Повинная голова

IV. Таити, восход солнца

Бидонвиль тянулся вдоль пляжа на выезде из Папеэте в сторону Пунаауиа, и на много километров вокруг стоял запах человеческих тел. Это был хороший, честный запах, откровенно оповещавший о своем происхождении. В каждой лачуге оркестр играл тамуре[11], не имея никаких музыкальных амбиций и стремясь лишь не рухнуть от изнеможения раньше танцующих. Кон отыскал Мееву в «Рике», где оставил ее ненадолго одну, чтобы добыть в кассе Чонг Фата денег для празднества. Он схватил ее за руку и пустился в пляс, раскорячившись по-лягушачьи, виляя бедрами и постепенно совершая поворот на триста шестьдесят градусов, в то время как Меева, не сходя с места, бешено вертела задом, извиваясь в древнем танце, который некогда, во времена невинности и простоты нравов, исполнялся вокруг мужского полового органа, пребывавшего в глубинах своей извечной родины, а его обладатель, затаив дыхание, сдерживался изо всех сил сколько мог, пока наконец, дав себе волю, не уступал место следующему. Капитанская фуражка давно слетела, Кон веселился на полную катушку: глаза блестели, борода была устремлена вперед, ягодицы — назад, улыбка прочно обосновалась под гордым, победоносно торчавшим носом, кстати, полностью измененным с помощью пластической операции, в ухе болталась золотая серьга, из-под ног летели комья земли, гениталии тряслись от непрерывного кругового движения, он жмурился время от времени, отдавая все лицо улыбке, почесывал лобок, дабы усмирить насекомых, или, подцепив со стола бутылку, лил вино себе в рот, не переставая ни на миг тамурировать, хватая мимоходом за попку какую-нибудь таитянку, чтобы взбодриться, и истекая потом под несмолкаемый треск фотоаппаратов в руках туристов, счастливых оттого, что могут запечатлеть в естественной обстановке «бродягу с южных островов». Так Кон плясал и плясал, останавливаясь лишь раз в час, чтобы увлечь Мееву на пляж, где освобождался с помощью оргазма от остатков сожженной вьетнамской деревни, ядерного паритета или очередной гнусной акции хунвэйбинов. Отдышавшись, он бросался прямо в одежде в Океан, а потом снова возвращался на праздник: танцуя, Кон испытывал чувство такой свободы и беззаботности, такого веселья и радости жизни, что в эти минуты действительно не имел ничего общего с человечеством.

За столиком в полном одиночестве сидел с неприступным видом Барон — так Кон прозвал этого идеального джентльмена, который был до такой степени невозмутим и ко всему безучастен, что казалось, недавно спустился с небес и случайно попал прямо на таитянский праздник. Костюм в клетку, канареечного цвета жилет, бабочка, серый котелок, не говоря уж о лаковых туфлях, гетрах, перчатках и тросточке, сверкали ослепительной чистотой, и всякий раз, когда он попадался Кону на глаза во время очередного пируэта, у оборванца на мгновение возникала мысль о Боге — на мгновение, потому что у человека нашей эпохи, кровавой и свинской, подобные мысли не удерживаются в голове дольше секунды. Но столь безупречная чистота в сочетании с полной отрешенностью и бесстрастием не могла вызывав никаких иных ассоциаций. Он был чист до такой степени, что в нем не ощущалось ничего человеческого.

Никто не знал, кто такой на самом деле этот Барон, и даже факт его существования, вследствие полного самоустранения и отказа участвовать в чем бы то ни было, начинал вызывать сомнения. Время от времени Кон дружески кивал ему издали, но ответа не удостаивался, как не удостаивается ответа свыше какой-нибудь ревностный католик, коленопреклоненно возносящий молитвы в деревенской церкви все пятьдесят лет своей жизни.

Около пяти утра Кон снова потащил Мееву на пляж, но на сей раз уже не смог оказаться на должной высоте. Он совершенно изнемог. Так он и лежал лицом вверх на песке, глядя на звезды. Иногда какая-нибудь из них падала. Но в принципе они были подвешены надежно и держались крепко, что заставило его подумать о вшах.

— Напомни мне завтра купить мазь. Не представляю, где я мог подцепить эту дрянь. Ни одного сантиметра чистого не осталось на этом острове.

Занимался день, небо потихоньку освобождалось от желтушной тьмы. Белое полотно прибоя поднялось, вздулось и скользнуло к черным рукам разомкнутого кораллового кольца островка Хева-Оа: так он каждый день облачался на заре в свежую сорочку. Океан постепенно вновь обретал свой утренний голос. Пирога с рыбаками выплыла из-под кокосовых пальм, пересекла прибрежную отмель и застыла, словно повиснув в некоем отдельном мире, который являл собою уже не ночь, но еще и не день, не Океан и не небо. Это была специальная предрассветная пирога, которую «Транстропики» высылали в этот час, чтобы потешить взор туристов при пробуждении. Само небо, казалось, спешило на встречу с «чарующими рассветами», обещанными во всех рекламных проспектах: оно торопливо подпускало розоватые, золотистые, оранжевые оттенки всюду, куда положено, достигая восхитительных результатов.

— Ах, старая шлюха! — ласково шепнул Кон, задрав голову.

— Не смей так со мной разговаривать! — возмутилась Меева. — Моя прабабка спала с самим королем Помаре Пятым[12], про это в книжках написано!

— Это я не с тобой, а с небом, — ответил Кон.

Нервная усталость проходила, силы возвращались. Он поиграл сначала с этой мыслью, потом с Меевой. которая тут же помогла ему своим свежим язычком, той удивительной прохладной влагой, которая лишь распаляет огонь. Пирога, картинно стоявшая на фоне зари, его раздражала: все-таки надо иметь хоть каплю стыда! «Транстропики» потеряли чувство меры. Чересчур расстарались. Меева тоже, и ему пришлось слегка ее придержать. Он не спешил снова оказаться на по man’s land[13], где человек пребывает в состоянии беспомощного ожидания, пока над ним смилостивятся законы природы. Законами природы он был сыт по горло.

— Погоди, мы сейчас займемся этим все вместе…

— Как это все вместе?

— Ты, я, небо, Океан. Еще несколько минут, и будет очень красиво… Смотри, там, над Муреа, все уже красно-зеленое…

— Кон, а ты можешь посмотреть для разнообразия на меня?

— Подожди, говорю тебе, мы сейчас возьмем в компанию небо и Океан…

— Ах так, меня одной тебе мало!

— Тьфу, черт! Не понимаешь ты творческую душу!

— Почему, очень даже понимаю. У меня есть глаза. Я на нее уже давно смотрю, на твою творческую душу. Не спорю, она очень красивая.

— Ага, есть, вот оно, солнце, поехали…

— Дались тебе эти красоты, Кон. Ты же все равно закрываешь глаза, когда кончаешь.

Он подложил руки ей под ягодицы. Нет, никто его не переубедит: счастье на земле есть. У него были полные руки счастья, и он уже готовился издать ликующий рев, как вдруг почувствовал, что Меева отвлеклась.

— Смотри, какой-то тип нас снимает.

Кон повернул голову. Под кокосовой пальмой он увидел попаа[14], уткнувшегося в видоискатель фотоаппарата.

— Да что ж это такое? — возмутился Кон. — Не стало никакой возможности спокойно трахаться, обязательно поблизости окажется какой-нибудь придурок с фотоаппаратом! Вот ублюдки, они добьются того, что у меня будут комплексы. И я уже не смогу без фотографов!

Он высвободился.

— Эй, вы там! — крикнул он.

Незнакомец поднял голову. Маленький туристик, щуплый и печальный, в белых носках и шортах-бермудах. Он выглядел смущенным.

— Извините, пожалуйста, — пролепетал он и снял шляпу. — Я хотел сфотографировать, как солнце встает.

— Весьма польщен, — отозвался Кон. — Сфотографируйте и покажите вашей жене. Пусть хоть знает, что такое бывает.

Турист нервно хихикнул и исчез. Кон посмотрел ему вслед. На миг возникло дурное предчувствие и тут же рассеялось. Филёр? Да нет, исключено. Ведь он избавился даже от отпечатков пальцев, а лицо ему хирург в Каракасе изменил до неузнаваемости.

— Ну, мы топопо или мы не топопо? — нетерпеливо спросила Меева.

— Мы топопо, — решительно ответил Кон.

И отвернулся от своих преступлений.