Повесть о красном орленке

17

Гришаня Филимонов продолжал «справлять поминки» по братке Кузьме: уланы почти ежедневно пороли, расстреливали подозрительных.

Хватали мужиков ни за что ни про что. Вдруг Гришане покажется, что это «красный», что морда не такая, «не благонадежная» — ив каталажку. А там, глядя по настроению, или шомполов всыплют, или в тюрьму отправят, или расстреляют. Теперь в Тюменцеве Гришаня был и царь и бог.

Старик Филимонов глухо бросал, сверкая злобными глазами:

— Так их, так!.. С корнем!.. Штоб до третьего колена помнили!... Штоб правнукам заказали, как чужое брать, как руку подымать на законную власть.

Гришаня старался. И пил. Особенно по вечерам, закрывшись в своем «штабе» — большой комнате при волостной управе. Но и самогоном не мог залить тоску и горечь, которые глодали сердце. Чувствовал: приходит и Колчаку конец, и власти его. Ниоткуда ни единой обнадеживающей вести. Всюду крах, развал, поражения. Пусть сегодня армия еще сдерживает натиск большевиков, пусть пока хватает сил держать в страхе мужика. Но все равно, рано или поздно, придет гибель. Пожар не погасишь пригоршней воды. Народ, весь народ против них.

И снова хватался за стакан.

В последние дни пил с Бубновым, который привел свою потрепанную банду в Тюменцево на отдых.

Гришаня смотрел воспаленными глазами на обросшее щетиной лицо Бубнова, медленно цедил через большие паузы:

— Подлец ты, Бубнов... Большой подлец. Какие у тебя идеалы? У меня есть — задушить большевиков, защитить собственность отцов. У какого-то Митряя Дубова тоже есть — нас угробить, власть в свои руки взять. А что ты отстаиваешь? За что борешься? Грабишь, жрешь, пьешь... Стрелять таких при любой власти нужно.

Бубнов не обижался, хохотал пьяно, бил Гришаню по плечу.

— Мне все одно, Григорь Елистратьич: белые, зеленые, красные. Мне наплевать, за что война. Я для себя воюю, для удовольствия. Хочу поглядеть: какая сила во мне сидит. Мне, к примеру, очень нравится, когда народишко дрожит, завидя меня. А Колчак твой не нужен мне. Советы — тем паче. Моя власть — воля без власти. Вот, Григорь Елистратьич, дорогой мой поручик, моя идеала.

Гришаня весело хохотал и тоже хлопал Бубнова.

— Черт с тобой — живи. Живи, пока красных бьешь. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Однажды из Камня через Тюменцево проходили бело-польские войска. Гришаня и Бубнов вышли на крыльцо поглядеть. У Гришани сердце забилось от жгучей радости — какая сила, какая мощь!

— На Касмалу, к Солоновке!..— произнес взволнованно.— Растопчут, сметут...

Он с восторгом глядел, как вливались и вливались в село тугие серо-зеленые колонны, как сверкали на солнце сотни штыков, как грохотали по уже подмороженной земле орудия. Выкрикнул:

— Бубнов, неси самогон. Угостим союзников.

Пронька видел, как Гришаня и Бубнов подошли к дороге, как к ним заспешили улыбающиеся офицеры, как, крякая, опрокидывали в рот стаканы. Они жали Гришане Руку, раскланивались и потом торопливо догоняли своих солдат.

— Подлецы,— шипел Пронька.— Угощают...

Он стоял ошеломленный и растерянный: столько войск еще не приходилось видеть. И пушки. «Неужто побьют партизан?».

С этими мыслями вернулся домой.

Артемка медленно прохаживался по избе, худой, с синими кругами под глазами.

— Опять встал? — сердито накинулся Пронька.— Случится что, снова заболеешь. И черт с тобой, сам виноват. Артемка мотнул головой:

— Хватит. Отлежался. Надо, чтобы ноги крепли. Отряд искать пойду... А ты чего такой кислый?

— Будешь кислым,— буркнул Пронька.— Сейчас беляков прошло через Тюменцево штук тысячу, а то и две. Пушки везут.

Артемка присел, придерживая висевшую на перевязи руку.

— Куда пошли?

— Кто их знает. Не на гулянье, конешно. Наших бить.

В избу влетел Спирька, как всегда, суматошный и крикливый:

— Ну, ребя, какая кутерьма начинается!

Пронька исподлобья взглянул на Спирьку:

— Какая кутерьма?

— Солдат, видал, сколь прошло? Вот загрохочет!

— А ты чему радуешься, балбес? Хочешь, чтоб твоего тятьку убили?

Спирька словно подавился Пронькиными словами, замигал, выдавил, заикаясь:

— Да ты что?!

— Вот тебе и что! Тут плакать надо, а он, как дурачок, рад-радешенек: кутерьма начинается!

После этого Спирька присмирел и почти не вступал в разговор. Да, собственно, и разговору-то не было: ребята сидели насупленные, молчаливые.

Повеселели, когда постучалась и робко вошла Настенька. Спросила Проньку:

— Где тетя?

— Вышла куда-то.

— Пусть молоко вскипятит. Горячее — лучше...— И потом уж взглянула на Артемку.

— Садись, Настенька.

Она, все так же стесняясь, присела у стола. Пронька усмехнулся. Смущается, робеет, а сама сразу поотшила всех от Артемки: и его, Проньку, и Спирьку, чуть было и тетю... Все делает сама. Только что есть не готовит.

Нет, не от обиды думает так Пронька о Настеньке, наоборот, с теплой благодарностью. Что бы он делал без нее? Прямо гору сняла с плеч — всю заботу взяла на себя. А вот робеет!.. Спирька, этот не такой. Если послушать его, то выходит, что он спас Артемку, дав ему пятнадцать яиц. Об этих яйцах уши прожужжал. Пронька однажды рассердился и выгнал его из избы. Но Спирька не злопамятный: через час прибежал как ни в чем не бывало, но о яйцах больше не вспоминал.

— Вы чего поприуныли? — оглядев ребят, спросил Артемка.— Легионеров испугались?

— Вон их сколько на Черемшанку прошло,— тихо произнесла Настенька.— Страшно...

— Ничего, Настенька, страшного в них нет. Наш отряд крепко бил их под Юдихой. Кабы у нас тогда побольше патронов было, пожалуй, всех бы разогнали.

— То-то и оно,— бросил Пронька.— У них пушки, пулеметы, винтовки да целый обоз снарядов с патронами. Попробуй одолей... Вон в селе поговаривают, что много наших отрядов разбито, что беляки прут и прут на Солоновку.

«А вдруг в самом деле конец? — подумал Артемка. — Что, если сил не хватит у партизан?»

Перед глазами всплывают знакомые лица: Колядо, Неборака, Кости, Афоньки Кудряшова... Артемка будто издали видит длинную колонну их отряда, растянувшуюся в степи. Сколько в ней людей? Пятьсот, семьсот? Может, и вся тысяча? А таких отрядов десятки. Разве эту силу можно развеять, убить?

— Нет! — сказал тихо Артемка, будто про себя. А потом громче, тверже: — Нет, ребята. Не одолеть нас никаким белякам! Так Ленин в своем письме писал... Помнишь, Пронька? Нас, говорит, не побить, если мы будем драться всем миром.

Ребята попритихли, а Артемка рассказывал о Небораке, который голой рукой задержал у своей груди белогвардейский штык, об Афоньке Кудряшове, остановившем огнем пулемета белую конницу, о партизане, которому отпиливали руку, а он даже ни разу не застонал, о своем командире Федоре Колядо, сильном и смелом, как степной орел...

— Нет, не побьют они нас. Никак не побьют!

Настенька вздохнула:

— Какой ты счастливый, Тема! Мне никогда, наверное, не увидеть ничего. Вечно дома да дома...

— Увидишь, Настенька. Таких людей много, даже в нашем селе... Вон дед Лагожа какой был! А Митряй Дубов? А Суховерхов?

— И мой тятька,— вклинился Спирька и от гордости даже привстал.

— Да вот ты еще! — буркнул Пронька.

Все засмеялись, кроме, конечно, Спирьки.

Этот неожиданный смех будто снял с плеч какой-то груз, не так стало уныло. А Артемка еще больше взбодрил и Проньку, и Спирьку.

— Нам бы, хлопцы, надо устроить что-нибудь белякам, все помощь партизанам...

Пронька, словно его пружиной скинуло с лавки, забегал, тряся рыжими космами.

— Вот правильно, вот верно! Как это я раньше не додумался? Факт, надо пакость им сделать. Да такую, чтоб долго чухались! — Остановился перед Артемкой.— Если этого... твоего Бубнова или Гришаню хлопнуть, а?

У Артемки глаза загорелись:

— Это бы здорово!

— Или бы мельницу спалить? — вмешался Спирька, вспомнив, что Пашка Суховерхов отказался от этой затеи, струсил наверное.— Давай мельницу спалим? Вот покрутятся!

Настенька, которая сидела молча и только глаза переводила с одного на другого, встрепенулась:

— Кто покрутится?

— Ну, эти... враги всякие.

Настенька качнула головой:

— А наши, сельские, где потом хлеб молоть будут?

Спирька растерянно глянул на Настеньку:

— Мельница-то купецкая? А мы против богатеев, значит...

Но Пронька перебил Спирьку:

— Слушай, ты, лучше помолчи, коли голова не работает.

Спирька обидчиво засопел, отвернулся к окну. А Настенька, вспугнутая такими страшными разговорами, заговорила вдруг торопливо, горячо:

— Ребята, не надо бы... Что мы сможем сделать? А солдаты поймают — убьют. Да и Тема больной еще, слабый... Не надо.

Пронька грозно глянул на Настеньку:

— Как это не надо? Наоборот даже, надо! Верно, Артемка?

Артемка не ответил, потому что Настенька, встав, заявила :

— Ты у него не спрашивай! Ему не до того. И сам утихомирься. Дело-то не шуточное: взять и убить человека. — И повернула к Артемке тревожные глаза: — Не слушай его, Тема. У Проньки вечно в голове вихрит.

Артемка засмеялся:

— Ты не пугайся. Я почти здоров. А Пронька дело говорит. Не будем же мы сидеть, как мыши, когда беляки на наших прут. Нельзя. Спросит Колядо: «Чем вы, хлопцы, помогли нам в трудный час?» А мы что скажем? Нет. Надо помогать нашим.

Настенька вздохнула. Смелый он, Артемка. Серьезный. Не похожий ни на Проньку, ни на Спирьку. Никого, пожалуй, не боится. Вспомнила тот день, когда с боем вошел Артемкин отряд «Красных орлов» в Тюменцево, когда впервые увидела Артемку в кожанке, в папахе с красной лентой, с оружием. Она и растерялась и обрадовалась тогда — очень незнакомым и важным показался он Настеньке.

А когда командир Колядо при всем народе, что собрался в избе Каревых, обнял Артемку, радость жаром обдала, а в сердце появилась такая гордость, будто не Артемку, а ее похвалил командир за боевые подвиги. Значит, Артемка в самом деле храбрый и сильный. Смелее всех. Даже Проньки.

Смотрит Настенька на Артемку, на его белесую голову, на нос-лапоток и глаза становятся ласковыми, теплыми.

— ...Так и решим,— доносится до Настеньки Артемкин голос.

А что ребята решили, она прослушала. Улыбнулась, спокойно подумала: «Коли взялся Тема за дело — все будет хорошо. Военный он».

Спирька собрался уходить. Встала и Настенька. Артемка подошел к ней.

— Позови бабушку. Пусть придет. Соскучился...— И к Проньке:—Ты, Пронька, не беспокойся — никто не заметит. Ночью Настенька приведет ее. А?

Настенька, пряча глаза, отвернулась к окну. А Пронька лихорадочно думал, что же ответить Артемке. Пока думал, вклинился Спирька:

— Какую бабушку?

— Вот здорово! Мою!

— Да ты что? Ведь ее зарубили каратели.

Сказал и осекся, увидев страшное Пронькино лицо, холодные глаза Настеньки и окаменевшего Артемку.

— Я... Ты...— залепетал Спирька, поняв, что он наделал.— Я думал, что ты знаешь.... Я не хотел... Вот крест святой — не хотел... Я, Артемка, не знал...

— Пошел отсюда! — заорал Пронька.— Убью!

Спирьку словно сквозняком выкинуло из избы.

Артемка тяжело сел на лавку. Настенька рядом, говорила что-то успокаивающее, но он ничего не слышал: неожиданное горе оглушило, захлестнуло, словно удавкой. Молчаливый, недвижный, он долго сидел так, потом встал, глухо сказал Проньке:

— Достань браунинг.

Пронька сунул руку в небольшую отдушину в углу пола, вынул сверток.

Артемка развернул его, в руке зеркалом блеснул браунинг. Заметил беспокойный вопросительный взгляд Настеньки.

— Не беспокойся, все будет как надо.

До самого вечера просидели ребята, хмурые, сосредоточенные, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами.

Утром Пронька отправился к центру села поразузнать новости. Проходя мимо филимоновского дома, увидел Мотьку. Тот сам с собой играл в бабки.

— Здорев, Матюша! Что — краснопузых обыгрываешь?

Мотька не заметил ехидства, обрадовался:

— А, Проня! Постой-ка, что спрошу.

Мотька подбежал, уставился в Проньку с каким-то непонятным жадным любопытством:

— Пронь, неужто энто правда?

— Что, Матюша?

— Неужто всамделе Артемка Карев у тебя хоронится?

Все, что угодно, но такого вопроса Пронька не ожидал.

От него он качнулся, будто получил удар обухом по голове.

— От-куда в-взял т-такое?

— Ванька Гнутый утресь сказал. Говорит: «Дай бабок тридцать штук, тайну скажу». Я дал, он и рассказал. Будто Спирька Гусь сам его видел, яйца, мол, передавал ему. Сорок штук...— И потом сипло, с придыхом: — Живет, да? Ранетый?

— Брехня, брехня это! — закричал Пронька.— Покажу я этому Гнутому твоему! И Спирьке! Ишь, чего навыдумывали, сволочи.— А у самого сердце льдом занялось, во рту пересохло.— Я его, краснопузого, коли попался бы, разом свел в дежурку...

— Вот и я говорю Кеше Хомутову...

— Какому еще Кеше?

— Знакомый у меня есть. Во парень! — И Мотька выставил большой грязный палец.— Он у Бубнова в отряде... Вот я и говорю Кеше: «Брехня. Проня не такой! Он свой».

— А Кешка твой тоже поверил?

— Поверил. Грит: знаю я такого подлеца, счас же разузнаю...

Проньке стало совсем худо.

— Ну дураки... Наболтали напраслины, а меня теперь возьмут за воротник...

— Я заступлюся, Проня. Ты не бойся. Я так, и сказал: «Брехня. Проня не такой. Он свой...»

— А где Кешка-то теперь?

— К Бубнову побег, должно. Одному, грит, несподручно. Спрашивал, есть ли оружие у Артемки. Я говорю: с наганом ходит.

Медлить было нельзя. Пронька, чтобы обмануть Мотьку, огорченно вздохнул, махнул рукой и, будто сильно обидевшись, пошел обратно. Но только зашел за угол, бросился бежать. Влетел в избу, сразу к тете:

— Где Артемка?

Тетя передернулась вся:

— Ой, господи, перепугал ажно! Спит он, зачем кричишь?

Пронька на печь.

— Артемка, вставай, скорей вставай!

Тот, вздрогнув, проснулся.

— Скорей. Прятаться надо. Узнали про тебя... Может, вот-вот придут. Кешка какой-то... Не тот ли, что ранил тебя?

Сон как рукой сняло. Артемка засуетился, сунул браунинг в карман, с трудом слез с печи.

— Куда идти?

— В сараюшку. Там погребец есть...

Тетя металась по избе, испуганная, растерянная. И только причитала: «О господи, беда какая. О господи!»

Пронька выскочил во двор, выглянул на улицу — никого. Позвал Артемку, провел в сарай. Там он быстро разгреб в углу кучу рухляди, поддел топором доску, и в полу зазияла черная яма.

— Лезь.

Потом набросал в погребец тряпья, кинул старый полушубок.

— Постели — простынешь. И лежи, пока сам не открою.

Он опустил доску, забросал ее снова. Только зашел в избу, только присел, чтобы унять волнение, ворвались двое — Кешка Хомутов и Аким Стогов. Пронька не знал ни того, ни другого, но Кешку угадал сразу по черным, обгнившим зубам.

— День добрый, хозяева! — произнес Кешка, обшаривая избу взглядом.— Не ждали гостей?

Тетя стояла с посиневшими губами, скрестив руки на груди. Пронька же не встал даже со скамьи: дрожали ноги.

Кешка прошелся по избе, заглянул на печь, под кровать и остановился перед Пронькой.

— Где твой дружок, Артемка Карев?

Пронька исподлобья глянул на Кешку.

— Откуда я знаю? И никакой он мне не дружок... Мы с ним дрались.

Кешка долгим взглядом уперся в Проньку.

— Ты что врешь? А? Кого ты хочешь обмануть, а? Мы же знаем: он у тебя, и раненый. А ну, показывай, где он!

— Чего пристал?! — крикнул вдруг Пронька. — Показывай да показывай! Я сам бы хотел его посмотреть! А если не веришь, кого хошь спроси — тетю вот, соседей,— не было у нас никакого Артемки.

Кешка даже усомнился: может, в самом деле мальчишки наврали. Но тут в разговор вмешался Аким:

— Ты слушай этого рыжего, он наговорит. Не выпущай его, а я сейчас.— И Аким вышел из избы. Тетя заплакала:

— Что вы надумали, господь с вами? Не видели мы никого, живем тихо, смирно, никого не трогаем, зла никому не творим...

— Ладно, тетка, не скули,— прервал ее Кешка.— Без тебя разберемся.— И к Проньке: —Ты, рыжий, лучше как на духу признайся, а то ведь с нами шутки плохи: ать, два — и на том свете.

Пронька молчал. Вздрогнул, когда хлопнула в сенцах дверь: «Неужто нашел Артемку?..» В избу вошла... Настенька с крынкой молока. Увидела вооруженного незнакомого человека, остановилась у дверей. По тетиному и Пронькиному лицу сразу поняла: неладное. В сердце вдруг как иглой кольнуло: Артемка! Ведь он на печи!

А Пронька словно от боли скрипнул зубами, увидев Настеньку и ее побледневшее лицо. «Не раньше и не позже пришла. Возьмет — сболтнет!» Он хотел подать Настеньке знак, чтоб та молчала, да Кешка загородил ее собою.

— Кому молочка принесла? Артемке небось?

— Какому Артемке?... — дрогнул Настенькин голос.— Вот тетеньке... Она больная. Я ей часто приношу.

«Молодец, Настенька!» — закричал про себя Пронька и даже повеселел. Сказал вслух:

— Цепляются тут ко всем, Артемку Карева ищут. Дурак он, что ли, сидеть у меня? Его, считай, с весны не видно, цацу такую!

— Цыц ты, дрянь! Сиди и молчи. Когда спросят, ответишь.

Поняла Настенька, что для нее Пронька сказал это — нет в избе Артемки. Спрятал его. Стало вдруг легко, и страх ушел. Спокойно, будто в избе и не было бандита, Настенька поставила на стол крынку, сказала тете:

— Молоко утрешнее, можно кипятить.

— Утрешнее, говоришь? — осклабился Кешка.— А ну, попробуем.

Взял крынку, выпил почти половину, крякнул от удовольствия, обтер рукавами рот.

«Сволочь!» — отметил про себя Пронька. А Настенька исподлобья взглянула таким ненавидящим взглядом, что Хомутова поежило.

— Ты што это смотришь как цепная? Плетки захотела?

— Только и знаете чужое брать да грозить....

Хомутов взбеленился:

— Ах ты, гада конопатая! Да я за такие слова знаешь что?! — Он грозно двинулся на Настеньку, подняв руку с витой кожаной плетью.— Знаешь, что я с тобой сделаю?

Настенька немигающе смотрела на перекошенное лицо Хомутова, в его злобные глаза, и сердце замерло в ожидании удара. Но Кешка не ударил, подскочил Пронька:

— С девчонками воюешь, да? Сильный, да?

Неизвестно, что произошло бы дальше, но в избу вошел Аким. Он обшарил все закутки двора, сараюшку, даже на чердак слазил. Успел обегать и все соседние избы. Но всюду на его вопросы об Артемке Кареве отвечали искренним удивлением да пожимали плечами. А старуха соседка сказала:

— Я, сынок, почитай, со двора не выхожу, туточки на завалине греюсь, а не видела. Коли бы был, обязательно приметила бы. Вот другого парнищку видела — Спирькой кличут, девчонку видела, дочку Черниченчихи, а вот ентова, Карева, не видела, бог свидетель.

Аким вернулся почти убежденный, что вышла какая-то ошибка. Но сомнения все-таки не рассеялись. Что-то тут есть. Дыма без огня не бывает. Почему указали именно на Проньку, почему этот Гнутый, что ли, сказал, что Карев ранен? Он ведь в самом деле был ранен. «Нет, нужно как следует разобраться».

Первое, что увидел,— это взъяренного Кешку, бледную, прижавшуюся спиной к стене девчонку и Проньку, который стоял против Хомутова со сжатыми кулаками.

— Что тут у вас?

Хомутов опустил руку, передохнул:

— Собачье отродье...

Стогов тяжело глянул на Настеньку, перевел взгляд на тетю, которая плакала, остановился на Проньке.

— С тобой мы еще поговорим.— И Хомутову: — Заберем его. Бубнов живо выдавит, што надо.

Тетя зарыдала:

— Да за что вы его?.. Ведь дите еще... Что он сделал вам?..

Но ее не слушали, вытолкали Проньку во двор и толчками погнали к площади.

...Спирька ладил во дворе удочки. Решил: ухой накормлю Артемку. Тут же, поджидая его, сидели с удочками Ванька Гнутый и Серьга.

Ванька с завистью смотрел, как Спирька из коробочки вытаскивал и привязывал к лескам не самодельные, а взаправдашние крючки.

— Дай хуч один,— просил Ванька, шмыгая носом.— Не обеднеешь, чать.

Спирька довольно ухмыльнулся:

— Это мне тятька привез из Барнаула. Десять штук купил... Такими крючками хоть кого поймаешь.

— Удели один, а?

А Серьга не просил. Сидел и молча переводил большие черные глаза с одного на другого.

— Удели, Спирь,— ныл Гнутый.

Спирька еще минут пять поманежил Ваньку и дал крючок. Ванька задохнулся от радости:

— Вот спасибо, Спиря. Вот удружил!

Спирька парень был неплохой: покладистый и не жадный. Было бы что дать — последним поделится. Только одна беда водилась за Спирькой — любил прихвастнуть. Бывало, поймает щуренка, а всем, захлебываясь, рассказывает, как он щуку фунтов на пять выудил. «А она так и сигает в воде, так и сигает, и мордой крутит. А я-то не дурак, тяну ее медленно-медленно да сачок подвожу...»

И не остановить тогда его — заговорит.

Не было у Спирьки ни большой силы, ни смелости. Поэтому дрался он очень редко. Но когда случалось такое, целую неделю потом балабонил: «Я ему раз по скуле, он ажно согнулся весь, а я ему по другой. Видит, дело плохо, как заорет: «Мама!» Смехота!»

И что бы ни происходило, в какие бы передряги Спирька ни попадал, по его рассказам, он всегда выходил победителем. Врал он складно и смачно. Многие верили. А кто знал Спирьку получше, только улыбался: мели Емеля — твоя неделя. Врал и хвастал он не просто от нечего делать, не просто язык почесать. Нет. Спирьке очень, ох как хотелось быть и смелым, и сильным, и удачливым, чтобы все смотрели на него и восхищались: «Ай да парень, ай да ловкач!»

Он и про Артемку сказал приятелям без дурного умысла, а из бахвальства: пусть знают, с кем дружен Спирька, пусть знают, что сам Пронька, гроза мальчишек доверил ему опасную тайну. Ведь ни к кому не пошел Пронька, а к нему, потому что Спирька не из робких людей.

Как и предполагал Спирька, новость ошарашила друзей, особенно Серьгу.

Тот торопливо расспрашивал про Артемку, про то, как тот воевал, про то, как был ранен. А потом задумчиво произнес :

— Вот человек — Артемка!

И все. О Спирьке ни слова, будто он пустое место, будто не он приносил яйца, выхаживая Артемку.

Очень обидно стало Спирьке. Так обидно, что даже пожалел, что выдал тайну.

— Вы, ребята, смотрите, никому ни слова,— тревожно попросил Спирька.— А то и Артемке конец, и мне несдобровать — забьют беляки.

Ребята поклялись. И вот...

Гнутый аккуратно заколол в подкладку картуза подаренный крючок, взял свои удочки.

— Ну, айда, ребя.

Спирька заторопился, наматывая лесу на удилище. В это время во двор вошел хмурый бородатый мужик, с винтовкой за спиной.

— Кто тут Спирька? — глухо спросил он, недружелюбно оглядывая мальчишек.

— Я Спирька... А зачем?

— Идем в штаб.

— Зачем? — повторил Спирька, леденея от страха.

— Там узнаешь. Айда.— Сказал таким тоном, что Спирька сразу понял: «Пропал».

— Я не хочу,— жалобно заплакал он.— Не пойду.

Мужик освирепел:

— Я те не пойду, шшенок, я те покажу! — Подскочил к Спирьке, схватил за ворот рубахи и поволок, будто тряпку.

«Неужто за тятьку? — забилась мысль.— Неужто убьют?» И Спирька заголосил громко, безнадежно.

На крик выскочили из избы Спирькина мать и тетка. Они бежали за бородатым, сначала спрашивали его, в чем дело, потом стали умолять, чтобы тот отпустил мальчишку.

Встревоженные криком, выглядывали из-за заборов и калиток люди, пускали вслед бородатому проклятия и угрозы. А он, будто ничего не видел и не слышал, тащил и тащил Спирьку. И только один раз выругался, когда Спирька сел в дорожную пыль:

— У, дьяволенок!

И, приподняв его, отвесил такого пинка, что Спирька больше не упирался: затрусил мелкими шажками, размазывая грязь по мокрому от слез лицу.

Бородатый втолкнул Спирьку в полутемные сени штаба. Было слышно, как у крыльца билась мать, упрашивая часового впустить ее. Однако часовой грубо крикнул:

— Пшла отседова, а то отпробуешь приклада.

Спирька рванулся назад, да железная рука бородатого, словно клещи, сжала плечо и бросила в открытую дверь.

Первое, что увидел Спирька,— это стол, уставленный едой и бутылками. За столом, развалившись на стуле, сидели Гришаня и широкоплечий мужик в косоворотке и кожаном пиджаке.

Бородач прикрыл дверь, почтительно сказал, кивнув на Спирьку:

— Энтот и есть самый Спирька.

Широкоплечий выпрямился, остро взглянул на мальчишку, потом куда-то назад, за Спирькину спину.

— Это твой дружок?

Спирька удивился: с кем разговаривает? Оглянулся и остолбенел: там, тяжело опершись о стену, стоял Пронька Драный. Все лицо его было в синяках и ссадинах, на распухших губах засохла кровь. Сердце у Спирьки заныло, он сразу понял все: зачем его привели сюда, что с ним будет.

— Отвечай!

Пронька прошлепал разбитыми губами спокойно, будто не на него орали:

— Какой он мой дружок?.. Так себе... Знакомый просто.

Как ни был перепуган Спирька, но уловил в словах и в интонациях Проньки гадливость и презрение. И это презрение относилось не к кому-нибудь, а к Спирьке. Это он тоже понял.

Холодные глаза широкоплечего снова остановились на Спирьке.

— Что тебе Пронька говорил про Карева? Где он сейчас? Если соврешь, расстреляю.

Спирька беспомощно заоглядывался, будто мышонок, попавший в западню. Его губы вдруг задрожали мелко-мелко.

— Дяденька...— обратился к Филимонову.— Дядь Гриша, дядь Гриша... Я не виноват. Я с вашим Мотей дружу...

Гришаня криво усмехнулся:

— Я вот тоже когда-то с Дубовым дружил, а он меня пулями встретил. Так что дружба здесь ни при чем. Отвечай, что спрашивают. Иначе худо будет.

Как быть? Что говорить? Ведь не выдавать же в самом деле Артемку — убьют. Но и его, Спирьку, убьют, если он не скажет правды. Что делать?

Глаза Бубнова, да и Гришани тоже, совсем стали ледяными и не отпускают ни на миг круглые Спирькины глаза.

— Дяденьки,— зарыдал Спирька.— Дяденьки...

Бубнов встал, грохнул о стол кулаком.

— Я тебя спрашиваю! Отвечай!

Спирька давился слезами. Бубнов несколько мгновений смотрел на вздрагивающие плечи мальчишки, потом бросил бородатому, который бесстрастно стоял у дверей:

— Позови Хомутова.

Через минуту явился Хомутов, развязно прошел к столу. Бубнов кивнул на Спирьку.

— Всыпь-ка ему для начала.

Хомутов ощерил гнилые зубы:

— Это мы могем.— И уже к Спирьке: — Скидывай портки.

Спирька окаменело глянул на Хомутова.

— Не надо, дяденьки, не надо... — простонал он.

— Давай, давай всыпь,— повеселел Гришаня.— Его отец тоже большая сволочь — в партизанах. Где-то бьет наших.

Хомутов схватил Спирьку за руку, кинул на пол, коротко взмахнул плеть и опустил ее на тощую спину.

Спирька закричал, закричал так пронзительно, что зазвенели стекла.

— Ага, не нравится? — И Хомутов еще дважды, уже сильно и расчетливо, хлестнул по спине.

На полинялой голубенькой Спирькиной рубашке появились и стали расплываться кровяные пятна.

— Теперь будешь отвечать? — произнес Бубнов. Спирька громко плакал, дергаясь на полу.

— А ну еще дай,— кивнул Гришаня.

— Могем,— бодро ответил Хомутов, и плеть снова свистнула над мальчиком.

Спирька дико взвыл, а потом, приподнявшись на руках, быстро и хрипло запричитал:

— Дяденька, не бейте... Я все скажу. Я скажу... Только не бейте...

Хомутов одним движением поднял Спирьку, поставил на ноги.

— Давно бы так.

Гришаня отошел к окну и с интересом уставился на искаженное страхом и болью Спирькино лицо. Бубнов присел на стул.

— Ну?

Спирька открыл рот, но оттуда вылетали лишь глухие рыдания.

— Да говори ты быстрей, или шкуру спущу! — разозлился Бубнов.

— Я... я...

В это время у него за спиной что-то грохнуло. Спирька вздрогнул, оглянулся — упала табуретка, что стояла неподалеку от Проньки. Пронька! Спирька совершенно забыл о нем, забыл, что он здесь, что он вообще есть на свете. Одно лишь мгновение смотрел Спирька на вздувшееся от побоев Пронькино лицо, на одно лишь мгновение встретился с его напряженными, горящими, будто раскаленные угли, глазами. Но и этого было достаточно, чтобы прочесть в них отчаяние, презрение, угрозу. «Молчи, Спирька! — словно кричали эти глаза, оплывшие фиолетовыми кровоподтеками.— Не выдавай!» Нестерпимым жаром обдали Спирьку Пронькины глаза, обожгли лицо и сердце. И Спирька вдруг, еще ничего не соображая, все так же всхлипывая и дрожа, произнес:

— Я... я выдумал все про Артемку... про Карева...— сказал, испугался, что никто не поверит ему, и заторопился, захлебываясь слезами: — Выдумал, чтобы ребят удивить... Они и поверили... Для интересу выдумал...

— А ведь врет,— спокойно произнес Гришаня, усмехнувшись.— Врешь?

— Не вру, дядь Гриш. Вот крест — не вру.— И Спирька торопливо перекрестился.— Думал, скажу им про Карева, про то, как спасаю его,— завидовать станут... Ей-богу, правду говорю. Не сойти с места... Карева-то я, почитай, месяца два не видел...

Гришаня и Бубнов вдруг захохотали, хохотали долго, краснея от натуги. Потом Гришаня оборвал смех:

— Значит, в герои хотел выйти?

— В герои,— заискивающе закивал головой Спирька.— Чтоб уважали...

Гришаня с минуту глядел на Спирьку прищуренным глазом, видимо раздумывая о чем-то, потом тряхнул головой:

— Бубнов, поможем ему выйти в герои?

Тот одобрительно и понимающе кивнул:

— Хомутов, дай ему десяток горячих.— И уже к Спирьке: — Если выдержишь, героем будешь.

И снова захохотали. Хохотал Хомутов, хохотал бородатый. Потом бородатый и Хомутов бросили беспомощное Спирькино тело на лавку.

— Дяденьки... дяденьки...— тоскливо выкрикивал Спирька.— Не надо, не надо...

Пронька закрыл глаза, чтобы не видеть истязания...