Потанцуй со мной

19. Юля

Моя жизнь превратилась в гнилое яблоко, а я в ней тот самый безмозглый червяк — гажу там, где живу.

Я переплюнула саму Рюмину.

Даже она никогда не проводила ночь в вонючем мочой и тухлятиной изоляторе со всяким сбродом.

Я потеряла счет времени и мне кажется, что вот так я стою хренову тучу лет. Мои пальцы рук посинели, но я продолжаю упорно сжимать кулаки, чтобы не дать себе уснуть или впасть в безумие. Я не чувствую ног и, если сейчас откроется дверь, которую я подпираю плечом, я попросту рухну. Мое тело онемело от ужаса, холода, стресса и отвращения. Горло першит, я продрогла в этой нательной маечке до костей. Исподлобья смотрю на свою толстовку, в которой жрет какую-то блевотную баланду моя соседка-алкашка с подбитым глазом, и с трудом сглатываю вязкий ком. Мне пришлось выторговать свое лицо, которое мне собирались здесь коллективно разукрасить, взамен на толстовку.

Я страшно хочу пить и в туалет, но, если я подойду к унитазу хотя бы на полметра, меня тут же вырвет.

В камере нас четверо.

Трое моих новых подруг — ко мне относительно благосклонны, позволив «просто не отсвечивать». Они ржут своими гнилыми черными зубами и кашляют друг на друга, отхаркивая в свои же тарелки, с которых едят.

Утыкаюсь носом в предплечье и дышу через раз, чтобы не заразиться каким-нибудь туберкулезом.

Я не знаю, как мое сердце выдерживает, а не разрывается от всего этого кошмара.

Стадию, когда я била в отчаянии руками по железной двери, я прошла. Меня просто оттолкнули как досадное недоразумение.

Стадию, когда стоило бы реветь белугой и жалеть себя, я осознанно перешагнула, решив, что истерика меня только ослабит.

Не знаю, чего я жду.

Не знаю, что со мной будет, потому что о том, что я здесь никто не в курсе. Брату я еще ночью, когда рванула на поиски Свирского, написала записку, что ночую у Рюминой, а остальные, скорее всего, разрывают сейчас мой безжалостно отобранный телефон.

— Пожалуйста, пожалуйста, — шепчу в дверь и поглаживаю ладонью поверхность.

Я не понимаю, за что меня задержали, я не понимаю, за что это всё происходит со мной?

«За глупость и доверчивость», — зудит дьявол за левым плечом.

«Ты не могла поступить иначе», — оправдывает мой ангел-хранитель.

Ненавижу!

Ненавижу Матвея за всю эту жесть, которая сейчас со мной происходит.

Хочу кричать, но голос охрип. Не в силах сдержать свою горечь, бью кулаком о железную дверь.

Бью еще раз.

И еще…

— Алё, — слышу шепелявый мерзко-свистящий звук из-за спины, не оборачиваюсь. — Слышь, — громкий свист. — Я тебе говорю, уважаемая, ык, — икает алкашка, а ее собутыльницы хрипло гогочут. — Чавой-то бакланишь, синюшная? Тебе велено было не отсвечивать. Завали лопату*, а то без кишок** останешься. Могила у нас девочек любит, правда Могила?

— Точняк, — я слышу, как скрипит двуярусная металлическая кровать и шаги, которые становятся ближе.

«Мамочка-мамочка», — крепко зажмуриваю глаза и прикусываю щеку изнутри, чтобы не застонать и не показать им свою слабость.

Не плакать…

Только не плакать…

Всё закончится…

Всё когда — нибудь заканчивается…

Я буду кричать, я умру, но не позволю ей до себя дотронуться, я не переживу и не отмоюсь, я…

Лязгает со скрипом тяжелая дверь, и этот звук мне кажется самым прекрасным.

Отшатываюсь и гипнотизирую маленькое окошечко, пока проворачивается замок. Мое сердце стремительно набирает обороты, разгоняясь до предельной скорости, и когда в широком проеме появляется молодой парень в форме, я чувствую перерождение.

— Сурикова! На выход. Руки за спину. Лицом к стене.

Меня не надо долго упрашивать, потому что я уже в коридоре упираюсь лбом в стену.

Слышу тяжелые, поспешные шаги. Они приближаются с космической скоростью.

Поворачиваю голову на звук и вижу Его, уверенно шагающего в мою сторону.

Крупные мужские губы сжаты в тонкую, еле заметную линию, брови сведены к переносице, а на лбу проступили три горизонтальные глубокие морщины. Это устрашающее лицо — самое родное для моей изнуренной души в этом чистилище, и я, не задумываясь о том, что он здесь делает, как он меня нашел и что ему от меня снова нужно, просто срываюсь с места и несусь к нему на встречу как к снизошедшему Ангелу.

Его крепкие руки — самые родные, ловят и оборачивают в кольцо. Самое безопасное место рядом с опасным мужчиной. Я вжимаюсь в него полностью и хочу пролезть глубоко в тело, как плющ, обвивая руками-ногами…

Утыкаюсь в пиджак и когда чувствую, что мне позволяют, даю себе разрешение — плачь, Сурикова.

Реви, девочка…

Выплачь то, что держала. Это именно те слезы, которые непременно нужно выплакать, чтобы внутри все зажило.

— Погоди, приятель, — его рука меня покидает и пытается отстранить мое прилипшее тело. Я хватаю зубами лацкан пиджака, потому что меня нельзя сейчас трогать.

Только не отдавай меня ему обратно.

— Тише, тише, бедовая. Удостоверение только достану…

Ничего не хочу слышать…

Он копошится во внутреннем кармане пиджака, что-то быстро извлекает и я вновь чувствую руку на своем затылке.

— Пару минут, дружище.

Я не знаю и не слышу, что ему отвечают, я просто тихо ору, кашляю, плююсь и икаю.

— Ну всё, маленькая, всё… — сжимает затылок, а мне так больно, что хорошо.

Гладит по голове, прижимает ближе и дышит горячо-горячо в макушку.

Не отдавай…не отдавай…

Посади в свою потрясающую машину, включи своего любимого Маршала и делай, что хочешь.

Кто бы ты не был: адвокат, маньяк или убийца — мне плевать…

Роднее тебя сейчас нет…

Безопаснее тоже…

— Тшш… — шепчет. — Убью суку…

Убьет? Меня?

Да и пусть.

Лучше он, чем там…в камере с грязью…пусть лучше этими мягкими руками домашнего котика…

— Время… — слышу неуверенное сзади.

Неет! Нет!

Мой маньяк с трудом меня отдирает и удерживает за предплечья.

Кручу беспорядочно головой.

Никуда не пойду.

— Юля! — гаркает. — Ты едешь домой, ты в безопасности, — встряхивает за плечи.

— Ты меня слышишь? Юля!

Распахиваю глаза и смотрю в его сосредоточенное лицо.

Оно шарит по мне яростно, скручивая взглядом желудок и поднимая ворох мурашек.

Что он говорит? Я еду домой?

Киваю-киваю быстро.

Мой подбородок дрожит, а пальцам больно, это я так держусь за его рукава.

Отпускаю.

— Умница, — снимает с себя пиджак и набрасывает на мои голые плечи. Мое тело от соприкосновения с тёплой нагретой шелковой подкладкой вопит, что оно дома, а я вдыхаю такой знакомый и будоражащий запах мужчины. — Идем.

Ничего не помню и не соображаю, как оказываюсь на первом этаже контрольно-пропускного пункта, потому что мой маньяк везде сопровождает меня, а я лишь подписываю бумаги.

— Господи, Юленька, — прижимая ко рту ладони, ко мне мчится мама Матвея.

Она сама обнимает меня, о чем-то причитая.

Я неподвижна.

Просто смотрю в пол и грею руки в пиджаке.

Мне не хочется смотреть ей в глаза, которые сейчас полны слез и отчаяния.

Она ни в чем не виновата, но она породила человека, которого я в данную секунду ненавижу.

Она надолго прижимает меня к себе, и я ощущаю, как подрагивают ее плечи.

Она плачет.

А я уже нет.

Внутри пустота. Такая, которая приходит на место перенесённого стресса.

Опустошающая внутренняя тишина.

Свирская хочет разделить со мной свою боль, но я не принимаю ее.

Это больше не моя боль…

Ей страшно принять и понять, что ее единственный любимый сын сейчас там, среди преступников, и его кровь отравлена наркотическим ядом.

— Как ты, милая? — отстраняется и утирает носовым платком потекшую тушь.

Как?

Как человек, который побывал в канализации с крысами, гнилью и дерьмом.

Как человек, который ссал в баночку вместе с наркоманами.

Как человек, которого ударил ваш сын.

Как человек, который видел, как падает в пропасть личность, превращаясь в обезличенное существо.

Так как я себя чувствую?

Молчу.

Я поступаю, как неблагодарная сука, потому что, вытаскивая из задницы сына, она не забыла вытащить и меня.

Но сейчас во мне нет слов благодарности, я разбита и выжжена, поэтому ничего не сказав, обхожу Ирину Владимировну молча.

— Как же так, Юля? — хватает она меня за руку. — Ты знала, что с Матвеем беда и ничего не сделала? — взрывается Свирская. — Что же вы все натворили? — закрывает лицо руками, рыдая навзрыд. — Почему ты не сказала? Почему молчала, Юля?

— Доброе утро, — гремит голос маньяка, и я вижу перед собой его белоснежную спину. Он закрывает меня от Свирской.

А не надо!

Перестань меня спасать!

Меня, идиотку.

Она права.

Она сто тысяч раз права!

Я не сказала…

Я должна была ей рассказать…

— Романов Константин Николаевич, — представляется он.

Всё-таки Романов…

— Романов? Господи, как я рада вас видеть, — Ирина Владимировна переключает свое внимание на него, забывая о моем существовании. — Меня не пускают к моему мальчику, сделайте что-нибудь, — умоляет она.

Романов разворачивается ко мне и смотрит прямо, сердито…

— Иди, присядь. Я подойду через пару минут, — кивает на свободное синее пластиковое кресло у самого выхода.

Нужно просто вызвать такси и уехать из этого ада, но я послушно иду, сама не понимая, почему снова ему повинуюсь.

— Сейчас начнется допрос, на котором я буду присутствовать. Вашего мальчика никто не тронет, а завтра вы сможете его забрать, — доносится до меня четко поставленный голос Романова.

— Только завтра? — возмущаемся Свирская. — Вы же — лучший адвокат из тех, кого мне рекомендовали, так сделайте, чтобы моего мальчика отпустили прямо сейчас! — вызывающе требует женщина.

Все-таки адвокат…

Боже…ну и дура…какая непроходимая тупица.

— Ирина Владимировна, сейчас будут проводиться следственные мероприятия. И то, что я — лучший, как вам сообщили, не позволяет мне нарушить законодательство. Повлиять на процессуальные действия я не могу, но предотвратить ошибки и избежать последствия — в моей компетенции, — ровным, абсолютно невозмутимым тоном поясняет Романов. — Пока я буду доказывать, что ваш сын — не наркодилер… — Свирская с ужасом охает, — постарайтесь найти хорошую частную клинику по реабилитации наркозависимых.

Вижу, как снова глаза Ирины Владимировны наполняются океанами.

Ни одна в мире мать не заслуживает слышать фразу: «Найдите клинику для вашего сына-наркомана».

Боже…

Я никогда не видела ее такой беспомощной.

Всегда уверенная в себе железная Свирская, сейчас выглядит, как обессиленная старуха. Она молча проходит мимо, а я смотрю на мужчину, который тоже разглядывает меня. Проходится по своему пиджаку, по моим сваленным волосам, по опухшему лицу…

Никаких эмоций.

Кроме трех глубоких морщин…

— Мне нужно идти, — замолкает. Он меня остановил, чтобы сказать это? — Через дорогу стоит красная Мазда. В ней мой помощник Тимур. Он отвезет тебя домой.

Идиотизм в моей крови — порок врожденный.

Потому что я перехожу дорогу и сажусь в красную Мазду, вновь повинуясь.

*завали лопату — закрой рот, — тюремный жаргон.

**кишки — одежда, — тюремный жаргон.