Повесть о красном орленке

18

Красное огромное солнце медленно падало по крутому небосклону за потемневший лес. На миг повисло на ветвях высокой березы, а потом скатилось вниз, к подножию. И сразу стало темно, сумрачно.

Пронька зябко передернул тощими плечами и, вздохнув, отвел глаза от березы, за которой только что спряталось солнце.

Он сидел на крылечке своей избы, насупленный и грустный. Синяки и кровоподтеки на его лице почти сошли. Но навсегда остался в Пронькином сердце след от тех нескольких страшных часов, которые он пережил в штабе. Больше недели прошло с тех пор, а стоит Проньке вспомнить Гришаню, Бубнова, Хомутова и Стогова — кулаки сжимаются сами по себе. Нет, Пронька теперь не успокоится, пока не отомстит им. Пронька не такой человек, который забывает боль и обиду. Он отплатит им с лихвой. За себя и за Спирьку. Правда, этого болтуна Спирьку стоило проучить как следует, чтобы умел держать язык за зубами, но так избить, как избил его Хомутов,— страшно.

Когда отсвистела хомутовская плетка, Гришаня брезгливо ткнул пальцем в сторону, где лежал бесчувственный Спирька.

— А теперь, Хомутов, выброси его на улицу... И этого,— кивнул на Проньку. — Да дай ему на прощанье... Сколько времени отняли, сопляки!

Спирьку Хомутов в самом деле вышвырнул на дорогу, как тряпку, а Проньку огрел вдоль спины плеткой.

— Беги и больше не попадайся!

Но Пронька не побежал, даже шага не ускорил — пошел к Спирьке. Увидел Настеньку. Сказал спокойно, отчужденно:

— Помоги донести.

Они кое-как с теткой отходили Спирькину мать, которая потеряла сознание, когда увидела выброшенного на дорожную пыль сына, подняли его, понесли домой...

Прошло уже сколько дней, а Спирька все хворает, почти не встает с постели.

«Не прощу! — снова закипает в Пронькином сердце бешеная злоба.— Поплатитесь! За каждый удар!»

Пронька соскочил с низенького крылечка, прошелся по двору, чтобы хоть немного успокоиться.

Ночь надвигалась темная и холодная. Да и пора уж похолодать — октябрь. По небу ползли седовато-мрачные тучи. Со степи ворвался пронизывающий ветер и стал гонять по дворам и улице пыль и солому. А вскоре зашелестел нудный и мелкий дождик. «Вот погодка, черт бы ее побрал!» — ругнулся про себя Пронька и пошел в сарайчик.

— Ты жив, Артемка? — тихо произнес он.

— Еще жив,— донесся будто из-под земли глухой голос.— Открывай, замерз...

Пронька быстро посбросал хлам, поднял с погребца доску. Оттуда, словно пружиной, выбросило Артемку. Было слышно, как тот клацал зубами.

— Ух и холодище! Думал, околею.

— Холодно,— подтвердил Пронька.— Нынче, пожалуй, в избе переспишь...

С того дня, когда к Проньке наведались нежданные гости, Артемка почти не вылазил из погребца — Пронька не разрешал. Боялся: вдруг еще нагрянут беляки и схватят Артемку. Только в глухие ночные часы выпускал его обогреться, поесть горячего да размяться. Сегодня опасно держать Артемку в сыром погребце — может простудиться.

В избе было тепло, пахло хлебом и щами. Артемка прижался щекой и грудью к горячему боку печи, прикрыл глаза.

— Хорошо!..

Тетя с состраданием поглядела на исхудавшее бледное лицо мальчика, с синими разводьями под глазами, и сердце ее сдавила жалость: «Бедный ты, бедный. Ведь совсем еще дите, а сколь пережил, сколь выстрадал... И взрослому не вынести...»

Дрогнули Артемкины ресницы, открылись серые глаза, усталые и совсем недетские. Встретились с глазами женщины.

— Теть, чего плачете?

Тетя торопливо смахнула слезы.

— И ничего не плачу... Садись вот, похлебай горяченьких...

Хлебает Артемка щи, а голова забита мыслями. Думает обо всем, что произошло за эти дни, думает о Настеньке, о Проньке, о Спирьке. Болеет Спирька, сильно болеет. Из-за Артемки пострадал. А от этого еще горше становится. И Проньку избили. Два зуба вышибли.

Скосил Артемка глаза, Проньку увидел. Сидит, отвалившись к стене. Не то дремлет, не то думает. Лицо строгое, даже суровое.

Плохо знал Артемка до сего дня, что такое настоящая дружба. Думал: дружить — это вместе гулять, не драться, ну помогать в чем друг другу. По-пустому думал. Не знал, потому так и думал. Теперь знает. Навсегда... Пронька и Спирька показали. Крепко показали. Артемке даже почему-то страшно: смог бы он вот так, как они? Выдержал бы?

И Настеньку не знал до этого. Казалась тихой, робкой. Вышло — другое. Вспомнил день, когда Пронька спрятал его в погребок сараюшки. Темно, сыро. Час прошел, второй. Тоска прокралась в сердце, робость: почему не приходит Пронька? Почему не забежит тетя, не расскажет, что случилось? Вдруг над Артемкой шорох, потом чуть слышно:

— Тема...

Настенькин голос.

— Открой, надоело.

— Не говори громко. Еще услышит кто.

— Да открой же,— стал сердиться Артемка.— Как в могиле тут. Противно.

Настеньке жалко Артемку. Очень. Знала, что в погребце — не на печи. Но не открыла.

— Нельзя. Проньку беляки в штаб увели. Про тебя пытали... Лежи, Тема, молчи, не шевелись.

Притих Артемка, сердце задрожало: как бы беды с Пронькой не случилось. Потом жиганула мысль: а вдруг выдаст? Нет, не от подлости, а от плеток или под наганом? Что скрывать: струсил Артемка. Не поверил в силу Проньки.

Заговорил торопливо, горячо:

— Быстрей открой. Вдруг Пронька выдаст? Открой — уйду! Быстрее, ну!

Настенька снова промолчала. Потом произнесла тихим, незнакомым голосом:

— Молчи и лежи. Не выпущу отсюда. Сразу схватят... А о Проньке зря так думаешь.

Но Артемка уже не мог совладать с собой, стал бить в половицу, чтобы выбраться на волю и бежать, бежать...

Вдруг доска приподнялась, отлетела в сторону. Артемка стремительно сел, только голова торчала над полом, и сразу встретился с глазами Настеньки. В них было что-то такое, отчего Артемке стало нехорошо.

— Беги,— тихо бросила Настенька.— Беги.— И как ледяной водой за ворот: — Если сам трус, то о других так не думай.

Артемка не побежал. Он даже не встал под холодным, отчужденным взглядом Настеньки.

Стало вдруг скверно и стыдно. Он молча лег на прежнее место, глухо приказав:

— Закрой.

Половица опустилась.

Долго лежал Артемка в темноте и тишине, переживая стыд. Казалось, навечно теперь потерял Настенькино уважение и веру, да неожиданно донеслось сверху тихое, робкое, как прежде:

— Тема, слышишь? Тема, ты не обижайся на меня... Ладно? Я не хотела...

Сразу полегчало, вздохнул:

— Это я виноват.— И трудно добавил: — Оробел было совсем... Иди узнай о Проньке.

Узнал обо всем вечером от самого Проньки. И еще тяжелее стало. «Не верил в них, боялся, что выдадут, а они вон какие! Под плетками молчали. Спирька-то! Вот не думал!»

Да, многого не знал до этого вечера Артемка о своих друзьях. О многом не задумывался.

...Опустела миска. Отложил Артемка ложку.

— Спасибо, тетя.

— Может, еще?

— Наелся. Хорошо теперь. Тепло.

Открыл глаза Пронька:

— Хотя бы твой знакомый очкарик приехал.

— Наумыч?

— Он. Может, Спирьке лекарства бы какие дал...

Артемка поник головой: ни слуху ни духу об отряде.

Где он?

Легли спать. Тепло, а не спится. Может, оттого, что за окнами бьется унылый ветер, шумит и шумит дождь, нагоняя тоску? И лишь в самый глухой час заснул Артемка коротким и тревожным сном. Показалось, будто он легко оторвался от земли, взмахнул руками и поплыл, поплыл где-то между облаками, словно большая птица. Но сразу же вздрогнул, проснулся: почудилось, будто кто-то стукнул в окно. Приподнялся на локте, напряженно устремил взгляд в темное, слепое окно, затаил дыхание. Тихо. Только слышно, как бушует ветер, бросая в стекла дождевые струи.

«Верно, показалось»,— подумал Артемка, облегченно вздохнув. Только прилег на подушку, только прикрыл глаза, кто-то негромко, но настойчиво забарабанил по стеклу.

— Пронька,— тихо позвал Артемка.

— Слышу. Кто может быть? На беляков не похоже: те бы дверь высадили.

— Может, наши?

— Сейчас узнаем...

И Пронька полез с печи. Артемка достал браунинг. Было слышно, как щелкнул предохранитель: если чужие, он дорого продаст свою жизнь.

С кровати поднялась тетя, молча встала у открытых в сенцы дверей.

— Кто там? — донесся негромкий голос Проньки. Нет ответа.— Кто там?

И вдруг:

— Свои. Быстрее открывай.

Этот голос Артемка узнал бы из тысячи — Костя! Словно вихрем сдуло его с печи.

— Костя! — крикнул Артемка и бросился прямо в объятия вошедшего.

— Космач... милый...— загудел Костя.— Жив, здоров?..

Коптилку не зажигали — опасно. В темноте Костя жадно хлебал еще теплые щи, отрывисто говорил:

— Собирайся, Космач. Быстрее. Сейчас идем. В степи тебя ждет твой Воронок. Отряд, вернее, полк далеко. К утру бы добраться...

— Какой полк? — удивленно спросил Артемка, натягивая кожанку.

— Э, брат! Теперь отряда нет. Есть седьмой полк «Красных орлов». Есть командир полка Колядо, есть заместитель — Неборак...

— Да ну?!

— Точно. Теперь ты, Космач, не простой разведчик, а боец полковой разведгруппы. Уяснил?

— Уяснил! — тихо и радостно засмеялся Артемка.— Я готов.

Тощий Пронькин силуэт четко выделялся в квадрате посветлевшего окна. Он стоял недвижно и молчаливо, смотрел на то, как собирается Артемка, как быстро ест Костя. Проньке стало грустно. Грустно потому, что уезжает Артемка, что он, Пронька, снова остается в селе, никому не нужный и забытый. Даже Бубнову и Гришане теперь отомстить не сможет: единственное оружие — браунинг — Артемка возьмет с собой. Тяжко на сердце у Проньки. Лучше бы и не приезжал Костя: с Артемкой было хорошо. С ним Пронька чувствовал себя и смелее и тверже.

Один, говорят, в поле не воин. Это точно. Это Пронька очень хорошо понял.

Артемка глянул на одинокую фигуру друга, догадался, как трудно ему. Подошел.

— Спасибо, Пронька, за все... И вам, тетя, спасибо... А Бубнову — отомстим. Всем отомстим. Вот увидите,— сказал, и голос дрогнул.— Настеньке и Спирьке тоже спасибо... Помнить буду... На всю жизнь.

— Ну ладно,— грубовато ответил Пронька, отворачиваясь.— Ты, гляди, снова под пулю не попади. А я уж тут сам... Один повоюю.

Костя, чиркнув спичкой, прикурил самокрутку. Яркая вспышка на несколько секунд выхватила из темноты его лицо, загорелое и обветренное, добротные коричневые ремни, скрестившиеся на груди, на еще не высохшей от дождя блестящей кожанке, тускло блеснула на металле двух бутылочных гранат, которые виднелись за слегка отогнутой полой тужурки.

Все это Пронька увидел за две-три секунды, увидел и взволновался.

— Слушай, Костя,— вдруг сказал он глуховатым решительным голосом,— дай мне гранату.

— Да ты что?!

— Дай. Зря не брошу.

Костя повернулся к Проньке, стараясь, видимо, рассмотреть его лицо, потом, не говоря больше ни слова, отстегнул от пояса гранату.

— Прежде чем бросишь, выдерни это кольцо.

— Знаю...

...Наступление белых продолжалось, но не так успешно и быстро, как предполагало колчаковское командование: каждое село, каждую деревеньку приходилось брать с боя.

Белогвардейцы зверели: жгли села, расстреливали крестьян. Спасаясь от них, люди покидали свои родные места, забирая немудрящий скарб, угоняя уцелевший скот. Тысячи семей двинулись по степным дорогам под защиту партизан. Такого великого кочевья, как в октябре 1919 года, еще не знал Алтай.

Белогвардейцы шли громить небольшие, разрозненные, плохо вооруженные отряды — встретили отпор большой и единой партизанской Красной Армии, которой командовал Ефим Мамонтов.

Вот почему расчет колчаковцев — стремительно, одним ударом покончить с партизанами — развеялся в прах.

На всех фронтах шли трудные бои, а впереди ожидались еще труднее.

Об этом Артемка, конечно, ничего не знал. И только уже в пути Костя рассказал ему о главных событиях, которые произошли за время его болезни.

Артемка то и дело пускал коня в стремительный галоп. Легко и радостно было ему. Оттого, что уже здоров, что едет на своем Воронке в отряд, вернее в полк, что увидит дорогих сердцу людей — Колядо, Неборака, Наумыча и всех-всех остальных.

В село, где стоял полк «Красных орлов», они въехали в полдень. И первым, кого Артемка увидел у штаба, был Колядо.

Он остановился, улыбаясь широкой белозубой улыбкой.

— Кого бачу! Ах ты хлопчик мой родной! — Шагнул к подъехавшему Артемке, схватил его сильными добрыми руками, снял с седла, крепко прижав к груди.— Ну як? Здоров? Не болит плечо?

— Не болит, Федор Ефимович.

Колядо поставил Артемку на ноги, отодвинул от себя, осматривая карими, с искоркой глазами.

— Добре, добре... Совсем мужик, широк, высок... А вот шо худущий — плохо.— И Косте: —Откормить его немедленно. Штоб завтра був справный!

— Есть! — щелкнул каблуками Костя и засмеялся. Засмеялись Артемка и Колядо.

Потом, когда Колядо уехал, Костя повел Артемку на кухню.

— Это, брат, такая кухня, что... В общем, вкусные штуки там готовят. Наумыч устроил при лазарете. Для раненых. Говорит: «Хорошее диетическое питание — это наилучшее лекарство».

Костя так забавно скопировал Наумыча, что Артемка рассмеялся. Они подошли к большому дому с двумя входами.

— С той стороны дверь в лазарет, сюда — в кухню. Вошли. Артемка ахнул: у плиты орудовал Тимофей Семенов.

— Ты чего это, Тимофей?.. — спросил он почему-то полушепотом, разглядывая страшное одеяние Семенова: белый колпак, фартук и засученные до локтей рукава на худых, волосатых руках.— Кто это тебя сюда?..

Тимофей, как всегда, смущенно и немножко грустно улыбнулся, развел руками.

— Сам, сам, Артемка... Талан такой обнаружил в себе...— А потом вздохнул: — Не каждому, выходит, воевать винтовкой, кому-то и черпаком надо...— И уже веселее: — Я тебя очень рад видеть. Садись-ка, угощу, как самого что ни есть важного чина. Тюхтели ел?

— А... что это?

— То-то! — поднял палец Тимофей и важно добавил: — Сейчас отведаешь. И ты, Костя, садись, хоть тебе и не положено такую тонкую пишшу употреблять.

— Это почему же?

— Очень просто почему: твоим желудком не то что благородные тюхтели или, скажем, коклеты с картошкой-пюре, а копыта от старой клячи перерабатывать можно...

Артемка хмыкнул, а Костя только крякнул.

— Однако ты, Тимофей, остряк,— сказал он несколько погодя.— Не от этих ли твоих тюхтелей?

Тимофей ловко орудовал у печи, гремя крышками и помешивая в чугунах большой деревянной ложкой. Он ничего не ответил Косте. И только потом, когда поставил на стол две миски с чем-то очень вкусно пахнущим, присел напротив, задумчиво произнес:

— Это ты верно сказал, Костя. Я здесь, на энтой кухне, брат, многое понял.— И, заметив, как заиграли, заискрились Костины глаза, даже прикрикнул: — А ты не улыбайся! Я, может, здеся впервой понял, что и я человек...

Артемка поглощал Тимофеевы «тюхтели с картошкой-пюре», обильно залитые небывало вкусным соусом, и слушал удивительные речи Тимофея.

Тихо отложил ложку Костя, молча и внимательно рассматривая Тимофея, будто видел впервые. А Тимофей говорил :

— Кто я был, Костя? Никто. Пыль. Пустяк. Издетства каждый, кто посильнее, норовил помыкать мной да по шее двинуть. Без матери-отца рос. В людях все. А люди, они разные. Один добрый, другой злее волка. Злых, думалось, больше. Потому, что сплошь по кулакам жил. А кулак, он жестокий, жадный. Кормить задаром не станет — пот из тебя пожмет, пока кусок сунет... К чему это я все говорю? К тому, Костя, что никто и никогда меня взаправду не принимал, за человека то есть. А был я что ни на есть обыкновенный заярмленный скот...

Помолчал Тимофей, вздохнул.

— Да... Не считался за человека. Особливо это почувствовал однажды. Работал я у одного кулака в Баеве. Крутой был мужик и силы неимоверной: чуть что, кулаком между глаз, как свинчаткой,— и с ног долой. И была у него дочка Ганя. Добрая, ласковая, тихая... Глаза — как весенняя голубень... Полюбил я ее. И она меня отметила за что-то. Может, песнями своими уговорил ее сердце. Не знаю... Но только любили мы друг дружку крепко. Вошли однажды к ейному папаше да в ноги: так, мол, и так, благословите на жизнь. И что ты думаешь, Костя? Встал энтот папаша со скамьи, подошел к нам. Кланяйся, говорит, ниже. Я совсем положил голову на пол, а он, подлец, и наступил своей ножищей на затылок, ажно хрустнуло на лице что-то... Как червя давнул... Потом пошел я бродяжить по селам, песнями кормился... А людей с той поры бояться стал. Думал — на уме у них одно издевательство против меня... Да и о себе мысли иные пошли. Как ни крутил, а выходило, что не для меня создано счастье жизни, не тем человеком рожден, чтобы пользоваться благами. И до самой смерти, пожалуй, думал бы так, если б не Лавренть Наумыч, наш фельдшер... Перетряхнул он меня. Обнадежил. Дорогу жизни мне новую начертал...

Голос Тимофея вдруг потеплел:

— Позвал меня в лазарет Лавренть Наумыч, сказал: ты, Тимофей Корнеич, моим наипервейшим помощником будешь — исцелять раненых солдат революции, мол, дело особо важное. И вот я тут, ребяты! Гляжу вперед с большой надеждой и верой, потому что теперь знаю: и для меня на земле хоть малая доля радости отмерена. Многому научил меня Наумыч, мысли выправил, на жизнь по-иному глядеть помог, про революцию растолковал, что оно и к чему. А главное, братцы... И-ех!..

Тимофей вдруг вскочил, бросился в другую комнатку и вынес толстенную книгу.

— Вот! Грамоте обучил меня Лавренть Наумыч. Читаю! — И, не ожидая ответа, прочел чуть ли не нараспев: — «Ку-ли-нар-ны-е со-ве-ты-ы».— И гордо повторил: — Кулинарные советы. Стало быть, книга про то, как стряпать кушанья для раненых. По ней и делаем пишшу.

Артемка был ошеломлен. Вот так Тимофей! Вот так мастак! По книге обеды готовит! Никогда не думал Артемка, что про это в книгах пишут.

— И много их там? — спросил он уважительно.

— Кого?

— Да кушаньев разных... в книге.

— Много, Артемка. С тыщу, должно быть, есть. А может, и поболе.— И снова, присев за стол, охватил руками книгу, добавил мечтательно: — Сколько есть тут — все сделаю. Научусь такие блюды готовить, чтоб людям на диво. Наумыч говорит, что когда трудовой народ возьмет свою власть, в каждом селе построют... как их... обчественные столовые, где любой трудящий будет есть что ему угодно.

— Да ну? — округлил глаза Артемка. — Бесплатно?

Тимофей смущенно развел руками:

— Что-то, брат, не знаю. Должно, бесплатно... Уеду в свою деревню, буду угощать народ. Пусть поживет по-господски...

В это время открылась дверь и на кухню вошли трое мужиков из выздоравливающих: бледноватые, с перебинтованными головами, но веселые.

— А вот и мы,— сказал один из них, рябой.— Не опоздали, Тимофей Корнеич?

— Не опоздали. В самый раз.

Тимофей прошел к плите, принялся чуть ли не торжественно наливать и выкладывать пищу из чугунов в большие котелки.

Рябой потянул носом аромат кухни, почтительно осведомился :

— Чем вы, Тимофей Корнеич, сегодня нас порадуете?

— Суп с крикадельками, тюхтели с картошкой-пюре под соусом...

Рябой даже присогнулся от посыпавшихся замысловатых и непонятных названий, проглотил набежавшую слюну и еще почтительнее сказал, слегка кашлянув:

— Так что, Тимофей Корнеич, наши хлопцы, то есть раненые, просили передать вам душевное спасибо за вчерашнее угощеньице. Очень уж по аппетиту пришлось. Говорят, что ваши старания лучше разных пилюлей действуют.— А потом с лукавинкой: — По энтим причинам некоторые хлопцы пововсе не хотят из лазарета уходить...

Тимофей лишь мельком глянул на Артемку и Костю, но и этого взгляда было довольно, чтобы понять всю радость и гордость, какую доставили ему слова раненого.

Костя и Артемка пошли на квартиру. Шли молча. Тимофей со своими «тюхтелями» и разговорами всколыхнул такие мысли, о которых они и не подозревали. И только уже дома, в небольшой крестьянской избе, молчание было нарушено. Нарушено Костей.

Он закурил, прилег на лавку, застланную дерюжкой, спросил:

— Ну, а ты, Космач? Какие твои жизненные цели? Для чего, например, ты воюешь?

— Как для чего? — взъерепенился Артемка.— Чтоб беляков не было!

Костя задумчиво пустил струйку дыма.

— Этого мало, Космач. Очень мало...

— А для чего? — обидчиво спросил Артемка.

— Я?.. — привстал Костя, но не ответил: в избу вошел Неборак.

— Здравствуй, здравствуй, Артем. Все в порядке? Молодец. А доехали как? Тоже хорошо?

Костя пододвинул табуретку, Неборак сел, оглядывая Артемку все такими же острыми глазами.

— Что нового в Тюменцеве?

— Беляки там. Бубнов пришел со своим отрядом... Вот у вас тут новостей!

Неборак кивнул:

— Много.

Артемка помолчал, о чем-то раздумывая, потом снова поднял на Неборака быстрые глаза:

— Вот скажи: мы воюем, чтобы на земле ни одного беляка не было? Правда? Ведь этого не мало?

Неборак вимательно посмотрел на Артемку, ответил медленно:

— Не мало. Даже очень много.

— Ну вот! — Артемка стрельнул насмешливым взглядом в Костю.

— Но этого нам совсем недостаточно...— возразил Неборак.

Теперь уже Костя глянул на Артемку:

— Видал, Космач?!

— А что еще надо?

Неборак ответил не сразу. Затянулся несколько раз подряд самокруткой, отбросил к печи обжегший пальцы окурок.

— Страна, Артем, сам знаешь, вся разрушена. Нам нужно заводы поднимать, фабрики, шахты, землю распахивать. Это так же важно, как и разбить врагов. Без машин, без угля, без хлеба — не устоит наша молодая Советская республика. Разруха и голод дотянут удавку. Они наши самые опасные и смертельные враги. Победить их — значит спасти революцию.

Взглянул на притихшего Артемку.

— Так что после победы нам предстоит новая большая и трудная борьба, может быть, потруднее, чем эта.

Неборак помолчал. Потом заговорил мечтательно:

— А поднимем страну на ноги — что за жизнь начнется! Нет слов, хлопцы, обсказать все, что я вижу впереди. Только знаю: поднимется над нашей землей лес заводских труб, побегут из края в край поезда, и всюду засияет свет — электричество придет в каждый город, в каждое село! Понастроим школ, университетов, и не будет у нас ни одного неграмотного. Мы создадим тогда умные машины, и труд наш станет не страдой, а радостью. Машины будут копать, возить, пахать землю, сеять и убирать урожай. Мы будем только управлять этими машинами...

— Кто будет управлять? — тихо спросил Артемка. Неборак улыбнулся:

— Ты будешь. И другие хлопцы — рабочие и крестьяне.

— Не умеем же...

— Научишься, Артем. Для этого и воюем, ради этого льется сейчас рабочая кровь...

Артемка сидел молчаливый, серьезный. Думал. Задумались о своем и Неборак с Костей. Наконец Костя резко встал, вздохнул глубоко:

— Да, за это, Неборак, стоит воевать. За такую жизнь не то что оружием — зубами драться надо! Верно говорю, Космач?

— Верно, верно, Костя!