Потанцуй со мной

22. Юля

— Ты плакала? — смотрит сверху вниз. Моя нога по-прежнему обнимает его бедро, а рука крепко вцепилась в его мощное плечо. Мы смотрим друг другу в глаза, и эта обездвиживающая близость поднимает во мне неведанные ранее ощущения.

Боже, я действительно его касаюсь.

И он настоящий, а не плод моих фантазий.

Когда он вошел в класс, я не поверила своим глазам. Решила, что мое подсознание меня защищает, блокируя страхи и подкидывая фантомы Романова Константина Николаевича, с некоторых пор ассоциирующегося у меня с чувством безопасности и надежности.

Константин…

Он источает мужественность и непоколебимую уверенность в себе, и чем больше он пытается казаться равнодушнее, тем сильнее я хочу получить его эмоции.

Мое желание завести его так же, как сейчас натянута я, сносит мне крышу, и я позволяю себе быть рискованней.

— Значит это работает так? — развожу губы в улыбке.

Я хочу их облизать, иссохшие под его обжигающим взглядом. Опускаю колено, выпрямляюсь, но руку оставляю на крепком плече, добавляя к ней вторую. Теперь я его обнимаю. А он молча стоит и разглядывает меня своим сканирующим, пробирающим до костей взглядом. Он читает меня без слов, а я не собираюсь прятать от него то, что пульсирует в моей голове.

Романов вопросительно выгибает бровь, требуя пояснения:

— В том смысле, что вы — как мой персональный герой: стоит мне расплакаться или почувствовать опасность, вы тут как тут!

Улыбается уголками глаз.

Я его забавляю, это заметно. Как малолетний ребёнок своей непосредственностью и наивностью забавляет взрослого человека. Но мне такой вариант не подходит. Я — не маленькая. Почему он постоянно заставляет чувствовать себя несмышленой?

— Я — далеко не герой, — привычно односложно отвечает мой спаситель. Я уже успела узнать Константина Романова и то, что разговоры — это не про него, я поняла тоже. Но я растоплю этот неприступный холодный айсберг. Не знаю почему, но чувствую, что мне это нужно.

— Вы искали меня?

Он переводит внимание с моего лица на руки, поглаживающие его плечи. Они давно манят меня, его плечи. Своим размахом и надежностью. За ними безопасно. Это я тоже успела узнать. Но строгий, осуждающий прищур заставляет отпрянуть. Не разрешает. Не позволяет себя касаться.

— Я искал кафедру твоего дружка Свирского, — опускает руки в карманы джинсовых брюк.

Вздрагиваю.

Он выплевывает эти слова так, что я чувствую его токсичное пренебрежение.

Твоего дружка…

Осуждает, презирает, проводит тесную параллель между нами. Считает меня такой же.

«Скажи мне, кто твой друг…».

Но это не так!

Почему я хочу оправдаться? Откуда это адское желание понравиться ему? Но я хочу, мне смертельно необходимо, чтобы он знал: я не такая! И Матвей не такой. Был не такой…

— Вы…вы ему поможете? — обнимаю себя руками. В миг холод. В майских лучах я замерзаю.

— Так переживаешь за своего парня? — проходится по мне оценивающим взглядом, будто пытается найти во мне лицемерие. Но во мне его нет. Я действительно переживаю за Матвея.

— Он — не мой парень.

Больше не мой.

Возникшее между нами напряжение — раздражает.

Невозмутимый, равнодушный Романов уже сделал свои выводы, а я не готова считаться с ними.

— Рад был помочь, — скупо бросает и обходит меня стороной.

У меня нет причин, чтобы задержать его так же, как и подходящих слов.

Нелепые, глупые случайности, сводившие нас вместе. Никакой в этом магии нет, которую мое глупое сердечко напридумывало себе за эти дни.

— Уже сбегаете, молодой человек? — сталкиваясь в дверях с Мартой Михайловной, Романов вылетает пулей, ничего ей не сказав.

Но как правильно подмечено.

Сбегает…От меня сбегает. Сначала спасает, приручает, а потом бежит…

Боже…как душно.

Парит так, что мелкие волосы на моем затылке начинают виться. Еще утром такой духотой и не пахло, а в обед накрывает тело липкой испариной.

У Алки сейчас началась специальность, а меня в институте больше ничего не держит. Но я собираюсь ее подождать, чтобы поболтать о произошедшем, ведь с того нашего ночного разговора мы не виделись и нормально не общались.

Снимаю рубашку и завязываю на бедрах тугим узлом. Остаюсь в черном топе с длинными рукавами и узких джинсах-скинни. Хочу покурить, поэтому иду за корпус в организованную студенческую курилку. Плечо оттягивает спортивная сумка, периодически прикусывая мой длинный хвост своим широким ремнем.

Перекидываю волосы на другую сторону плеча и цепляюсь взглядом за знакомую массивную машину, которую на небольшой парковке нашего вуза не заметить просто невозможно.

Останавливаюсь.

Если бы я точно не знала, что Свирский второй день находится в частной закрытой лечебнице, решила, что возле машины в компании нескольких девушек спиной ко мне стоит мой бывший парень. Но я точно знаю, что это не он.

Матвей мне звонил несколько дней подряд, но я не брала трубку.

Я не собираюсь от него прятаться и избегать, и разговор нам безоговорочно необходим. Но не сейчас. Не сейчас, когда ночами меня мучают страхи, когда я помню ужас того вечера и ночи. Он написал одно единственное сообщение, где слезно просил прощения, так, как он это умеет, где снова обещал стать прежним для меня Матвеем, добровольно согласившись на лечение, клялся в любви и просил не бросать.

Так кто же открывает дверь Гелендвагена Матвея и так по-хозяйски запрыгивает в него?

Мне нужна всего доля секунды, чтобы разглядеть в лобовом стекле Севу Ветрова.

Какого черта?

Знаю, что идиотские поступки я совершаю раньше, чем успеваю подумать. И вот я несусь по парковке и не даю закрыться автомобильной двери, резко дергая ту на себя.

— Охренела?

Ветер смотрит на меня озлобленно, мысленно затягивая ремень на моей шее. Ненависть у нас с ним взаимная. Такая, что при виде друг друга, кишки в узел сворачиваются.

— Что. Ты. Делаешь. В машине. Матвея? — не разжимая губ, чеканю я.

— Нахер отошла от машины, — пытается дотянуться до ручки и закрыть передо мной дверь. Но я приваливаюсь всем телом, и если теперь Ветру и удастся ее захлопнуть, то вместе со мной.

— Я еще раз спрашиваю, откуда у тебя ключи?

Это действительно кажется странным, зная, насколько ревностно Свирский относился к машине, не давая своего Мавра, как он называл гелек, никому, даже мне.

— Свали, я сказал. А то я даже не поперхнусь, когда размажу тебя по асфальту, — демонстративно заводит мотор. — Я не шучу.

Он может, да.

Эта та редкая сволочь, которая сделает подобное с превеликим удовольствием.

— За какие такие заслуги такая непозволительная щедрость? А, Сева?

— Ты на что намекаешь, овца тупая? — он подается вперёд, намереваясь выпрыгнуть из машины.

И выпрыгивает.

— Ты был там с ним. Ты видел, в каком он состоянии, и бросил его, — Боже, я, наверное, либо совсем бесстрашная, либо дура беспросветная, раз выкрикиваю такое.

— Я ушел вместе с Ильей, когда он был в адеквате, — брызжет слюной точно бешенный бультерьер на ринге. — С нами он ехать не захотел и остался.

«Когда он был в адеквате…».

Ветер не спрашивает, про какое состояние я говорю, и не удивляется. Потому что?

Потому что знает?

Для преподавателей и ребят из группы Матвей Свирский серьезно болеет и проходит лечение, ведь никто его не видел в том состоянии, в котором видела я.

И…

Кроме того человека, который пишет мне сообщения с неизвестного номера.

— Ушел, а потом вернулся? — я тоже подаюсь вперед и заглядываю в его озлобленные глаза, пытаясь разглядеть в них частицу правды.

— Ах ты сука, — зажмуриваюсь, когда вижу, как Ветер срывается с места и бросается прямиком на меня.