Повинная голова

XII. Друзья в нужде

Кон шагал через банановую плантацию, время от времени поглядывая на гору, которую Основоположник писал с такой всепожирающей страстью, что оставалось только удивляться, как она уцелела.

Скоро он услышал шум воды и увидел среди папай соломенную хижину. Кон не любил папайи: их раздутые тяжелые плоды выглядели непропорционально громоздкими по сравнению с самим деревом и наводили на мысль о слоновой болезни. Зато он питал слабость к кокосовым пальмам и мапе, чьи изящные колоннады, казалось, еще выше поднимали небесный купол. Хотя Океан скрывали холмы, свет, как и всё на Таити, был пронизан присутствием моря — на любой пейзаж он переносил изумрудно-зеленые, светло-желтые и прозрачно-голубые оттенки лагун. Кон прошел по аллейке, которая вела к хижине между двумя стенами орхидей — они обвивались вокруг стволов мапе, словно змеи, превращенные богами в цветы за то, что помогли Адаму и Еве вкусить запретный плод счастья.

Перед хижиной сидел по-турецки совершенно голый Рене Ле Гофф, держа насаженную на прутик рыбину и поджаривая ее над костром. Рядом сидела на корточках его вахинэ Таймаха в бело-голубом парео и кормила новорожденного младенца, которого мечтали заполучить лучшие семьи Таити. Кон не раз задумывался о том, откуда идет полинезийская традиция усыновлять чужих детей и дарить своих незнакомым людям. Поначалу, вероятно, это делалось, чтобы избежать вырождения на отрезанных от мира островах, где все так или иначе состояли в кровном родстве. А может быть, это шло от каких-то древних ритуалов, требовавших убийства собственного ребенка. Отдавая своих детей и забирая себе чужих, матери могли, в некотором смысле, легально нарушать это повеление.

Светлая шевелюра Ле Гоффа рассыпалась по плечам, а лицо было размалевано красной, синей и желтой краской. Он приехал на Таити два года назад. Когда в Англии молодежь вышагивала десятки миль пешком в маршах протеста, чтобы сказать «Нет!» ядерному оружию, Ле Гофф попытался организовать во Франции нечто подобное. Он был, по сути, предтечей экологистов, своего рода человеком будущего. Однако довольно быстро ему пришлось признать, что французы — слишком большие индивидуалисты, чтобы волноваться из-за перспективы коллективной смерти. Похоже, каждый, наоборот, считал, что лично для него такой вариант был бы наименее неприятным.

— Сначала мы устроили марш к Музею человека в Париже, голые, вымазавшись дерьмом с головы до ног. Это должно было символизировать дикость и варварство ядерной эпохи. Акция вызвала любопытство, не более того. Потом мы писали петиции, устраивали разные митинги и демонстрации, но встретили в обществе полнейшее равнодушие. Оказалось, что всем насрать. Мы начали ощущать себя какими-то придурками, представителями вымирающего вида среди новой популяции, с которой у нас нет ничего общего. Но я не сдался. Узнав, что на Муруроа собираются взрывать ядерную бомбу, я все бросил и примчался сюда. Запад украл у таитян всех деревянных идолов, и когда здешние люди меня увидели — голого, раскрашенного в красный, желтый и синий цвет… они приняли меня за ожившего тики. Я не разубеждал их. Что ты хочешь, им же необходима вера! Материализм провалился с треском.

Постепенно, сам не зная, как это получилось. Ле Гофф начал исцелять недужных наложением рук. Он брался лечить всех, кроме прокаженных, к которым боялся прикасаться. Остальное сделала молва. Борец за мир поддался расслабляющему влиянию земного рая, как и множество других попаа. Теперь, говорил он, ему плевать с высокой колокольни на экологию, окружающую среду и ядерные испытания, они интересуют его как прошлогодний снег. Он по-прежнему разрисовывал лицо, по лишь затем, чтобы поддержать репутацию живого тики.

В первое время, когда у него еще были принципы, он отбивался изо всех сил от славы целителя, которая родилась исключительно благодаря размалеванной физиономии, будившей в полинезийской душе фетишистские грезы. Кон, со своей стороны, не мог не признать, что с такой устрашающей рожей запросто можно сойти за какое-нибудь божество, вершащее наши судьбы. У Ле Гоффа не было ни гроша, ласковый размягчающий климат довольно быстро подточил в нем последние нравственные устои, с трудом уцелевшие после стольких разочарований, и он пал окончательно. Поначалу он трогал животы вахинэ, которые молили исцелить их от бесплодия; затем, если попадалась хорошенькая, стал трогать и все остальное. Чем больше он распоясывался, тем искреннее принимал себя всерьез. Он приходил в ярость, когда местные рыбаки отправлялись в море не принеся ему даров, и пытался прибить Барона, обвиняя его в бесчестной конкуренции. Но за Барона стеной стояли «Транстропики», потому что тот имел представительный вид, авторитет, обаяние таинственности и, главное, безукоризненно исполнял обязанности живого идола, чего никак нельзя было сказать о Рене. Поэтому ему предложили сидеть тихо. Бизьен сурово напомнил во время совещания: «Не станем же мы повторять ошибки прошлого и возобновлять кровавые столкновения, причинившие столько бед во время религиозных войн!» Поклонникам обоих идолов оставалось лишь уважать верования друг друга. Рене Ле Гофф, несмотря ни на что, состоял под защитой своего рода Нантского эдикта[30]: ему дозволили продолжать свою деятельность, но при условии, что он не станет больше лезть с кулаками на Барона и скандалить перед обрядовой хижиной. В данный момент он пребывал без средств к существованию.

— Привет, Рене, — сказал Кон. — Что новенького?

— Привет, Чинги! Похоже, я опять подцепил триппер.

— Это все климат, — тактично отреагировал Кон.

Рене вздохнул. Со своими длинными волосами и золотистой бородой он был похож на одного астролога из Латинского квартала, которого Кон когда-то знал.

— Надо бы сделать укол пенициллина, но встает моральная проблема. Ведь, по идее, я должен исцелять себя сам — наложением рук. Если люди узнают, что я пошел к врачу…

— Обратись к отцу Тамилу. Он неплохой парень, никому не скажет. К тому же ни один монах не станет подрывать устои веры.

— Да, но мне как-то неловко просить помощи у служителя другого культа.

Кон нисколько не верил Рене и, конечно, не принимал за чистую монету его истории про крестовый поход против ядерного оружия. А красно-сине-желтая раскраска, вполне возможно, имела целью скрыть лицо, хорошо известное Интерполу.

— Я влачу жалкое существование, — объявил Репе. — Таитяне — симпатяги, но нет в них настоящей веры, скорее суеверия. Да и на святыни, полученные с Запада, спрос все меньше и меньше. Мне необходимо упрочить свое положение. Хватит жить под открытым небом и ходить с голым задом. Я хочу, чтоб мне построили храм.

Кон захохотал.

— Что тут смешного? Каждому человеку нужен тыл. Когда они перестанут в меня верить, у меня останется хотя бы храм. Я верю в недвижимость.

Ребенок заплакал, и Таймаха с гордостью на него посмотрела.

— Гляди, Кон, правда, красавец? И уже становится на тебя похож. У моей сестры сын от экипажа английской яхты, по он не такой красивый.

— Ты уверена, что спала со мной? — спросил Кон.

Он тронул младенца за носик, тот засмеялся и задергал ножками.

— Видишь, узнает, — сказала Таймаха.

Кон вдруг ощутил прилив надежды, настолько сумасбродной, что едва не начал оглядываться по сторонам в поисках волхвов, бредущих среди орхидей. Он мысленно схватил себя за шиворот и дал себе хорошего пинка. Сегодня, если бы волхвы и явились к младенцу, то лишь затем, чтобы украсть у него дары или сжечь его дом напалмом.

Кон спрашивал себя, какой народ следующий в очереди на бойню. Но разве угадаешь, вон сколько на земле стран! Какое-нибудь из государств Латинской Америки? Или Иран? Афганистан? Индия? Сам он ни в чем таком не участвовал, но, к несчастью, был не способен провести границу между собой и «ими». Все это дела человеческие, и приходилось смириться с мыслью, что бесчеловечность есть характерная черта человека.

У него схватило живот. Единственное спасение — немедленно возобновить пляску.

Гора Гогена завораживала своей красотой, сотворенной не только природой, но и глазом человека, способного ее увидеть. Голый авантюрист, вероятно скрывавший под толстыми слоями краски черты известного террориста, человек, которого звали не Кон и разыскивали спецслужбы всех сверхдержав, таитянка, которая была просто женщиной, и ребенок, имевший шанс чудесным образом стать человеком, молча сидели среди цветов.

— Ты не можешь подкинуть мне немного денег. Кон? — спросила Таймаха. — Уже три дня Рене не приносит домой ничего, кроме рыбы. А врач сказал, что мне нужно есть мясо и пирожки.

Кон задумался. На острове был один немец, которого он еще не использовал. Он жил в самой красивой вилле Пунаауиа. Как за него взяться, Кон пока не знал и решил действовать по ситуации.

— Ладно, поглядим. Мне нужен час или два, и я ничего не обещаю. Но попробую!

Он вернулся к дороге и сел на оставленный там мотоцикл. До города было не больше десяти километров, но по пути еще предстояло забрать Мееву, которая навещала подругу фью. Эта подруга уже недели две была фью, потому что ее попаа уехал назад в Европу, а она все еще не нашла ему замены. Она умирала от любви.

Меева ждала его у обочины, возле китайского магазинчика, где Кон назначил ей встречу. Она была в джинсах, и Кона это шокировало: таитянка в джинсах! Такое должно быть запрещено законом.

Они доехали до пляжа. Кон остановил мотоцикл на седьмом километре и углубился в пальмовую рощу с мягким песком, по которому так приятно было ступать. Вилла, арендованная немцем, виднелась сквозь стволы пальм во всей своей белоснежной красе.

— Подожди меня здесь.

— Что ты собираешься делать?

— Пока не знаю. Возьму его в оборот. Таймахе нужны деньги.

Он разделся, оставил одежду Мееве. Затем бросился голышом на землю и принялся кататься по песку, пока не извалялся так, что стал похож на пещерного жителя, выползшего наружу в надежде поймать ящерицу или отыскать черепашье яйцо.

— Кон, что ты задумал?

— Не твое дело.

Он оставил ее под пальмой и перелез через ограду.