Потемкин

ГЛАВА 1 НЕДОРОСЛЬ

Село Чижово к северо-востоку от Смоленска затерялось среди широких полей и негустых лиственных перелесков. Развалины церкви в неоготическом стиле да бетонная плита над колодцем, в который, по преданию, Екатерина II, посетившая эти места в 1781 году, бросила перстень. С тех пор, как говорят старожилы, вода в нем студеная и очень здоровая, молодожены пьют ее, чтобы не разлучаться вовеки. Впрочем, мало сейчас в российской глубинке молодоженов.

«Если кому из читателей моих доведется проезжать через село Чижово, — писал мемуарист позапрошлого века С. Н. Глинка, — то увидит он и беседку, и скромный бюст князя Таврического, работы домодельной, и стакан, в который Екатерина почерпнула воду, и лист в рамке за стеклом, свидетельствующий о бытности тут императрицы»[44].

Если кому из нынешних читателей доведется проезжать через Чижово, то не увидит он ни беседки, ни бюста, ни тем более стакана и листа в рамке. Остался лишь заросший травой пруд, некогда квадратный в плане, на берегу которого и стояла знаменитая банька — место рождения князя Потемкина.

С имением связана примечательная история. «На возвратном пути из Белорусского края, — рассказывал Глинка, — Екатерина II, 1781 года 4 июня, из стен Смоленска отправилась в село Чижово… В эту поездку пригласила она с собой Румянцева-Задунайского; и мы увидим, что не без намерения. Карета императрицы остановилась у ворот скромного дома. Румянцев окинул его быстрым взглядом. Заметя удивление на его лице, Екатерина сказала: „Князь Потемкин устраивал Херсонскую пристань, завистники его разглашали, что он из выданных ему миллионов выстроил какие-то великолепные дворцы на родине своей, а вот его дворец“. Румянцев отвечал: „Молва, как морская волна, пошумит и исчезнет; если огорчаться всеми слухами, то придется сидеть сиднем; но и тут не уйдешь от пересудов; одни дела оправдывают нас“. Екатерина прибавила: „Я ушенадувателей не любила и не люблю. Клеветали на расточительность князя; неправда и то, что будто бы он писал ко мне, что не хочет и не может служить с вами; он всегда уважал вас“»[45].

Мы еще вернемся и к разнообразным слухам о Потемкине, и к его непростым отношениям со старым фельдмаршалом Румянцевым-Задунайским. Два сильных, талантливых человека, они очень ценили друг друга и все же не могли ужиться. А пока обратимся к истории рода Потемкиных, глубоко уходящего корнями в древнюю Смоленскую землю.

В стихотворении «Моя родословная» А. С. Пушкин едко посмеялся над представителями тех высокопоставленных семейств, чьи предки выдвинулись всего пару поколений назад. «Настоящая аристократия наша с трудом может назвать и своего деда. Древние роды их восходят от Петра до Елизаветы. Достоинство всегда достоинство, и государственная польза требует его возвышения. Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков спесь герцога Монмаранси, первого христианского барона»[46]. Впрочем, поэт столь же презрительно отзывался и об отпрысках некогда знаменитых княжеских фамилий, которые, обеднев, продолжали чваниться родовой честью и уверяли, будто могут жениться только на «Рюриковне».

Потемкин счастливо избежал обеих крайностей. Он, как и Пушкин, мог сказать о себе, что никто из его предков «не ваксил царских сапогов» и «не пел на клиросе с дьячками». Однако и до княжеского достоинства им казалось далеко, как до звезды. По своему происхождению Григорий Александрович ни в коей мере не был выскочкой, парвеню, как тогда говорили. Он принадлежал к старинному дворянскому семейству, для представителей которого служба государю в течение нескольких веков являлась жизненным стержнем. На эту ось нанизывались уже все остальные ценности.

«Род светлейшего князя Потемкина был польский, — писал в своих „Записках“ Л. Н. Энгельгардт, дальний родственник, земляк и адъютант Григория Александровича. — С завоеванием Смоленска предки его остались в России; были дворяне, но ни одного не было такого, который бы занимал высокие государственные должности»[47].

Энгельгардт ошибался: по-настоящему известный и высокопоставленный предок у светлейшего князя все-таки имелся (в дальнейшем мы увидим, что не он один). Речь идет о крупном дипломате XVII века Петре Ивановиче Потемкине (1617–1700). По сообщению А. Н. Самойлова, племянника и одного из ближайших сотрудников светлейшего князя, «Петр Иванович Потемкин, при вступлении на престол царя Федора Алексеевича, в 1676 году, был уже боярином и при дворе царском по отличному своему уму и по редкой в тогдашнее время просвещенности уважаем, почему и был отправлен послом в Вену, в Мадрид, в Париж и в Лондон»[48].

Петр Иванович носил чин стольника, а с 1692 года — окольничего. В 1654–1655 годах участвовал в войне с Польшей, позднее неоднократно возглавлял посольские миссии. Наиболее длительные поездки он совершил при Алексее Михайловиче в Испанию и Францию в 1667–1668 годах и при Федоре Алексеевиче во Францию, Испанию и Англию в 1680–1682 годах. Порой его поведение казалось европейским наблюдателям экзотическим и даже вызывающим. Так, в Испании во время аудиенции послам король Карл II плохо себя чувствовал и принимал дипломатов, лежа на диване. Потемкин потребовал, чтобы для него тоже вынесли диван, только в этом случае он соглашался разговаривать с монархом.

Подобные эксцессы кажутся странными, однако следует помнить, что по строгим правилам московского дипломатического этикета посол как бы во плоти представлял за границей своего государя. Он не мог допустить унижения его чести, стоя перед лежащим сувереном другой страны. Послам предписывали добиваться оказания иными державами должного уважения царю московскому и всячески подчеркивать богатство и мощь России. Достигалось это подчас необычными средствами. Так, на пути от Кале до Парижа Петр Иванович переодевался одиннадцать раз, чтобы показать, сколько дорогих одежд и драгоценностей имеется у представителя русского царя[49].

Полагаем, что для самого дипломата такие демонстрации были весьма утомительны. А на взгляд европейцев — комичны. В ноябре 1681 года английский мемуарист Джон Ивлин отметил в дневнике: «На аудиенции самым замечательным и экзотическим был сам посол… Он ведет себя подобно клоуну»[50]. Вместе с тем Петр Потемкин проявлял большую осведомленность в европейской политике того времени, с интересом посещал исторические места в странах пребывания, осматривал достопримечательности, ходил в театры. Сохранились два его портрета, написанные за границей: в Испании кисти Кареньо де Миранда и в Англии Генри Неллера. Первый ныне хранится в музее Прадо в Мадриде, второй — в Эрмитаже[51]. Глава посольства предстает в роскошных боярских одеждах из дорогих восточных тканей, расшитых бисером и драгоценными камнями. У него умное волевое лицо с крупными породистыми чертами и грустный, немного усталый взгляд.

Это полотно было прислано светлейшему князю из Лондона в 1791 году, в момент потепления русско-английских отношений. В сопроводительном письме министра иностранных дел Чарльза Фокса говорилось, что «как предок его (Потемкина. — О. Е.) был некогда орудием согласия между двумя монархиями, то потомок вяще оное согласие утвердит»[52]. Портрет находился в покоях Г. А. Потемкина в Зимнем дворце. С него были сделаны гравюра, подаренная Самойлову, и одна живописная копия, позднее попавшая в Оружейную палату.

По возвращении из-за границы Петр Иванович озаботился тем, чтобы родословная роспись Потемкиных получила официальное подтверждение в Палате родословных дел. Если бы не он, весь куст смоленских семейств его родни остался бы без юридического документа, доказывающего их старинное происхождение. В 1687 году для Петра Ивановича и его сына Степана (в будущем стольника, участника крымского похода 1686 года, при Петре I — статского советника) Палата проверила роспись и признала ее подлинность.

В 1754 году Герольдмейстерская контора выдала список с этой грамоты пятнадцатилетнему Григорию Потемкину при записи его в рейтары лейб-гвардии Конного полка[53]. Из полученного документа юный Гриц узнал о своем происхождении много интересного. Корни его рода оказались не русскими и не польскими, а… итальянскими, вернее древнеримскими. Потемкины производили себя от князей племени самнитов, живших на Апеннинском полуострове и в I веке до нашей эры бежавших в Литву.

Современные исследователи отмечают, что родословная Потемкиных несет на себе живые следы польской литературной традиции. Шляхта создавала красочные легенды о своем происхождении, чтобы «удревнить» и облагородить предков. Эти истории основывались на легенде о бегстве римлян в Литву, помещенной в летописи Матвея Стрыйковского[54]. «А поведение того рода из государства Римского ис королевства Неаполитанского ис княжества по древнему наречению Самницкого… от князя самницкого Понциуша Телезина. …Дал он, князь Понциуш, сроднику своему Понциушу ж… город Потенцию… на устье реки Потенции. И с того времени нача он зватися и при нем будучи ево сродники Потемтины, а по словенски Потемкины… Сродники их, отбыв из владетельства своего, жили в Полской земле и были в честях и даны им были от королей полских маетности великие»[55].

Понциуш Телезин оказался вполне историческим лицом, много воевавшим с римлянами. В 88 году до нашей эры он стал главнокомандующим самницкой армией и вступил в союз против Суллы с консулами Гаем Марием и Гаем Папирием Карбоном. В 82 году вместе с союзниками Понциуш был разбит в битве у ворот Коллина, ведущих в Рим. Его брат кончил жизнь самоубийством в городе Принесте, когда туда вступил победоносный Сулла. Не был выдумкой и город Потенция. Он называется Потенца и ныне является административным центром области Базиликата.

Роспись Потемкиных отличает большое внимание к античной географии и войнам древности, это новая черта для русских родословных легенд[56]. Похвалы уму и образованию Петра Ивановича оказались не пустыми. Однако, отыскав своих предков в латинских книгах, Потемкины не смогли составить полную поколенную роспись между ними и первыми представителями рода, перебравшимися из Польши в Россию в XV веке.

Это должно было бы в глазах дьяков Палаты поставить под сомнение достоверность родословной легенды. Но, видимо, служебный и придворный вес Петра Ивановича оказался достаточным, чтобы приказные не задавали лишних вопросов. Собственное влияние дипломата подкреплялось положением его двух братьев: Федора Ивановича, воеводы в Сургуте, и Василия Ивановича, стольника и полковника. Их двоюродный брат Сила Семенович, прадед Григория Потемкина, служил в это время воеводой в Коломне. Словом, «выезжая» из Речи Посполитой, семья закрепилась при московском государе.

«А при державе блаженной памяти великого князя Василия Ивановича Московского всеа Руси приехал ис Польши служить ему… Ганс Александров сын Потемкин. А во святом крещении дано ему имя Тарасий… Пожалован он вотчинами великими в Смоленском уезде, и те ево вотчины и по ныне за сродниками ево Потемкиными»[57].

К поколенной росписи были приложены списки с жалованных грамот русских царей и польских королей различным представителям рода Потемкиных. Обращает на себя внимание грамота Ивана Грозного: «Се аз царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии пожаловали есми Ивана Тарасьева сына Потемкина за ево многие службы селом Воротышиным з деревнями к старым ево вотчинам… Писано на Москве, лета 7069 (1561) марта в 19 день»[58].

На московской службе представители рода Потемкиных делали успешную карьеру. Так, Федор Иванович был третьим воеводой правой руки русских войск во время похода великого князя Василия Ивановича на Полоцк в 1530 году. Его сын Гавриил Федорович участвовал в посольстве в Польшу в 1584 году. Вообще, Потемкиных часто употребляли для выполнения дипломатических поручений. Федор Илларионович ездил в Польшу в 1571-м, встречал папского нунция Антонио Пассевина в 1582-м, польских послов в 1583-м, послов императора Священной Римской империи, или, как говорили на Руси, «цесарцев», в 1585 году. С 1590 года он занимал должность первого головы города Смоленска. Казалось, семья идет в гору.

Однако Смутное время не могло не закружить представителей русско-польского рода. Любопытна судьба Юрия Федоровича Потемкина, внука «Ивана Тарасьева». Он оказался в осажденной поляками Москве. В 1610 году царем Василием Шуйским Юрию была дана грамота, в которой перечислялись его заслуги. «…Он будучи у нас в Московском государстве в смутное, прискорбное время, за веру христианскую, и за святые Божия церкви, и за нас, и за всех православных христиан против врагов наших полских и литовских людей и русских воров… стоял крепко и мужественно и многое дородство и храбровство и кровопролитие службы показал, и голод и наготу и во всем оскудение и нужду осадную терпел многое время… И от тое их великие службы и терпения полские и литовские люди и русские воры от Москвы отошли»[59].

Василий Шуйский пожаловал Юрию Потемкину сто тридцать четвертей земли под Смоленском «в Максимовском стану, да в Богородском стану» в вотчину, то есть в наследственное владение. Земли эти были выделены «ис ево ж Юрьева поместья ис поместного окладу», то есть из угодий, прежде принадлежавших Юрию на правах поместного держания за службу. Отныне Потемкин становился вотчинником, что заметно повышало его социальный статус. «И на ту вотчину сия наша царская вотчинная грамота… чтоб впредь дети, внучата и правнучата… также за веру христианскую… и за свое отечество против воров стояли мужественно безо всякого позыбления».

Однако Юрию Федоровичу не удалось толком насладиться царской милостью, ибо времена были тяжелые, и удача клонилась то на одну, то на другую сторону. Он служил в войске князя Дмитрия Пожарского, был взят поляками в плен, в 1612 году принял польское подданство и был причислен к польскому дворянству. Что послужило причиной такого «позыбления»? К моменту перехода Юрия Потемкина на польскую службу прежний его благодетель Василий Шуйский был свергнут, пострижен в монахи, а затем убит. Вероятнее всего, Юрий Федорович признал наследником русского престола королевича Владислава. Последний уже в бытность свою королем дал ему чин ротмистра и несколько грамот — «привилеев». Они подписаны Владиславом IV в 1634, 1635 и 1639 годах. Первый же «привилей» был выдан Юрию еще королем Сигизмундом III в 1622 году и подтверждал его право на земли под Смоленском, прежде принадлежавшие его отцу Федору Ивановичу Потемкину.

Эти земли отошли к польской короне. В поколенной росписи сказано: «Как король полский Смоленск взял, и они (Потемкины. — О. Е.) были с женами и с детьми взяты в полон… И с того времени, будучи в Полской земле, по изволению королевскому, печаталися гербом: рука мечом вооруженная изо облака в щите, а на щите каруна и из каруны три пера страусовы»[60].

Итак, герб Потемкины получили в Польше в начале XVII века. В Москве же Петр Иванович одним из первых среди русских дворян подал сведения о наличии у семьи фамильного герба. В середине XVII века среди документов Палаты родословных дел появились изображения и описания первых русских дворянских гербов. Их сохранилось всего около полутора десятков, в это-то «золотое число» стараниями Петра Ивановича и попали Потемкины. Они предоставили описания сразу двух гербов: «князя самницкого Понциуша Телезина — гриф червонный вполы с коруною в поле желтом, а поле разделено лазоревым пределением волнистым» — и польского[61].

Мы видели, как в эпоху Смутного времени семейный клан Потемкиных разделился на два рукава, часть родни осталась на московской службе, часть перешла на польскую. При царе Алексее Михайловиче по Андрусовскому перемирию 1667 года Речь Посполитая возвратила России Смоленск. Поместная родня московских стольников вновь оказалась под скипетром Романовых и была вынуждена опять начинать продвижение при новых хозяевах. Прадед нашего героя — Сила Семенович — был московским дворянином в 1658–1677 годах и стольником с 1686 года. Когда в 1754 году «недоросль Григорий Александров сын Потемкин явился ко второму смотру», он показал, что «прадед его из дворян Сила Семенов сын, в какой службе служил, того сказать не знает, а дед его Василий Силин сын, служил стольником, а отец его Александров Васильев сын Потемкин служил в Ростовском драгунском полку капитаном и оставлен был полковником, и в прошлом году померли»[62]. Позднее для Григория Александровича Потемкина было на основании поколенной росписи создано генеалогическое древо. На нем видно, что ветвь, к которой принадлежал светлейший князь, на протяжении трех последних поколений давала лишь по одному мужскому представителю рода. На отце Потемкина, Александре Васильевиче, она вполне могла пресечься, поскольку тот в течение долгих лет оставался бездетен. Необычная история его брака и станет следующим сюжетом нашего повествования.

Запоминающийся эпиграф к первой главе «Капитанской дочки» из Я. Б. Княжнина прекрасно передает восприятие дворянами XVIII века армейской службы, как невыносимо тяжелой, связанной с печалями и горестями.

Александр Васильевич Потемкин с юности тянул нелегкую армейскую лямку и потужил в жизни немало. Точной даты его рождения мы не знаем. Однако в «Определении Военной коллегии» от 23 октября 1728 года об увольнении Александра Потемкина с военной службы сказано, что он «показал себе от роду пятидесяти пяти лет». Следовательно, родился отец нашего героя около 1673 года. Впрочем, в те времена люди редко помнили точный день и год своего появления на свет и чаще всего указывали приблизительный возраст.

Служить Александр Потемкин начал, согласно «Определению…», в 7207 году, то есть в 1699 году. К этому времени ему было уже двадцать шесть лет — возраст взрослого, самостоятельного мужчины — и, покидая дом, он оставил там первую жену Марину Ивановну. Призван Потемкин был «по жилецкому списку». Жильцами в Московской Руси называли нижнюю категорию придворных чинов. Они жили в своих вотчинах и в определенные годы являлись на службу в столицу, где несли охрану, посылались на разные дворцово-административные работы, их могли направить с незначительным дипломатическим поручением или дать назначение воеводами в южных, окраинных, городах. «Из веку» они занимались военным ремеслом и выступали в поход вместе с государем[63].

Александра Васильевича определили в Ростовский драгунский полк Низовского корпуса. Дальнейшая его судьба складывалась примерно так же, как и у большинства дворянских сыновей, уведенных Петром I на Северную войну. «В 708 году написан в прапорщики, потом произведен от Генералитета в 709 в подпоручики и в поручики, в 710 в капитаны-поручики, в 712 году от Военной канцелярии в капитаны, и быв во многих воинских походах, на Полтавской баталии и на Турецкой акции и ранен». Таким образом, Александр Васильевич принимал участие в знаменитом сражении под Полтавой 27 июня 1709 года и в тяжелом, бесславном Прутском походе 1711 года. Получил ранения и первый раз просился в отставку в 1722 году, но окончательно покинул армию только в 1728 году. В «Определении Военной коллегии» говорится: «По свидетельству Медицинской канцелярии за ранами в службе быть не годен. Того ради, по содержанию состоявшегося в 722 году указа… дать ему ранг маэорский»[64].

А. Н. Самойлов помещает в своих мемуарах следующую историю об отставке Александра Потемкина: «Александр Васильевич, просивший увольнения от службы по причине тяжких ран, явясь в Государственную военную коллегию для предъявления оных, по обыкновению начал было скидывать свой мундир, как познав в числе членов коллегии одного, служившего у него в роте унтер-офицером, тогда когда он уже был капитаном, и, не могши снести такого для себя унижения, сказал, указывая на того члена: „Как? и он будет меня свидетельствовать! Я сего не перенесу и останусь еще в службе, сколь ни тяжки мои раны“. И действительно после сего происшествия прослужил еще два года»[65].

Современный человек вряд ли посчитал бы зазорным пройти медицинское освидетельствование у бывшего подчиненного. Но в те времена смотрели на дело иначе. Вспомним, как отец Петруши Гринева читал «Придворный календарь». «Чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи… Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: „Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…“» Мысль о том, что прежний товарищ, тем более младшего чина, обошел по службе, раньше получил орден, производство, пожалование, задевала честь дворянина и считалась нестерпимым оскорблением.

Недаром Самойлов передает случай с отставкой Александра Васильевича не как курьез или пример упрямства взбалмошного старика, а «чтоб изобразить благородство духа его». Потемкин-старший не собирался обнажать свои раны перед каким-то выскочкой, кланяться ему, просить о снисхождении к здоровью, расстроенному на службе Отечеству. Он гордо удалился и, стиснув зубы, тянул лямку еще несколько лет. В таком поступке виден характер. Возможно, и Гриц унаследовал от отца немалую долю фамильной непреклонности. Во всяком случае, в его дальнейших конфликтах с людьми, стоявшими выше на социальной лестнице, но не вызвавшими у юноши уважения, заметна та же черта — подчеркнутая забота о своей чести: «Я этого не перенесу!»

Покинув армейскую службу, Александр Васильевич перешел на статскую. В 1728 году он стал воеводой Алатырской провинции, через десять лет поступил в Контору конфискаций в Москве и был уволен лишь 13 октября 1742 года с чином подполковника[66]. К этому времени ему было уже под семьдесят, а его сыну и наследнику Григорию исполнилось только три года. Как же случилось, что Потемкин так долго не заботился о продлении рода?

Его первый брак с Мариной Ивановной был бездетным. А пятерых дочерей и единственного сына мужу родила вторая супруга — Дарья Васильевна. История их венчания обросла легендами и заслуживает особого рассмотрения. Впервые она была изложена в 1872 году историком и собирателем древностей П. Ф. Карабановым, дальним родственником Потемкиных. Он записал истории о князе и поместил их в «Фамильном известии», которое было опубликовано в журнале «Русская старина».

«Отец светлейшего, — писал Карабанов, — смоленский помещик, отставной подполковник Александр Васильевич, был человек оригинальный. В преклонных уже летах, живя в пензенском своем поместье сельце Маншина, нечаянно увидя овдовевшую бездетную красавицу Дарью Васильевну Скуратову, по отце Кондыреву, неподалеку жившую у мужниных родных в селе Большом Скуратове, что на киевской дороге, — прельстился ею и начал свататься. Скоро после свадьбы молодая Потемкина, уже беременная, узнала, что она обманута, и что первая супруга жительствует в смоленской деревне; потребовав свидания с законною женою, горчайшими слезами довела ее до сострадания, склонила отойти в монастырь, и вскоре, приняв пострижение, сим средством утвердить брак сей»[67].

С этого времени история свадьбы родителей Г. А. Потемкина обычно принималась исследователями на веру. Никого не смущал тот факт, что в мемуарах А. Н. Самойлова, можно сказать, выросшего в той же семье, что и светлейший князь, нет ни слова о скандальном двоеженстве. Подобное умолчание списывалось на трепетное отношение племянника к великому дяде.

Однако семейные предания — источник ненадежный. Он плохо поддается проверке. Обычно максимум того, что можно сделать, — сопоставить одну фамильную легенду с другой. К счастью, на этот раз вышло по-иному. Уже в наше время московский историк К. А. Писаренко исследовал в Российском государственном архиве древних актов комплекс дел, связанных с семейством Скуратовых, и из челобитных представителей этого рода выяснил немало интересных деталей[68].

Прежде всего, и сама Дарья Васильевна, и ее отец Василий Иванович свою фамилию произносили не «Кондыревы», как у Карабанова, а «Кофтыревы». Родня первого мужа Потемкиной, в частности сын Алексей Иванович Скуратов, называла мачеху «Ковтыревой».

Путаница в написании дворянских фамилий — случай для того времени заурядный. Ведь языковая и делопроизводственная нормы еще не были выработаны, и люди писали в большинстве случаев, как слышали. Например, представители семьи Струйских именовались в документах и Струшскими, и Стружскими, и Струскими, а должны были, по их собственным заверениям, — Шуйскими[69]. Наш герой, будучи недорослем, старательно подписывался: «Патемкин». Алексей Орлов поименует его «Патиомкиным», а позднейшие публикаторы записок Орлова из Ропши прочтут скоропись: «Патючкин». Таким образом, девичья фамилия матери Григория Александровича могла писаться очень по-разному. Недавно обнаруженная первая русская биография светлейшего, написанная Л. И. Сичкаревым, тоже дает вариант «Кофтырева»[70].

Сопоставляя даты челобитных, удается примерно определить время заключения брака родителей Потемкина и ухода в монастырь первой жены Александра Васильевича. На примере дела о пострижении в монахини свекрови Дарьи Васильевны — Марьи Федоровны Скуратовой, которая на старости лет решила удалиться от мира, — Писаренко показал, каким непростым и отчасти бюрократизированным был этот процесс в XVIII веке. Замужней женщине, желавшей уйти в монастырь, следовало сначала испросить разрешение у монарха, в данном случае у Анны Ивановны. Документ поступал в Московскую синодальную контору, специальный чиновник которой должен был допросить челобитчицу, подлинно ли та имеет означенное намерение и в чем его причина. Обычно это бывало вдовство. Затем контора сносилась с игуменьей избранного монастыря, куда заблаговременно делался вклад. Марья Федоровна, например, дала двадцать рублей в «Страшной девич монастырь» и откупила себе келью, где намеревалась доживать последние дни. Но и на сем дело не заканчивалось. Прежде чем принять постриг, будущей монахине предстояло прожить в монастыре три года в послушании, испытывая себя «на искус».

Из этого видно, что рассказанная Карабановым история, будто бы Дарья Васильевна кинулась первой жене Потемкина в ноги и умолила ее уйти в монастырь, слишком уж проста. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. В реальности подобные мероприятия занимали не один год. К тому же, если бы Марину Ивановну стал допрашивать чиновник Московской синодальной конторы, то правда о причине ее решения могла вскрыться.

Когда же первая супруга Потемкина удалилась в монастырь? Точная дата неизвестна. Зато сохранилась челобитная за июнь 1727 года от Мавры Семеновны Мерлиной, жены полковника Ивана Петровича Мерлина, о том, что «в прошлом 726 году декабря в 24 день продала ей Егорьевского девича монастыря, что в Москве, монахиня Мидгарина Иванова дочь бывшего капитана Александровская жена Васильева сына Потемкина недвижимое имение в Кинешемском уезде деревню Нехайлу с крестьяны и со всеми принадлежащими угодьи»[71]. В июле 1727 года купчая была отмечена в Записной книге Вотчинной конторы, и там монахиня именуется уже «Маргаридой»[72]. Из приведенных документов следует, во-первых, что в иночестве Марина Ивановна приняла имя Маргарита, а во-вторых, что в конце 1726 года она уже была пострижена.

Перед этим первая супруга Александра Васильевича должна была года три жить в избранной обители, готовясь к постригу. Значит, она приняла решение об уходе от мира и перебралась в монастырь приблизительно в 1723 году. Причиной такого шага могла послужить ее бездетность. В те времена нередко случалось, что «неплодная» жена освобождала от себя мужа, давая ему возможность продлить род с новой избранницей. Видимо, супруги договорились обо всем полюбовно, и Александр Васильевич, еще находившийся на военной службе, начал подыскивать новую партию. А Марина Ивановна продолжала распоряжаться своим наследственным имуществом и, как мы видим, вскоре продала деревню Нехайлу. По закону Потемкин имел право удержать ее приданое, но не сделал этого. Видимо, сохранение за немолодой женщиной фамильного имущества было условием ее мирного пострижения.

Дарья Васильевна Скуратова овдовела в июле 1724 года, что следует из челобитной ее пасынка мичмана Алексея Ивановича Скуратова. К этому времени первая жена Потемкина уже жила в обители, а сам Александр Васильевич был не прочь найти себе другую суженую. Вопреки распространенному мнению вдовая Скуратова была отнюдь не бедна. Поскольку в 1723 году ее отец, бывший стольник и служащий Монастырского приказа, Василий Иванович Кофтырев «учинил ее наследницею недвижимого имения». «А деревни за ним в Костромском уезде в Осецком стану усадьба Балакирева да в Сущеве и во Гидомском станах половина усадьбы Барщовой, а Ям тож; да в Галицком уезде в Корежской волости половина села Прокунина»[73].

В 1729 году родитель Дарьи Васильевны «волею Божиею умре», и 3 марта 1730 года Потемкина, уже состоя во втором браке, била челом императрице Анне Ивановне, прося закрепить за ней наследство[74]. Таким образом, вторично выйти замуж Дарья Васильевна могла между июлем 1724 года и мартом 1730 года.

Она родилась около 1704 года и очень рано, в 1720 году, была выдана замуж за капитана и цалмейстера Ивана Ивановича Скуратова. Брак не продлился и четырех лет, да к тому же Скуратов постоянно разъезжал по делам службы. Умер он в Астрахани. Овдовев, Дарья Васильевна не вернулась в дом к отцу, где уже жила мачеха Ирина Петровна, а осталась у родни мужа. Семья была небольшая: новый хозяин вотчины сын покойного Алексей Иванович, его брат Дмитрий и их бабушка Марья Федоровна (та, что впоследствии уйдет в монастырь). Видимо, отношения между родными оставались хорошими, коль скоро вдова не захотела переезжать под родительский кров.

Жили они в родовом поместье Журавино близ города Чернь на Киевской дороге южнее Тулы. А не в Большом Скуратове, как указывал Карабанов, поскольку села с таким названием среди вотчин Ивана Ивановича Скуратова нет. Что же касается села Маншино, то оно располагалось не под Пензой, а под Тулой (как раз недалеко от Журавина) и принадлежало не Александру Васильевичу Потемкину, а его родной сестре Марье Васильевне в замужестве Араповой. У нее-то, по всей видимости, и гостил майор Потемкин, когда повстречал красавицу вдову.

Писаренко локализует это событие между 1724 и 1726 годами[75]. В декабре 1726 года Арапова скончалась. Ее брат тем временем пребывал в разъездах, поскольку Вотчинная коллегия искала ближайшего наследника три года, и только в октябре 1729 года Александр Васильевич вступил в права владения Маншином. Таким образом, рассказ Караганова оказывается опровергнут по всем пунктам, кроме главного — двоеженства. Ведь нет точных данных о том, что в это время Мария Ивановна уже постриглась.

Вероятно, она жила в обители, исполняя послушание. Найдя невесту, Александр Васильевич мог постараться ускорить дело с уходом первой жены в монастырь. Возможно, даже ездил навестить ее с новой избранницей, из чего впоследствии выросла легенда о слезных уговорах Марины Ивановны уйти в монастырь. Однако нам кажется столь же вероятным и другое время знакомства родителей нашего героя — конец 1729 года, когда Александр Васильевич получил Маншино и приехал его осмотреть. В марте 1730 года, как мы видели выше, Дарья Васильевна уже была его женой. Короткий, быстро сладившийся роман между пожилым, уже покинувшим армейскую службу воеводой Алатырской провинции и двадцатишестилетней вдовой. В этой версии больше деталей совпадает с карабановским рассказом. Однако разнится главное — Марина Ивановна уже как минимум четыре года была пострижена.

Семья Карабанов оказался прав в одном: отец нашего героя «был человек оригинальный». Он женился на молодой, красивой и состоятельной женщине, однако выбор его выглядел очень нетрадиционно в глазах смоленской родни. Земляк и дальний родственник Потемкиных Л. Н. Энгельгардт писал в мемуарах: «…Со времен завоевания царем Алексеем Михайловичем Смоленска они (смоленские дворяне. — О. Е.), по привязанности к Польше, брачились вначале с польками, но как в царствование императрицы Анны Иоанновны были запрещены всякие связи и сношения с поляками, даже ежели у кого находили польские книги, того ссылали в Сибирь; то сперва по ненависти к русским, а потом уже по обычаю, все смольяне женились на смольянках. Поэтому можно сказать, что все смоленское дворянство между собою сделалось в родстве. Первый женился на русской Яков Степанович Аршеневский, второй — отец светлейшего князя Григория Александровича Потемкина»[76].

Привезти под Смоленск «русскую» значило во многом бросить вызов традициям, а возможно, и оказаться в изоляции от соседей. Однако Александра Васильевича это не испугало. У семьи были имения в разных губерниях России. Если бы чета Потемкиных не ужилась со шляхтой Духовщинского уезда, где располагалось Чижово, она всегда могла перебраться обратно под Тулу или даже жить в Москве в собственном доме на Большой Никитской улице.

Однако Дарья Васильевна сумела поладить с соседями и даже завоевать среди них авторитет. Для окружающих уездных дворян она была, что называется, «столичная штучка», и местные дамы скоро начали ей подражать. «Мать князя Таврического, — писал другой мемуарист — С. Н. Глинка, тоже земляк и тоже родственник Потемкиных, — была образцом в целом околотке. По ее уставам и одевались, и наряжались, и сватались, и пиры снаряжали. Это повелительство перешло и к ее сыну»[77].

Полагаем, что родители Потемкина во многом стоили друг друга. Александр Васильевич был решителен, болезненно щепетилен, скор и крут. Ему дела не было до мнения окружающих. Многие из этих качеств унаследовал Гриц. Дарья Васильевна также не отличалась робостью, чувствовала уверенность в себе и привыкла верховодить. Вероятно, она хозяйничала еще у Скуратовых. Ведь оба сына ее покойного мужа — Алексей и Дмитрий — служили, стало быть, не жили дома, и молодая вдова оставалась с дряхлой свекровью Марьей Федоровной, которой было уже за семьдесят. Таким образом, повседневные дела по управлению имением волей-неволей ложились на плечи Дарьи Васильевны. Возможно, она потому и не вернулась к отцу, что в Журавине чувствовала себя вольготней, чем в родовой вотчине.

Когда Дарья Васильевна вторично вышла замуж и уехала, старушка Скуратова помыкалась немного одна и засобиралась в монастырь. Доглядеть за свекровью стало некому, а сама Марья Федоровна «за совершенной своей дряхлостью» управлять хозяйством внуков не могла. Кстати, время вклада Скуратовой в «Страшной девич монастырь» — апрель 1732 года[78] — говорит в пользу более поздней датировки свадьбы родителей Потемкина — конец 1729-го или начало 1730 года. Прежде, при хозяйственной, заботливой невестке, бабушке просто незачем было выкупать себе келью.

Для самой же Дарьи Васильевны началась совсем другая жизнь. Прежде всего, она стала матерью — событие чрезвычайной важности в жизни женщины того времени. Оно сразу упрочивало ее социальный статус, делало брак более весомым и в глазах окружающих, и в глазах самого мужа. От неплодной жены он мог и избавиться. Не такова была судьба второй госпожи Потемкиной.

А. Н. Самойлов, прекрасно знавший положение в семье, сообщает: «У князя Потемкина родных братьев не было, но имел пять сестер: 1-я старшая его сестра Марья Александровна выдана была в замужество за дворянина Николая Борисовича Самойлова (отца мемуариста. — О. Е.), служившего в армии капитаном… 2-я сестра князя Потемкина Марфа Александровна была в замужестве за дворянином Василием Энгельгардтом, которого род происходил от рыцарей Тефтонского ордена… 3-я… Пелагея Александровна была в замужестве за Высоцким. 4-я… Надежда Александровна скончалась девицею. 5-я меньшая Дарья была замужем за дворянином Лихачевым»[79].

Было бы неверным предполагать, что сразу после свадьбы семья зажила под Смоленском и все дети родились там. Ведь Александр Васильевич еще служил, сначала воеводой в Алатыре, а затем, с 1738 года в Конторе конфискаций в Москве[80]. Самойлов специально останавливается в мемуарах на месте рождения своего дяди и уточняет, что это случилось в Чижове, а не в Москве, «как некоторые написали». Действительно, в ряде биографий Потемкина до сих пор можно встретить указание на Москву. Эта традиция берет начало от первых иностранных книг о светлейшем князе, вызвавших у Самойлова гнев грубыми ошибками и занимательными выдумками бульварного свойства. Однако и сам бывший генерал-прокурор оказался не без греха, спутав год рождения Григория Александровича и назвав 1742-й.

Разные авторы приводят различные даты появления на свет светлейшего князя. Энгельгардт — 1736. Карабанов — 1739. Самойлов — 1742. Откуда взята первая дата, трудно сказать, возможно, это была просто описка или память изменила мемуаристу. А вот за второй и третьей стоит обычная канцелярская небрежность. Дворянские дети должны были время от времени являться на смотры в губернскую канцелярию и подавать о себе сведения. Когда Грица привезли на первый из таких смотров в 1750 году в Смоленск, его ошибочно записали «по 7-му году». В 1754 году юный Потемкин прибыл на второй смотр уже в Москву, и с его слов канцеляристы исправили неточность. В реестре к докладу по этому поводу сказано: «Недоросль Григорий Александров сын Потемкин явился ко 2-му смотру и показал: от роду ему 15 лет, грамоте российской и писать обучен, а ныне обучается арифметики и по француски. На первом смотре был в 1750 году в Смоленской губернской канцелярии по 7-му году, и по желанию для обучения российской грамоте читать и писать со основание отпущен в дом до 12-ти лет, то есть 1755 году до февраля месяца, ис которой дан ему пашпорт, который приобщил при скаске. А что он показан был в том 1750 году в Смоленской губернской канцелярии по 7-му году и то учинено ошибкою, а он тогда подлинно был под одиннадцатом году»[81].

Итак, в 1739 году семья Потемкиных перебралась в Смоленск, где в сентябре у Дарьи Васильевны наконец родился мальчик. В историографии принято считать, что это случилось 13-го числа. Доискаться по документам, откуда взялась приведенная дата, невозможно. Скорее всего, перед нами пример историографической традиции. В письмах Екатерина II обычно поздравляла светлейшего князя «со днем твоего рождения и именин» 30 сентября[82]. Иногда она писала загодя — 24 или 26 сентября, чтоб послание успело дойти к сроку, но никогда раньше этих чисел. Вероятно, днем рождения Григория Александровича следует считать 30 сентября, совпадавшее с празднованием памяти священномученика Григория, епископа и просветителя Армении и преподобного Григория Пельшемского, Вологодского чудотворца.

По одной из семейных легенд, в ночь перед родами матери приснилось, что на нее катится солнце. Женщина вскрикнула от страха, проснулась и ощутила схватки[83]. Вещие сны роженице — распространенный фольклорный сюжет, он встречается в легендах многих народов и сопровождает приход в мир нового владыки. Сходную историю рассказывала мать Алексея Разумовского, Наталья Демьяновна. Накануне родов ей привиделось, будто под потолком ее убогой хаты собрались солнце, луна и звезды[84]. И Разумовского, и Потемкина считали тайными мужьями императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II. А в мире устных преданий, где бытуют подобные рассказы, связь между чудесным рождением и царским венцом закономерна.

С годами старик Потемкин сделался болезненно ревнив и подозрителен. «Дарья Васильевна вела жизнь пренесчастную, — сообщает Карабанов, — ей запрещалось разговаривать с мужчинами, ни один зять не смел подходить к руке, а иногда наказанная, сидя за замком, в слезах предавалась отчаянию. В последнее время жизни ревнивого старика двоюродный же брат его, Сергей Дмитриевич Потемкин, желая воспользоваться его имением, еще более клеветал на супругу и уверял, что сын был незаконнорожденный. Под руководством его подана была челобитная, опровергавшая брачный союз»[85].

К счастью, у Потемкина, помимо корыстного брата-злодея, имелся добрый и проницательный брат-благодетель. Эдакий Стародум. Человек чиновный и высокопоставленный. Все как положено в назидательной комедии эпохи классицизма. «Александр Васильевич в двоюродном брате своем Григории Матвеевиче Козловском, Камер-коллегии президенте, имел не только что искреннего родственника, но и сильного покровителя, особливо же по делам тяжебным». Григорий Матвеевич «сведал» о подаче прошения по расторжению брака, «привез сумасбродного старика в присутствие и настоятельно потребовал возвращения челобитной с надписью»[86].

Так, по словам мемуариста, маленький Гриц был спасен от клейма незаконнорожденного, а буйный ревнивец водворен к семейному очагу. Мы уже видели, что Карабанов — мастер живописать детективные сюжеты. Фамилия президента Камер-коллегии и покровителя семьи Потемкиных была Кисловский, а не Козловский. Историки задаются вопросом: как вообще Карабанов мог спутать фамилию собственного деда? Ведь его мать, Анастасия Григорьевна, была родной дочерью Кисловского. В. С. Лопатин высказал предположение, что в данном случае имеет место неверное прочтение издателями рукописи Карабанова. Вместо «Кофтыревой» М. И. Семевский расшифровал «Кондырева», вместо «Кисловский» — «Козловский». Карабанов умер в 1851 году и не мог поправить редактора «Русской старины» в момент публикации в 1872 году. Нам кажется вероятным также, что фамилия матери Потемкина могла быть написана на слух как «Коптырева», а буквы «п» и «н» в скорописи того времени трудно различимы.

Вернемся к нашему герою. Как бы то ни было, но детство Грица прошло под родительским кровом в Чижове. Когда он подрос, встал вопрос об учебе. И вновь мемуаристы дают самые разные сведения на этот счет. Иностранные авторы, писавшие вскоре после смерти Потемкина, ошибочно утверждали, будто отец хотел отдать ребенка в монастырь. Эту выдумку опровергает Самойлов: «Никогда отец не назначал его в иночество. Каждому россиянину известно, что в нынешнее время сего обыкновения у дворян нет, да и законы обязывали дворянство детей при достижении совершеннолетия их представлять в Герольдию и записывать в государственную службу… С рассудком несогласно, чтобы родители при пяти дочерях, имея единственного сына, положили бы посвятить оного в монашество»[87].

В собрании анекдотов С. Н. Шубинского сохранилась любопытная история об отставном штык-юнкере (в другом варианте — сельском дьячке)[88], учившем детей духовщинских помещиков грамоте. К нему-то и попал Гриц. Мальчик был упрям, а ветеран вспыльчив и скор на расправу. Не раз пришлось будущему светлейшему князю пострадать от тяжелой руки учителя. По прошествии многих лет, когда штык-юнкер совсем состарился и не мог заработать себе на хлеб, он впал в крайнюю нужду. Никто из его прежних учеников не захотел ему помочь. Но старик прослышал, будто один из них выбился в Петербурге в большие люди, и отправился в столицу искать покровительства. В точности он не знал, кем стал Потемкин. Явился к нему во дворец и встал в толпе просителей. Вот в назначенный час открылись двери, и князь вышел в сопровождении свиты. Все бывшие в зале — и генерал в звездах, и министры — склонились перед ним. Старик совсем оробел, а когда князь, обходя собравшихся, приблизился к нему и с удивлением спросил: «Тебе чего надобно, старинушка?» — не мог толком ответить и только повторял: «Какой же ты молодец стал, Гриша! Какой молодец!»

Расспросив его о причине приезда, Потемкин пожалел ветерана и оставил у себя. Но гордый старик не привык даром есть хлеб и хотел непременно исполнять какую-нибудь работу. За дряхлостью лет князь ничего не мог ему поручить, но, чтоб не обижать, придумал занятие. Тогда в Петербурге только что поставили памятник Петру I. Потемкин приказал бывшему штык-юнкеру каждый день ходить на площадь и докладывать, все ли в порядке с Медным всадником. После этого старик по утрам являлся в кабинет Григория Александровича и, гордый важным поручением, доносил, что памятник на месте и стоит крепко[89]. Событие это, если оно вообще имело место, можно приурочить к 1783 году, когда Фальконе воздвиг свой знаменитый монумент.

Однако приведенная история, помимо колоритного штриха к портрету Потемкина — человека доброго и сострадательного, интересна своей сюжетной инверсией. У нее есть зеркальное отражение в «Записках» Богдана Тьебо, французского литератора на прусской службе. Под пером этого автора она как бы вывернута наизнанку. Повествуется в ней не о старом учителе, а о вымышленном покровителе светлейшего князя.

«Потемкин, оставшись сиротою с детства, был так беден, что не имел иных средств к жизни, кроме благодеяний своего дяди, отставного полковника Березина, который принял его к себе и доставлял ему все необходимое. Полковник, оставивший службу за ранами, был сам небогат, потому что правительство еще при Петре Великом отобрало у него огромное количество земли, обещая постоянно владельцу заменить ее другою, но не выполнило этого обещания. Впоследствии, когда старый дядя узнал о блестящей карьере своего племянника, то извнутри Московии отправился в Петербург, в надежде добиться, наконец, какого-нибудь правосудия; но бывший его питомец принял очень дурно старика и… приказал не допускать более к себе этого просителя… В течение нескольких месяцев, ежедневно, почтенный старик томился, как бесприютный, в передних покоях своего неблагодарного и бездушного любимца». Наконец приятель Потемкина Л. А. Нарышкин попытался замолвить за него слово, но услышал в ответ: «Пусть убирается! Он давно уж мне надоедает». Так старый покровитель «побрел обратно в свою глушь»[90].

Полковник Березин — лицо вымышленное. У Потемкина никогда не было дяди с подобной фамилией. Сам Тьебо Россию не посещал, но близко сошелся в Берлине с русским послом князем В. С. Долгоруким, старым недругом Потемкина. Светлейший князь считал, что Долгорукий плохо исполняет свои функции дипломата или, того хуже, подкуплен прусским королем, поскольку не мешает антирусским интригам Берлина в Польше. Не имея возможности всерьез навредить Потемкину, посол распространял порочащие его слухи. Отражением этих сплетен и стали «Записки» Тьебо.

Любопытные сведения о начальном образовании Григория Александровича содержатся у Энгельгардта. «За недостатком учебных заведений отец записал его в Смоленскую семинарию; но, заметя в нем пылкий ум, отправил в гимназию Московского университета»[91]. К этому известию следовало бы отнестись внимательно. Возможно, прежде чем отвезти Грица в Первопрестольную, родители действительно пытались пристроить сына поближе к дому. Не отсюда ли берет начало пристрастие молодого Потемкина ко всему церковному и рвение в духовных науках, отмеченное всеми мемуаристами? Если мальчик действительно какое-то время провел в семинарии, то это и есть корень рассказов о желании отца отдать его в монахи.

Нелегко определиться и со временем отъезда Грица из родного дома в Москву. Карабанов пишет, что мальчика отвезли к «Козловскому» очень рано. «Молодой Потемкин, нареченный именем сего дяди, был его крестником и по просьбе матери взят на воспитание на пятом году от рождения. Возрастая вместе с ровесником своим, в том же году рожденным сыном Козловского, Сергеем Григорьевичем, обще учились немецкому языку в известной тогда школе у профессора, наконец поступили в новоучрежденный Московский университет»[92]. А вот Энгельгардт говорит совсем другое: «До двенадцати лет он (Потемкин. — О. Е.) воспитывался у своих родителей»[93].

Разобраться в ситуации помогает «Реэстр к докладу» Герольдмейстерской конторы, составленный во время второго смотра недоросля Потемкина в 1754 году в Москве. На нем Гриц показал, что первый смотр прошел в Смоленске в 1750 году в возрасте одиннадцати лет. Трудно представить, что мальчика специально повезли на первый смотр к месту жительства родителей. А второй почему-то разрешили пройти в Первопрестольной. Скорее всего, когда Потемкин жил под Смоленском, он был отвезен в Смоленскую губернскую канцелярию. А когда поселился в Москве — прямо в Герольдмейстерскую контору. Таким образом, Гриц покинул Чижово между 1750 и 1754 годами. Ближе к правде оказывается Энгельгардт, и срок отъезда из дома отодвигается с пяти до двенадцати лет. Осень 1751 года могла стать временем прощания нашего героя с деревенским детством.

«Реэстр…» же позволяет уточнить дату смерти отца Потемкина. На втором смотре недоросль сообщил: «…Отец ево Александр Васильев сын Потемкин… в прошлом году померли»[94]. Дата составления «Реэстра…» — 1754 год, следовательно, скончался Александр Васильевич в 1753 году, когда Грицу было уже четырнадцать лет. А не в 1746-м, как до сих пор принято считать.

Откуда взялась последняя дата? Ее история весьма показательна. Карабанов ничего на счет 1746 года не говорил. А вот у Семевского в жизнеописании Потемкина она уже выскочила как чертик из табакерки, без ссылки на источник[95]. За ним ее повторил и как бы освятил своим авторитетом Брикнер[96]. С тех пор датировка утвердилась в научной литературе, и на ее основании даже делались выводы о достоверности того или иного случая в мемуарах. Например, пострадал эпизод с медвежьей шкурой. Малозначительный, но характерный для описания нрава юного Потемкина.

Глинка рассказывает о том, что Александр Васильевич любил поохотиться в полях. Грица тогда на охоту еще не брали. «Однажды вместе с отцом пустился полевать родной его дядя, рослый и дюжий. Смеркалось, выплывал месяц. Потемкин нарядился в медвежью шкуру, висевшую между утварью домашней; притаился в кустарнике; охотники возвращались, и когда дядя поравнялся с кустами, медведь-племянник вдруг выскочил, встал на дыбы и заревел. Лошадь сбросила седока и опрометью убежала. Дядя, растянувшись на траве, охал от крепкого ушиба, а племянник, сбросив шкуру, сказался человеческим хохотом. Стали журить. Проказник отвечал:

— Волка бояться, так и в лес не ходить»[97].

Конечно, пятилетний мальчик не мог нарядиться в медвежью шкуру (она бы просто погребла его под собой), тем более рычать и напугать лошадь. А вот для двенадцатилетнего подростка такое развлечение вполне по силам. Родного дяди у Грица не было, а имелся двоюродный, тот самый Сергей Дмитриевич, живший по соседству и называвший племянника незаконнорожденным. Если правдивы известия о попытке Александра Потемкина расторгнуть брак, то подросток достойно наказал алчного родственника за клевету на Дарью Васильевну.

Двенадцати лет от роду Гриц покинул Смоленщину. Его путь лежал в Первопрестольную, самый крупный и оживленный город России. По сравнению с чиновным, молодым и еще не слишком разросшимся Петербургом, окраины которого заканчивались у Аничкова моста, Москва представляла собой целый мир — огромный и разнообразный. Она должна была поразить воображения подростка, выбравшегося из деревенской глуши. За один день на ее улицах он мог увидеть столько народу, сколько до этого не встретил за всю жизнь.

В Первопрестольной Потемкины владели собственным домом на Большой Никитской улице в приходе церкви Вознесения за Никитскими воротами. Традиция иметь свое подворье в Москве свято хранилась дворянскими семьями на протяжении всего XVIII столетия. Вот что писал о ней мемуарист Ф. Вигель: «Помещики соседственных губерний почитали обязанностью каждый год, в декабре, со всем семейством отправляться из деревни, на собственных лошадях, и приезжать в Москву около Рождества… Сии поездки им недорого стоили. Им предшествовали обыкновенно на крестьянских лошадях длинные обозы с замороженными поросятами, гусями и курами, с крупою, мукою и маслом, со всеми жизненными припасами. Каждого ожидал собственный деревянный дом, неприхотливо убранный, с широким двором и садом без дорожек, заглохшим крапивой, где можно было найти дюжину диких яблонь и сотню кустов малины и смородины»[98].

Потемкины жили далековато от Москвы и поэтому приезжали туда не каждый год, как дворяне «соседственных губерний», а от случая к случаю. Но в остальном их городская усадьба мало отличалась от описанной. Грица тоже везли на «собственных лошадях», а значит, очень медленно. Полагаем, что и крестьянские обозы со снедью тоже были снаряжены в путь, хотя их содержимое предназначалось не для прокормления самого мальчика, а в качестве деревенских гостинцев его покровителям. Ведь в столь юном возрасте недоросль не мог поселиться один. Ему предстояло попасть в дом кого-то из знатных и состоятельных родственников.

Как мы видели выше, Карабанов называет в качестве такого милостивца Григория Матвеевича Кисловского, президента Камер-коллегии, двоюродного дядю и крестного отца мальчика. У Кисловского был сын Сергей, того же возраста, что и Гриц. Вместе они учились в пансионе профессора Литкена в Немецкой слободе, вместе отправились в 1754 году на второй смотр в Герольдмейстерскую контору, были записаны в лейб-гвардии Конный полк и позднее получили отсрочку для поступления в благородную гимназию при только что открывшемся Московском университете.

В историографии принято именовать Потемкина бедным смоленским шляхтичем. Однако на смотру юноша показал, что «крестьян за ним Григорьем в Костромском, в Смоленском, в Тульском и в Алексинском уездах 430. Желает он, Григорей, в лейб-гвардии в Конный полк в рейтары»[99]. 430 душ — состояние скорее среднее, чем маленькое. А запись в привилегированный Конный полк, где дворянам приходилось тратить на свое содержание немалые средства, говорит о наличии у семьи необходимых денег. Впоследствии, уже попав в полк, Потемкин служил там не за жалованье, а, как тогда писали, «из чести», полностью обеспечивая себя сам. Случай нередкий, однако красноречиво свидетельствующий о достатке молодого рейтара.

Что же касается безвестности нашего шляхтича, то и это мнение неверно. Следует учитывать место, которое в чиновничьей иерархии Москвы занимал президент Камер-коллегии. Это учреждение было создано Петром I в 1721 году позднее первых одиннадцати коллегий и занималось сбором налогов. Если остальные коллегии находились в Петербурге, то Камер-коллегия — единственное из всех центральных учреждений — располагалась в Первопрестольной, поближе к основной массе налогоплательщиков[100].

Ее президент был в жизни города лицом заметным. Единственный вельможа «министерского ранга», по долгу службы пребывающий вдали от двора. Он был независим от местной власти. Ее высшие представители — генерал-губернатор и обер-полицмейстер Москвы — держались с ним на одной ноге. Таким образом, Гриц был если не «министерский сынок», как Сережа Кисловский, то уж во всяком случае министерский родственник. Это делало его не рядовой фигурой и в пансионе Литкена, и в гимназии при университете. В лице таких мальчиков видели новое поколение чиновной знати России, недаром И. И. Шувалов повез Потемкина как одного из лучших студентов для представления Елизавете Петровне в Петербург.

Карабанов сообщает немало ярких подробностей о жизни Грица в доме покровителя. Кисловский любил его «как сына» и рано угадал в нем задатки яркой личности. «Грицу моему, — говаривал он, — либо быть в чести, либо не сносить головы». У президента бывало много интересных людей, часто собирались талантливые земляки — представители смоленской шляхты, выдвинувшиеся на русской службе. Заметив живой ум воспитанника, Григорий Матвеевич разрешил ему присутствовать при разговорах взрослых, тихо сидя в сторонке. Но тихо вести себя Потемкину мешал живой нрав.

«Однажды по какому-то случаю приглашен был Григорием Матвеевичем грузинский преосвященный для служения в церкви и на обед в дом; молодой Потемкин, возложа на себя полное архиерейское облачение, предстал в оном собранию гостей; взыскательный дядя с сердцем сказал ему: „Доживу до стыда, что не умел воспитать тебя как дворянина“»[101].

История о покровительстве Кисловского, рассказанная в «Фамильном известии», очень выигрышна благодаря броским деталям. Но свидетельства Самойлова о пребывании его дяди в Москве не совпадают с карабановскими. Милостивцем Потемкина бывший генерал-прокурор называет другого человека, «свойственника матери генерал-поручика Александра Артемьевича Загряжского»[102]. Этот же покровитель указан и у Л. И. Сичкарева, который именует его «Загрязским». Самойлов, без сомнения, лучше знал положение дел в семье, поскольку был младше своего дяди всего на четыре года. Многие события юности Потемкина проходили у него на глазах, об остальных он слышал от отца и бабки. Поэтому доверять все же следует ему.

Отметим, что Карабанова удивляла неблагодарность Потемкина по отношению к семье бывшего покровителя. «Следует вопрос: отчего дети Потемкина (имеется в виду дядя-клеветник Сергей Дмитриевич. — О. Е.) Михаил и граф Павел Сергеевич выведены в чины и обогащены Таврическим, а потомство Козловского не получило ни малейшего знака признательности?» Мемуарист явно обижен за своих родных по материнской линии и за себя самого. Ведь он начал службу в лейб-гвардии Преображенском полку уже во время фавора Потемкина и лишь в 1783 году вышел в отставку, так и не дождавшись покровительства, на которое, вероятно, рассчитывал.

Возможно, участие Кисловского в воспитании Грица не было таким уж значительным, каким казалось потомкам президента Камер-коллегии. В тот момент Григорий Матвеевич являлся слишком крупной фигурой, чтобы всерьез обращать внимание на всех, кто «считался с ним родством». А через несколько десятилетий по-настоящему крупной фигурой стал сам Потемкин, и желающих напомнить ему о прежней «дружбе» и «родстве» оказалось хоть отбавляй.

Загряжский, напротив, видел много знаков внимания светлейшего, что подтверждает именно его причастность к воспитанию Грица. Самойлов сообщает, что «в признательность ему князь Григорий Александрович исходатайствовал орден польский Белого орла». Во время визита в Москву в 1775 году Екатерина II по просьбе Потемкина посетила усадьбу Загряжского. Александр Артемьевич до смерти в 1786 году оставался другом семьи Потемкиных, сохранилось более десяти его писем князю. Старик благодарил воспитанника за добрую память, просил о покровительстве друзьям и родным[103].

После смерти мужа в 1753 году Дарья Васильевна Потемкина перебралась с дочерьми в Москву. С этого времени Гриц мог жить и вместе с семьей в доме на Никитской. Усадьба находилась близ двух церквей — Вознесения Малого и Вознесения за Никитскими воротами. Потемкины числились прихожанами последней. Это был храм о пяти каменных главах, крытых жестью, его ограждал каменный забор со Святыми вратами и тремя деревянными калитками, на молебен народ сзывал звон восьми колоколов. Именно в этой церкви позднее были похоронены сестры Григория Александровича: под престолом — Мария Самойлова, под жертвенником — Пелагея Высоцкая и девица Надежда. В самой церкви и на кладбище вокруг нее покоились другие родственники Потемкиных. Дарья Васильевна делала в церковь вклады «по детям»: ризы и стихари (облачение священника) с золотыми сетками[104].

После возвышения сына престарелая Потемкина в 1774 году купила богатый «двор с хоромами» у князя С. В. Гагарина рядом со своей усадьбой и переехала туда. Прежний же дом, как она писала сыну, обветшал[105]. Дарья Васильевна надеялась, что вельможа займется его восстановлением, но у Григория Александровича были на этот счет свои планы. По свидетельству исследователя Москвы П. В. Сытина, Потемкин собирался перестроить церковь Вознесения и превратить ее в собор Преображенского полка, подполковником которого он являлся. Благо полковой двор располагался рядом[106].

В 1782 году князь вместе с московским митрополитом Платоном и «архитектором полковником Баженовым» ездил осматривать церковь. За год до того, 28 марта 1781 года, вельможа писал Платону, рекомендуя «ревностного Вознесения священника Антипа Матвеева, который такового храма, где я от младенчества своего познал Сотворшаго». О себе Потемкин говорит: «Доведен Всевышнего Промыслом на самый сей пост, за что должность требует посвятить мое к нему усердие: вместо нынешнего воздвигнуть храм новый, великолепный, служащий монументом имени моему»[107].

Для исполнения этого замысла Потемкин пожертвовал свой родовой двор, но строительство храма было осуществлено только наследниками князя. В 1798 году проектирование здания было поручено архитектору М. Ф. Казакову, тогда же начали возводить трапезную с двумя приделами. Именно с этого времени храм стали именовать Большое Вознесение, чтобы отличить его от Малого по соседству. В 1830 году церковь достраивал архитектор О. И. Бове. Алтарь нового храма оказался на том самом месте, где стоял дом Потемкиных.

В левой части иконостаса были установлены иконы святых покровителей Григория Александровича и настоятеля храма Антипы Матвеева — священномученика Григория, просветителя Армении и мученика Антипы. Здесь же, по преданию, хранились и венцы от тайного бракосочетания Потемкина с Екатериной II. На них были эмалевые изображения святого Григория и великомученицы Екатерины[108]. Возможно, именно их держали над головами А. С. Пушкина и Н. Н. Гончаровой во время свадебной церемонии 18 февраля 1831 года в западном приделе еще недостроенной церкви Большого Вознесения. Издатель XIX века П. И. Бартенев писал, что «великолепный храм в нынешнем виде своем есть памятник благочестию князя Потемкина-Таврического»[109].

Это благочестие, а вернее ревностный интерес к религиозной жизни в юности, создало для Григория Александровича немало проблем. Прямая дорога для тогдашнего дворянина была на службу в полк, и молодые люди не особенно задумывались над вопросом, кем быть. Поначалу никто не собирался записывать Грица и Сергея в университет, за неимением такового. После пансиона юношей ждала традиционная военная карьера. Потемкин уже тогда питал пристрастие к кавалерии, потому и попросил зачислить его в лейб-гвардии Конный полк. Ко времени второго смотра в 1754 году Григорий был «грамоте российской и писать обучен» и продолжал изучение французского языка и арифметики. Для жизни столичного гвардейского офицера этого было достаточно. Но в сердце у юноши жила и другая страсть, не слишком характерная для дворянина того времени. О стремлении нашего героя читать духовные книги и его любви к Церкви писали многие мемуаристы.

«Привязанность молодого Потемкина к духовенству была беспредельная, — замечал Карабанов. — Он часто убегал к умному священнику церкви Николая Чудотворца, что в Воробине, толковать Священное Писание и обряды духовенства, а в церкви, прислуживая ему в алтаре, раздувал кадило и вынашивал свечу перед Евангелием и Святыми Дарами»[110]. «Умного священника» звали Дорофеем. Самойлов рассказывал о нем куда подробнее: «…Нашед в иеродиаконе Греческого монастыря Дорофее великие дарования и совершенное сведение в церковной истории и в елино-греческом языке, прилепился он к сему просвещенному иноку… и через наставления Дорофея мог разуметь Гомера… В истории же духовной приобрел он такое познание, что никто из современников не мог в том с ним сравниться»[111]. Впоследствии Потемкин не оставил друга-священника и способствовал возведению его в сан архиепископа Херсонского.

Во времена поездки С. Н. Глинки по Смоленщине в Чижово еще сохранилась деревенская библиотека Потемкина. «Управитель указал мне на старинный шкаф, и первая попавшаяся мне книга была „Слово о священстве“, Иоанна Златоуста». Листая тома, мемуарист обнаружил пометы Григория Александровича. «Пробегаю первую завернутую страницу и читаю: „Если исчислишь военачальников от глубокой древности, ты увидишь, что их трофеи были следствием их военной хитрости, и побеждавшие посредством оной заслужили более славы нежели те, кои поражали открытою силой, ибо сии последние одерживают верх с великою тратою людей, так что никакой не остается выгоды от победы“. На поле этой речи Потемкин четко отметил чернилами: „Правда, сущая правда, нельзя сказать справедливее“. Вижу другую завернутую страницу и читаю: „Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются“. В отметке Потемкина сказано было: „И это сущая правда, и я целую эти золотые слова“»[112].

Суждение о хитрости военачальников глубоко запало в душу Потемкина. Вспоминается характеристика, данная князю принцем Ш. де Линем уже в бытность Потемкина главнокомандующим в годы Второй русско-турецкой войны: «Каждый пушечный выстрел, нимало ему не угрожающий, беспокоит его потому уже, что может стоить жизни нескольким солдатам. Трусливый за других, он сам очень храбр: он стоит под выстрелами и спокойно отдает приказания. При всем том он скорее напоминает Улисса, чем Ахилла»[113]. Именно одиссеевским хитроумием были взяты многие крепости на Дунае.

Слова де Линя подтверждают рассказы ветеранов турецких войн, записанные Глинкой. «С нашими русскими полками как будто нагрянула под Очаков и зима русская: лиман замерз; а в день великого угодника Божьего Николая сказан был штурм. Мороз был трескучий, но сердца кипели отвагою. Вдруг раздалось в рядах наших: „Князь Григорий Александрович молится на батарее и плачет: ему жаль нас, солдатушек“. Загремело: „Ура! с нами!“ Мы полетели на валы, на стены — и крепости как будто не было. А летом, когда еще турки храбрились, наш батюшка князь Григорий Александрович как будто для прогулки разъезжал под их батареями. Ядра сыпались, а он себе и не поморщится. Однажды подле него, рука об руку, убило ядром наповал генерала Синельникова, а на отца нашего не пала и порошинка. Видно, Бог за то и берег, что он себя нигде не берег, а об нас всегда жалел»[114].

Важно отметить, что природная мягкость сердца, проявлявшаяся в человечном отношении Потемкина к солдатам, пленным туркам, местному населению, страдавшему от войны, еще больше укрепилась в нем от чтения духовных книг. То же касалось и денег. Несметно богатый, князь вечно сидел без гроша, направляя средства на срочные государственные нужды. Известен его отзыв: «Деньги — сор, а люди — все». И другой, более грубый, направленный в Сенат по поводу невыплаты сумм на строительство херсонских верфей: «Дать, дать! Вашу м…!»

Мемуаристы в той или иной форме повторяют слова молодого Потемкина: «Начну военной службой; а не так, то стану командовать попами». Судьбе не угодно было сделать Григория Александровича архиереем, но огромный интерес ко всему, связанному с Церковью, остался у него навсегда. «Поэзия, философия, богословие и языки латинский и греческий были его любимыми предметами… — писал адъютант князя Энгельгардт. — Он держал у себя ученых, раввинов, раскольников… Любимое его было упражнение… стравливать их, а между тем сам изощрять себя в познаниях»[115]. Это мнение подтверждал и французский посол граф Л. Сегюр: «Бывало, непременно привлечешь его внимание, если заговоришь с ним о распрях греческой церкви с римскою, о соборах Никейском, Халкедонском или Флорентийском»[116].

Такой живой интерес к церковной жизни — нехарактерная черта для человека эпохи Просвещения. Тогда в моде были подчеркнутый рационализм или холодноватая, отстраненная религиозность, клонящаяся к масонскому мистицизму. Однако Потемкин был оригинален во всем. Получив блестящее образование, он сознательно не расстался с верой своего детства и укрепил ее серьезным богословским чтением.

Итак, Гриц намеревался ехать в полк, хотел — в монастырь, а попал — в университет. Что было вполне в характере нашего героя.

26 апреля 1755 года в Москве в здании главной аптеки у Воскресенских ворот, на том месте, где теперь помещается Исторический музей, был торжественно открыт университет, а при нем учреждена гимназия с двумя отделениями — для дворян и для разночинцев. Это событие круто изменило судьбу Потемкина. Григорий Матвеевич Кисловский немедля «порадел» сыну и племяннику и записал юношей во французский класс дворянского отделения.

Этот поступок был весьма экстравагантен. Он выдавал в президенте Камер-коллегии человека широко мыслящего, или, как тогда говорили, «друга просвещения». Университет не успел еще завоевать высокой репутации и воспринимался дворянским обществом с недоумением, если не сказать с опаской. Для благородного сословия существовал Сухопутный шляхетский корпус, дети священников, купцов и мещан могли поступить в духовные семинарии[117]. Университетское же образование не прикладывалось ни к какой конкретной сфере деятельности, а потому выглядело почти бесполезным.

Невысокий престиж нового учебного заведения стал причиной того, что в гимназии собрались главным образом дети небогатых дворян. Правда, впоследствии именно они составили славу «века сего». Вместе с Потемкиным обучались будущие знаменитости: драматург Д. И. Фонвизин, просветитель Н. И. Новиков, архитекторы В. И. Баженов и И. Е. Старов, писатель и журналист И. Ф. Богданович, поэты В. П. Петров и Е. И. Костров, дипломат Я. И. Булгаков. Со многими из них Григорий Александрович сохранил теплые отношения, а с Петровым и Булгаковым его связывала многолетняя дружба.

Обучение не отличалось высоким качеством. Достаточно сказать, что студенты «французского синтаксического класса» так и не освоили толком этот язык. Уже в зрелые годы Новиков писал, что иностранным языкам его вообще не обучали[118]. Это кажется странным, так как вся система русского образования того времени была ориентирована на знание иностранных языков. В условиях, когда научных, да и просто художественных книг на русском было мало, изучение «европейских диалектов» воспринималось как первая ступень образования, без которой дальнейший путь невозможен. И тем не менее мы увидим, что и Потемкин испытывал с французским трудности, пока Екатерина в 1763 году специально не приставила к нему преподавателя. Позднее князь говорил по-французски свободно и хорошо разбирался в современной ему литературе, что отмечали иностранные дипломаты и путешественники. Но эти знания нельзя отнести на счет университета.

Поначалу Гриц показал блестящие успехи. Он обладал хорошей предварительной подготовкой, уже изучал немецкий, сам под руководством инока Дорофея переводил с греческого. Возможно, ему было даже скучновато в кругу не таких образованных товарищей, но он быстро нашел компанию по интересам — Петров и Костров тоже увлекались «еллинским наречием». Переводы Гомера подтолкнули юношей начать писать самостоятельно. Впоследствии Петров говорил, что у Потемкина были способности к стихосложению, но Гриц сам посчитал их недостаточными, чтобы добиться первенства на поэтическом Олимпе, и перестал марать бумагу[119].

Обнаружились и другие способности Потемкина — скорочтение и феноменальная память. «Переводчик „Илиады“ Костров рассказывал, что однажды Потемкин взял у него несколько частей истории Бюффона, — сообщает Глинка, — и возвратил ему их через неделю. Костров не верил, что можно так скоро перечитать все взятые части, а Потемкин, смеясь, пересказал ему всю сущность прочитанного»[120]. В другом варианте этой истории рассказывается о том, что Гриц очень хотел иметь «Естественную историю» Жоржа Бюффона, но не мог позволить себе такую дорогую книгу. Товарищи подарили ему ее на именины. Несказанно обрадованный юноша пролистал том и отложил в сторону. Задетые его невниманием к подарку, друзья стали укорять Потемкина. Тот отвечал, что уже прочел текст. Ему не верили. Затеялась игра: гости наугад открывали страницу и зачитывали строку, а Гриц продолжал по памяти. Вскоре все убедились, что именинник не соврал — он действительно знал содержание едва ли не наизусть[121].

Ничего удивительного, что при таких задатках юноша учился легко. В июле 1757 года куратор университета И. И. Шувалов выбрал группу из двенадцати подопечных, чтобы повезти ее в Петербург для представления императрице Елизавете Петровне[122]. Среди них оказался и Потемкин, чьи успехи в науках знаменовала золотая медаль. «Большая часть учеников избраны были по причинам посторонним, — писал Самойлов, — а меньшее число, между коими был и Григорий Александрович, по отличию и успехам в науках… Он познаниями своими, остроумием и изречениями наиболее замечен был в домах иностранных министров и других знатных, куда их возили; напоследок они представлены были государыне Елизавете Петровне, и сведения Григория Александровича в еллино-греческом языке и в церковной истории обратили сей монархини внимание, во изъявление чего изволила она его пожаловать капралом конной гвардии»[123].

Денис Фонвизин, также посетивший столицу с товарищами, писал: «Я удивлен был великолепием двора нашей императрицы. Везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах, множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка — все сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного»[124].

Пребывание при дворе произвело на молодого Потемкина сильное впечатление. Во-первых, он понял, что не создан ни монахом, ни ученым. А во-вторых, увидел великую княгиню Екатерину Алексеевну… Ей было двадцать восемь, ему — восемнадцать. Не осталось свидетельств о первом, мимолетном знакомстве наших героев. Придворные с любопытством взирали на способных мальчиков, их подводили к императрице, подводили и к великокняжеской чете. Петр Федорович не занимался науками, а вот Екатерина могла и заинтересоваться беседой со студентами, ведь круг чтения был в те времена не так уж широк и все модные книги — на слуху.

О такой даме юный Гриц не мог и помыслить. Зато сама великая княгиня позволяла себе многое. Незадолго до этого у нее появился новый кавалер, молодой поляк, секретарь английского посольства Станислав Понятовский. Он и описал, как Екатерина выглядела в ту пору: «Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, много говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост — скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же веселый, сколь и нрав ее, позволявший ей с легкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр — к шифровальному столику, причем напряжение физическое пугало ее не больше, чем самый текст, каким бы… опасным ни было его содержание… Она много знала, умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоевывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону»[125].

Примерно такими же восхищенными глазами должен был смотреть на прекрасную даму и наш герой. Однако каким бы пылким поклонником ни был Понятовский, в его описании неспроста появились шифровальный столик и тексты опасного содержания. Екатерина действительно уже начала «торить» себе дорогу к власти. Она старалась завоевать как можно больше друзей и через Станислава поддерживала переписку с английским послом сэром Чарльзом Уильямсом. Дипломат ссужал великой княгине крупные суммы денег, которые, очевидно, шли не на булавки, а на подкуп сторонников.

Вся эта политическая кухня была еще далека от Потемкина. Хотя всего через несколько лет ему предстояло окунуться в нее с головой. Пока же студент только знакомился с двором. В литературе распространено мнение, будто, вернувшись из столицы, Гриц заскучал в университете, почти перестал посещать занятия и наконец был изгнан из стен alma mater за лень. Самойлов, напротив, пишет, что после поездки в Петербург его дядя с новой силой налег на книги, но теперь его занимали совсем другие предметы, чем прежде: «Он почувствовал, что для возвышения, к коему дух его стремился, …нужно достигать обширнейших познаний. Углубился он… в чтение жизней великих и славных мужей и других военных и политических книг, …предался учению всего, через что мог приобрести генеральность сведений»[126].

Потемкин все дни напролет проводил в богатых библиотеках Греческого и Заиконоспасского монастырей. В последнем, располагавшемся на Никольской улице, прежде находилась Славяно-греко-латинская академия, и интересующие юношу книги имелись там в изобилии. Страсть студента к чтению была колоссальной. Так, в селе Татеве, куда он приезжал к родным погостить, его часто находили утром, спящим в библиотеке на столе для бильярда среди гор книг, за которыми он проводил целые ночи[127].

Гром грянул среди ясного неба. В 1758 году бывшего золотого медалиста отчислили «за нехожение». Известный русский историк XIX века Д. М. Бантыш-Каменский сообщил любопытные сведения: «Я видел в портфелях покойного моего родителя (сгоревших в московский пожар 1812 года) оторванный от „Ведомостей“ лист, в котором было напечатано, в числе выключенных из университета за нехожение, имя Григория Потемкина»[128]. В 1760 году с той же формулировкой был отчислен другой нерадивый студент — Н. И. Новиков. Скорее всего, она являлась стандартным бюрократическим штампом.

Грица не просто изгнали, а изгнали с позором, пропечатав об этом в главной московской газете. Сбылось горькое пророчество Кисловского: «Доживу до стыда, что не умел воспитать тебя как дворянина». Что же случилось? Мемуаристы говорят об этом очень глухо. Самойлов вообще делает вид, что Гриц по собственной воле покинул университет: «Наконец пребывание в университете утомило… пылкий дух Григория Александровича. Он уже мысленно искал другого поприща и для того просил мать свою Дарью Васильевну позволить ему отправиться в Петербург на службу, на что она по некотором сопротивлении согласилась»[129]. Самойлову вторит Энгельгардт: «Родители почли, что военная служба будет ему (Потемкину. — О. Е.) выгоднее; …записали его в конную гвардию унтер-офицером и отправили на службу»[130].

Не следует воспринимать исключение как нечто из ряда вон выходящее. Летом 1763 года «Московские ведомости» поместили следующее объявление: «Для учеников университетской гимназии, которые самовольно отлучились или, взяв аттестаты для записания в службу, и поныне в классы не ходят, определен последний срок, в ноябре месяце, в который они по-прежнему в помянутую гимназию явиться могут; если же оный пропустят, то непременно будут выключены и имена их в здешних ведомостях станут напечатаны»[131]. Видимо, уход из классов к началу 60-х годов стал делом обычным, если не повальным. Вполне могут быть правы те мемуаристы, которые считали, что Потемкин покинул гимназию по своей воле.

И все же некий конфликт был. Самойлов не совсем изгладил из своих воспоминаний его отзвуки. Он пишет, что дядя его в юности обладал вспыльчивым характером и, если считал себя правым, не уступал даже тем, кто стоял выше его на социальной лестнице. То есть нарушал субординацию, что являлось делом немыслимым. «Те, кои близки к нему были, замечали в образе обращения его и учения великую пылкость ума, понятие всеобъемлющее, память необыкновенную, стремление сильное к отличию себя от других, большую смелость духа и непреоборимую твердость, которая наиболее оказывалась противу высших, когда власть их, по мнению его, простиралась за пределы справедливости. Доводом сему послужит то, что он, бывши только рейтаром конной гвардии и пансионером университета, не поколебался идти против одного из высших начальников университетских»[132]. В другом месте Самойлов замечает, что его дядя был о себе «не рабственного понятия».

Яркий, одаренный, честолюбивый и чересчур свободный в обращении с «высшими», Потемкин обречен был наживать врагов. Рано или поздно конфликт вокруг недоросля с непомерным самомнением разразился бы неизбежно. В насквозь иерархическом обществе никто не стал бы долго терпеть фельдмаршальские амбиции от мальчика в звании рейтара.

С кем же схлестнулся наш герой? Есть сведения об исключении Потемкина за едкую эпиграмму на преподавателей[133]. Самойлов не называет профессора, злоупотреблявшего служебным положением. Зато Бантыш-Каменский приводит интересный случай. В бытность Григория Александровича в Москве на праздновании Кючук-Кайнарджийского мира в 1775 году он посетил и университет. Профессора выстроились для торжественной встречи. Здороваясь с каждым, Потемкин сказал профессору Барсову: «Помните ли, как вы выключили меня из университета?» Бедняга, сохраняя самообладание, ответил: «Ваша светлость тогда сего заслуживали»[134]. Есть расширенная версия этой истории. По ней Потемкин, прекрасно зная, что теперь, в угождение ему, Барсова могут начать притеснять по службе, взял немолодого математика под покровительство и время от времени справлялся, не отчислен ли профессор из университета. Иждивением Потемкина была издана барсовская «Арифметика».

Позднее принц де Линь писал о светлейшем князе: «Он вовсе не мстителен, он извиняет в причиненном горе, старается загладить несправедливость… Под личиной грубости он скрывает очень нежное сердце»[135]. Мы не раз столкнемся со случаями, когда наш герой заступался перед императрицей за людей, доставивших ему много неприятностей, просил за них, помогал получить чин, награду или выпутаться из сложной ситуации. Он не просто прощал своим врагам, а деятельно благотворил им. Старался любить, насколько вообще возможно любить «ненавидящих и обидящих нас». Такое поведение удивляло и… подчас вызывало еще большее озлобление.

Изгнание из университета, видимо, стало для Потемкина болезненной семейной драмой. О глубине ее мы можем судить только по тому факту, что вчерашний студент, покидая Москву, не взял у родных ни копейки. Деньги на поездку в полк он занял у своего духовного отца московского архиепископа Амвросия. Подобный поступок говорит о многом — вероятно, Гриц в прах разругался с близкими. Обидчивый и гордый, он показывал им, что не нуждается в их помощи. А ведь юноша не был беден, и служить ему предстояло «из чести». Как он собирался добывать пропитание, бог весть. Скорее всего, в пылу оскорбленных чувств этот вопрос его не интересовал. Он, что называется, «закусил удила» и оставил принадлежащее именно ему после смерти отца состояние матери и сестрам. Что было причиной такого поведения? Неужели «некоторое сопротивление» Дарьи Васильевны?

Вероятно, госпожа Потемкина хотела, чтобы сын продолжил образование. Она могла пригрозить ему не дать денег на поездку в Петербург. Зная характер нашего героя, не трудно предположить, что его это не остановило. Со своей стороны юноша, возможно, полагал, что родные встанут в университетском конфликте на его сторону. Но этого не произошло. Кисловский умер еще в 1755 году, и Гриц разом лишился покровителя. Если бы скандал разразился несколькими годами ранее, Потемкину нечего было бы бояться. Не шутка — «выключить» из числа пансионеров племянника столь влиятельного лица. Однако теперь Гриц «добивался справедливости» на свой страх и риск.

Таким образом, возможны разные варианты развития событий: от самовольного ухода из университета до позорного изгнания. И даже переплетение обеих версий. Нам остается рассказать о роли архиепископа Амвросия, ссудившего юношу деньгами. Он тоже происходил из-под Смоленска и бывал в доме у Кисловского, там и обратил внимание на способного мальчика. «В числе духовных, которых посещал Потемкин, находился Амвросий Зертис-Каменский, бывший тогда архиепископом Крутицким и Можайским, он одобрил его намерение (ехать в полк. — О. Е.) и дал на дорогу пятьсот рублей, — писал Бантыш-Каменский. — Это передал мне мой родитель, племянник Амвросия. Потемкин несколько раз вспоминал потом об этих деньгах, говоря, что постарается заплатить с процентами. Родитель мой ни о чем не просил его: тем и кончились обещания»[136].

Архиепископ Амвросий (в миру Андрей Степанович Зертис-Каменский) был одним из самых образованных людей своего времени. Он закончил Киево-Могилянскую и Львовскую духовные академии, в начале царствования Екатерины II руководил реставрацией кремлевских храмов, составил описание Благовещенского собора, изданное впоследствии Н. И. Новиковым. Амвросий был знатоком классических языков, что, вероятно, и послужило причиной его сближения с Потемкиным. Переводил с древнееврейского Ветхий Завет и Псалтырь. Благодетель Грица погиб при страшных обстоятельствах. В 1771 году в Москве началась эпидемия чумы. Толпы людей, ища избавления от болезни, устремились к Варварским воротам, чтобы приложиться к образу Богоматери. Боясь распространения заразы, московский градоначальник П. Д. Еропкин и архиепископ Амвросий попытались прекратить паломничество и опечатали денежный ящик с пожертвованиями. По городу в мгновение ока распространился слух, будто грабят Пречистую Деву. В ответ на действия властей вспыхнул бунт. 16 сентября 1771 года толпа восставших, уже разорившая Чудов монастырь, ворвалась в Донской, где скрывался Амвросий, и растерзала архиепископа. Свидетелем этого ужасного события был племянник преосвященного, Николай Бантыш-Каменский, которому чудом удалось спастись[137]. Именно ему Потемкин и обещал вернуть занятые деньги.

Пятьсот рублей по тем временам сумма солидная. При некоторой бережливости Григорий мог жить на нее больше года. Видимо, Амвросий понимал, что юноша попал в крайне затруднительное положение. Долг, как мы знаем, не был возвращен, что показательно. Неумение Потемкина платить долги отмечают многие мемуаристы, и это при щедрости, которой отличался светлейший князь. Де Линь писал: «Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он… уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом; любит дарить, но не любит платить долгов; страшно богат и постоянно без гроша»[138]. Потемкин никогда не афишировал своей благотворительности, у него, по библейской притче, правая рука не знала, что делает левая. Многие из нуждавшихся узнали о том, кто посылал им в течение многих лет ренту, только после его смерти[139]. Однако о долгах светлейший постоянно забывал и очень сердился, когда ему напоминали. Доходило до того, что кредиторы сразу обращались к Екатерине II. Бантыш-Каменский постеснялся беспокоить императрицу и остался с пустыми руками.

Итак, уезжая в Петербург, Гриц словно сжигал за собой мосты. Позади остались смоленское детство и московская юность. Впереди — казарменная молодость, без должного покровительства сулившая не так уж и много. Иные небогатые дворяне, начав службу в гвардии, десятилетиями не могли преодолеть первых, нижних чинов. Достаточно вспомнить, что Г. Р. Державин, поступивший в 1762 году в Преображенский полк солдатом, офицерский чин прапорщика получил в 1772 году[140]. Но наш герой, вероятно, надеялся, что случай поможет ему взлететь наверх. И случай представился.