономического развития в постиндустриальную, от системной социально-экономической модернизации страны и нации. Ведь, за редким исключением, все формы экономической активности центрированы на осуществление безудержной гонки так называемой "элиты" за роскошью, за стандартами жизни, не обеспеченных экономическим ростом страны и, следовательно, за счет ограбления страны и нации, лишения их всяких модернизационных перспектив в истории. Грубая экспроприация львиной доли национального дохода в пользу кучки, по большей части случайных для национального тела и духа России частных лиц усугубляется отсутствием видимых попыток этих лиц построить производственный, если хотите, подлинно частно-предпринимательский капитализм.

Отсюда и сложности определения сущности сложившегося за 90-е годы в стране социального и экономического порядка вещей. Определение для него действительно очень трудно подобрать, ибо он не является до конца капиталистическим, если только вслед за Ю.М. Лужковым не наградить его все уточняющим эпитетом "паразитический". В самом деле, капитализм - это не просто строй, основанный на частно-капиталистической форме собственности на средства производства, но еще и человеческая деятельность, направленная на сохранение и увеличение производственного капитала. Но если чуть ли не главной целью деятельности главных экономических субъектов становится ликвидация капитала путем его вывоза из страны, "постоянный и оборотный по возможности вывезти (сырье, полуфабрикаты, технологии, квалификацию), что нельзя вывезти - износить (здания и сооружения), переменный капитал уничтожить...", то экономический базис такого строя не просто является неустойчивым, временным, так как в итоге не воспроизводится, а только расходуется, но и не является подлинно капиталистическим, вообще претендует на странное - быть НИКАКИМ.

Это до предела оголяет и обостряет "основной российский конфликт между людьми, стремящимися вывезти из страны все средства к существованию, а затем уехать, и теми, кто собирается в стране оставаться. Первых - жалкая кучка. Сосуществовать с российским народом они не могут, так как никакая российская промышленность не в состоянии конкурировать с экспортерами за ресурсы"1. Но этот конфликт имеет и внешнее продолжение, а еще точнее, является лишь внутренним выражением существующего внешнего конфликта между Россией и мировой экономикой, между тем, чем может и должна быть Россия в современном мире и тем, во что ее будут и пытаются превратить. Между национальными интересами России в мире и сложнейшим переплетением национальных интересов в этом мире и в нем же постоянно усиливающихся транснациональных комплексов, тех самых, которые почему-то должны стать господствующими в геополитических пределах России, заменив собой сами национальные интересы России. Но в любой своей проекции - и внешней, и внутренней конфликт поддается решению.

В первую очередь необходимо осуществить демонтаж механизмов вывоза капитала за пределы страны и источников пополнения его в таком качестве национализировать природную ренту. Ее приватизация стала и остается тем главным звеном в цепи экономических потрясений современной России, не позволяющих ей сосредоточиться на себе как на России, просто получить средства для модернизационного прорыва в истории. Они, таким образом, находятся не за границей, придут к нам не с иностранными инвестициями, а за счет национализации того, что и так принадлежит нации по самой природе вещей, как говорится, от Бога. Но у этой проблемы - проблемы приватизации природной ренты в России есть и социально-нравственный аспект. Именно он и именно в такой стране, как Россия, с ее богатейшими минеральными ресурсами, в результате олигархического сговора перешедших в собственность по олигархическим признакам, приобретает особо негативное звучание и нетерпимый этический оттенок. Ведь основная масса населения оказалась отчужденной от основных источников богатств в масштабах, превышающих возможности человеческого воображения. Основные богатства страны, во всяком случае, наиболее доступные, потекли мимо форм общественного потребления. Страна впала в такое оскудение, в таких формах и масштабах, для которых нет и не было никаких объективных оснований, кроме тех, которые были созданы и создаются новыми субъектами собственности и власти.

И это еще не последнее. Приватизация была проведена так, что абсорбировала на себя все или по большей части все вненациональные силы, в руках которых собственность, нежданно-негаданно свалившаяся в их руки, превратилась в средство реализации ее вненациональных комплексов. Она превратилась из собственности России и ради России в собственность НЕ России и против нее как России, что и стало экономической основой экономической деградации России. Именно олигархический собственник, с его необузданными комплексами вывоза и распродажи всего и вся за пределами России, именно на базе этих комплексов и неприемлемых форм зависимости от центров собственности и власти, расположенных за пределами России, стал носителем компрадорско-колониальных интересов и концентратором идеологем национального предательства.

В стране возникли силы, не просто замкнувшие на себя в огромных масштабах собственность, а значит, и власть, а ставшие катализатором чрезвычайно опасных и системных процессов в экономике, политике, социальности, культуре, духовности с выраженной тенденцией к отчуждению нации от России. Все процессы отчуждения, набравшие силы после Августа 1991-го, начали приобретать масштабы национальной катастрофы именно потому, что начали результироваться в отчуждении русской нации от России, в бегстве русских от своей русскости и России. Завершением всех этих процессов и стала потеря или процессы, близкие к потере идентичности в тех сферах человеческого бытия, которые отвечают за локально цивилизационные основы бытия в истории, в данном случае русских как нации и России как локальной цивилизации.

Таким образом, на протяжении всего ХХ столетия, особенно в его начале и конце Россия оказалась втянутой в режим исторического существования, основанного на сломе базовых структур идентичности - исторической, культурной, духовной, государственной, геополитической, идеологической, национальной, социальной? Все структуры исторического бытия русской нации и России, так или иначе связанные с цивилизационными основами бытия в истории, стали объектом либо тотального отрицания, либо были подвержены колоссальной эрозии, вымывавшей из них их русско-российскую цивилизационную суть. На протяжении одного столетия цивилизационные основы бытия России в истории дважды были признаны неполноценными, но с разных цивилизационных позиций.

Первый раз - с коммунистических, второй - с позиций ценностей западной цивилизации. Дважды за одно столетие историческое развитие России подчинялось не саморазвитию русско-российских цивилизационных основ, а целям и задачам их преодоления в истории, целям и задачам цивилизационного переворота. Первый раз коммунизации России - превращения России в средство становления основ всечеловеческой коммунистической цивилизации; второй раз западнизации России - превращения России в элемент американо-европейского цивилизационного универсума.

Но и в том, и в другом случае в истории не оставалось и не остается места собственно для самой России и русской нации в их подлинной цивилизационной, исторической и национальной сущности и специфике. Они признавались главным препятствием на пути исторического развития России, ее исторической модернизации. Произошло и происходит нечто совершенно несуразное: сама Россия и в ней русская нация становятся главным препятствием для развития самой России и в ней русской нации и, надо полагать, до тех пор и пределов, пока Россия не перестанет быть Россией, а в ней русская нация русской. Что это, историческое сумасшествие или стремление к историческому суициду, или это историческое сумасшествие, которое должно завершиться историческим суицидом России и в ней русской нации?

В любом случае Россия в ХХ столетии своей истории столкнулась не просто с патологией, а с весьма своеобразной и абсолютно разрушительной патологией в своем историческом развитии: своеобразной постольку, поскольку такое развитие оказалось разрушительным по отношению к самим цивилизационным основам бытия России в истории и абсолютно разрушительным постольку, поскольку за цивилизационными основами бытия в истории уже нет никаких основ, нет самой истории.

Вместо того чтобы развивать Россию и в ней русскую нацию на их собственных цивилизационных, исторических и национальных основах, их начали искать в абстракциях от общечеловеческого, общеисторического и общецивилизационного содержания или в основах иных цивилизаций и культур. В итоге Россия, ее историческое развитие оказались в плену логики цивилизационных потрясений, тотального слома основ собственной цивилизационной идентичности. И как неизбежное следствие этого, начав ХХ столетие с великих исторических потрясений, Россия, увы, и заканчивает его великими историческими потрясениями. Круг истории для России замкнулся, и замкнулся самым болезненным и трагическим образом - не на России, а на ее преодолении как России.

Разумеется, это произошло не случайно, а лишь только постольку, поскольку и в начале, и в конце столетия процессам исторической модернизации России была придана цивилизационная сущность, масштаб, глубина и направленность, которые и превратили логику исторической модернизации в логику цивилизационного переворота - формационные изменения в России в цивилизационные изменения самой России. Ведь в Августе 1991-го, как и в Октябре 1917-го, речь шла не просто о смене общественно-политического строя в России, а о нечто гораздо большем, еще точнее - о принципиально ином: становлении принципиально нового коллективного субъекта - нового общества, новой истории, с новыми ценностями национальной и исторической идентичности, способными так и настолько изменить локально цивилизационные основы российского общества, чтобы оно, собственно, перестало быть российским и в таком, цивилизационно измененном качестве стало доступным для произвольного исторического экспериментирования - в данном случае для его оккупации и ассимиляции западной цивилизацией.

Все это требует более внимательно отнестись к самому феномену Августа 1991-го, его исторической сути, к противоречиям и перспективам им порожденным, хотя бы потому, что это противоречия основательно заблудившейся в своей собственной истории современной России, хотя бы для того, чтобы извлечь уроки уже из только свершившегося и свершающегося в нашей истории, на наших глазах и с нашим участием.

5. ИСТИНЫ ИСТОРИЧЕСКИХ АНАЛОГИЙ

Для того чтобы понять историческую сущность Августа 1991-го, не ситуативную, определяемую случайными и оттого всегда преходящими причинами, а ту, которая определяется его местом в общем потоке бытия под названием "история России" и, следовательно, конечными основаниями и причинами исторического процесса, необходимо обратиться к самому историческому процессу, к его анализу как некой тотальной целостности, необходимо реализовать отношение к Августу 1991-го как к части этой тотальной целостности истории России - и формационной, и цивилизационной.

Именно на такой методологической базе обнаруживается, что феномен Августа 1991-го нельзя понять в отрыве от тех революционных преобразований российского общества, заданных поиском исторических ответов на вызовы исторической модернизации России конца XIX - начала XX в. Он есть их неотъемлемая часть, закономерная реакция на противоречия, порожденного характером, сущностью и основными направлениями революционных преобразований, начатых не только Октябрем 1917-го, но и прежде всего Октябрем 1917-го. Он есть запоздалая реакция на формационные крайности и цивилизационный беспредел Октября 1917-го. Впрочем, почему запоздалая?

Та же Французская буржуазная революция, начавшись в 1789 году, как политическая закончилась в 1794 году, но как социальная прошла через целую серию революционных катаклизмов и "самоуспокоилась" лишь с поражением Парижской коммуны в 1871 году. До этого, до того как окончательно войти в историческое пространство собственно буржуазного развития, Франция стала ареной борьбы не только старых феодальных субъектных сил и тенденций развития с новыми, буржуазными, выпестованными самим феодализмом, но и новых, связанных с формационными перспективами самого капитализма. Французской революции пришлось вести борьбу на два фронта: не только с реакцией из прошлого на новые формационные качества общества, но уже и с противоречиями самого буржуазного развития, с реакцией на буржуазные формационные качества из будущего.

Это хорошо зафиксированная в закономерностях всех буржуазных революций тенденция - забегания в революционном преобразовании общества вперед, к тем формам социальности, которые преждевременны, не соответствуют сложившимся реальностям и ближайшим тенденциям в их развитии, являются утопичными, если не вообще, то по отношению к достигнутому уровню развития производительных сил, которые в итоге через серию исторических потрясений их отрицают, сбрасывают с себя, как формы, препятствующие их развитию. При этом, чем радикальнее буржуазные преобразования, тем радикальнее претензии на преодоление самой буржуазности. И в этом парадокс буржуазности, отражающий необыкновенный исторический динамизм капитализма, который чуть ли не с момента своего возникновения связан с активностью субъектных сил не только собственного совершенствования, но и прехождения.

Что же говорить об Октябре 1917-го? Совершаясь на 128 лет(!) позже Французской, Русская революция совершалась в принципиально новых исторических условиях, когда на повестку дня были поставлены задачи радикальнейшей социализации капитализма. В этой связи социалистический уклон во всех русских революциях - это не случайность и тем более не историческая патология, а глубоко закономерное явление, коль скоро они присутствовали уже в буржуазных революциях сто с лишним лет назад. Социализм и связанный с ним коммунизм выросли не из России, не только из России и русских революций, не от отклонений от магистрали исторического развития, а из Европы, из капитализма как системы и его фундаментальных противоречий.

Другое дело, что в начале века для конкретно-исторических условий России более актуальными, соответствующими ближайшим целям и задачам исторической модернизации России, были цели и задачи буржуазно-демократической революции и только после этого и на этой основе, если хотите, вместе с ними, но никак не вместо них, цели и задачи социализации капитализма. Россия в начале века не исчерпала потенциала капиталистического развития, развития в направлении саморазвития буржуазных формационных качеств общества. Вместо всего этого России был навязан радикальнейший формационный переход, перед радикальностью которого бледнеет радикализм Французской революции - переход к освоению принципиально новых формационных качеств существования в истории, часть из которых была либо преждевременна, либо утопична в принципе. Октябрь 1917-го предложил обществу такие формы социальности, которые не считались с реальными возможностями их освоения, или такие, для реализации которых были необходимы экстраординарные меры, далеко выходящие за рамки гармоничных и эволюционных форм существования в истории.

Это, уже одно только это втягивало страну в режим развития, основанного на исторический потрясениях, которые, ко всему прочему, постоянно подпитывались цивилизационными источниками. В Русской революции, в отличие от Французской, существовал цивилизационный источник навязывания обществу формационных свойств и качеств, не считающихся со сложившимися реальностями, опережающих возможности их освоения - это подчинение формационного развития общества целям и задачам цивилизационного переворота, изменению основ локальности русско-российской цивилизации, генетического кода ее истории. В России формационный радикализм подпитывался и определялся цивилизационным беспределом - преодолением России как России, сломом основ цивилизационой идентичности России и в ней национальной русской нации. А это идеальная почва для навязывания стране и нации исторических экспериментов любых масштабов, любой направленности и любыми средствами.

В итоге Октябрь 1917-го в истории России стал нечто большим и нечто худшим, чем только социальной революцией - цивилизационным переворотом. В итоге он совместил в историческом пространстве России формационные потрясения с цивилизационными, наложил одну волну исторических катаклизмов на другую, подчинил цели и задачи исторической модернизации России, ее формационный прогресс целям и задачам цивилизационного переворота. В итоге он не мог не породить эпоху великих потрясений и ответную реакцию на них сил его отрицания и формационных - социально-классовых и цивилизационных этнокультурных. Он не мог не породить собственное отрицание, отрицание наиболее одиозных, а по ряду параметров и просто преступных сторон и результатов собственного исторического творчества. В итоге Октябрь 1917-го не мог не породить Август 1991-го.

Во всем этом проявились закономерности истории, необходимость Августа 1991-го в истории современной России, его историческая миссия - стать завершением эпохи великих исторических потрясений, средством преодоления цивилизационной неидентичности России и в ней национальной русской нации, средством формационного прогресса России, подчиняющегося не целям и задачам цивилизационного переворота, а целям и задачам исторической модернизации на базе саморазвития русско-российских цивилизационных основ, реализации не заемного, а собственного потенциала исторического развития.

Но, увы, судя по итогам так называемых реформ, Август 1991-го не справился с отведенной для него историей исторической миссией - стать завершением целой эпохи в истории России, начатой Октябрем 1917-го, эпохи невиданных исторических потрясений. Он продолжил саму логику поведения Октября 1917-го в истории, а значит и логику исторических потрясений, ибо наряду с тем, что стал отрицанием давно изживших себя сторон Октября 1917-го и, сверх того, даже самого Октября 1917-го, он, как это ни странно, одновременно с этим стал его своеобразным продолжением, продолжением его вненациональной исторической сути. Эту противоречивость Августа 1991-го следует иметь в виду, когда решается вопрос о его исторической сущности и месте в истории России.

Действительно, с одной стороны, Август 1991-го вскрыл формационную неидентичность исторического бытия России. В Августе 1991-го потерпела поражение попытка создать такую формационную историческую реальность, для существования которой просто не было достаточных исторических условий, которая экономически в итоге оказалась неэффективной, а в некоторых случаях и того хуже - экономически абсурдной, не эффективной и абсурдной в той самой мере, в какой не была саморазвитием объективно сложившихся, живых тенденций роста, прагматической реализацией простой экономической целесообразности, зацикленной на элементарный человеческий интерес, а не на осуществление "единственно верного учения", экономических доктрин и схем развития. Август 1991 стал закономерной реакцией на всю систему формационных противоречий советского общества, начиная от маниакального стремления изгнать из экономической жизни общества отношения частной собственности, политического и идеологического монологизма всего строя общественной жизни и кончая десятилетиями имитационных форм активности в истории, попытками так все изменить, чтобы в итоге все осталось неизменным.

Но, с другой стороны, отрицание Октября 1917-го, тех одиозных форм формационной исторической реальности, сложившихся как итог его весьма противоречивого исторического развития, было совмещено с отрицанием всего Октября 1917-го, то есть всей исторической реальности, самой реальности как таковой. Вновь попытка формационной модернизации России превратилась не в модернизацию достигнутого в истории, социально-экономических реальностей, не саморазвитие реальных тенденций роста, а в попытку тотального преодоления этой реальности, замены ее на принципиально иную, во многом на такую и с такими формационными свойствами, которые вошли в противоречие не просто с модернизационным потенциалом и тенденциями развития, но и больше и хуже того, с цивилизационной основой и спецификой России. России в очередной раз было предложено стать не лучше, а иной, в данном случае еще и в формационном аспекте.

В этом суть формационной трагедии Августа 1991-го: не только в том, что в очередной раз были проигнорированы сложившиеся формационные исторические реальности и колоссальный потенциал их исторической модернизации в них же заложенный, но и в том и, прежде всего, в том, что поиск новых формационных свойств и качеств был совмещен с попыткой нового цивилизационного переворота, подчинен целям и задачам уже не коммунизации, а западнизации России. Новый формационный идеал для России стали искать не в самой России, не "в светлом будущем всего человечества", а в формационных и цивилизационных реальностях другой страны, в их "светлом настоящем", что на практике вылилось в воспроизведение далеко не самого светлого их прошлого, в актуализацию исторической архаики.

Что стоит в этой связи хотя бы беспощадно проведенная приватизация в России, напомнившая самые мрачные страницы первоначального накопления капитала, что, однако, превратило ее отнюдь не в накопление, а в грабительское перераспределение капитала и, что самое печальное, в паразитарное проедание огромных богатств, накопленных всем обществом и преимущественно за советский период истории России. Это придало всем реформам социально никак не ориентированный и не сбалансированный характер.

Но в конце XX столетия историческая модернизация, которая не считается с социальной, культурной и духовной составляющими исторического процесса, не воплощается в социальные, культурные и духовные смыслы и ценности и, тем более, в такой стране, как Россия, еще не начавшись, обречена на неудачу. Поэтому неудивительно, что формационная модернизация на базе реформ Августа 1991-го превратилась в формационный беспредел, до предела хаотизировавшего формационную реальность России. В итоге стал очевиден провал реформ Августа 1991-го, проект исторической модернизации, на них базировавшийся. Стало ясно, что историческая модернизация России будет связана с иным модернизационным проектом, более адекватным формационным реальностям и тенденциям их развития в современной России, более идентичным цивилизационным основам и специфике локальности ее цивилизации. Стало бесспорным, что все это будет связано уже с другим этапом исторического развития России - поставгустовским.

Еще более противоречивым Август 1991-го оказался в цивилизационном отношении. С одной стороны, он вскрыл цивилизационную не идентичность исторического бытия России. В Августе 1991-го потерпела поражение попытка создать цивилизацию на принципах классовой исключительности. Потерпела поражение не социальная идея коммунизма, а цивилизационная - идея строительства основ новой всечеловеческой цивилизации за счет России и вместо России. Но, с другой стороны, Август 1991-го начал навязывать России идею нового цивилизационного переворота. Он актуализировал самую мрачную составляющую Октября 1917-го - параноидальный комплекс всех вненациональных сил в России, связанный с идеей цивилизационной, исторической, культурной и духовной неполноценности России в истории и истории в России, комплекс, постоянно инициирующий идею преодоления России в истории, идею цивилизационного переворота. Различаясь по массе частностей, Август 1991-го оказался тождественным Октябрю 1917-го в главном и основном - в неприятии исторической и национальной России, в полном игнорировании ее цивилизационного своеобразия, цивилизационной и исторической самодостаточности.

Загрузка...