Повинная голова

XLII. Повинная голова

«Эр Франс» известил Кона, что билет первого класса на парижский самолет ждет его в агентстве, надо лишь сообщить не позднее чем за сорок восемь часов дату вылета. Кон провел день с рыбаками в бухте Пуа-Пуа и, вернувшись домой, застал Мееву сидящей перед мешком корреспонденции, которую Шавез переправил ему из Франции с припиской: «Мы счастливы, что ты жив и здоров. Вся команда ждет тебя с нетерпением. Без тебя мы топчемся на месте».

Кон записку порвал. Она затронула кое-какие тайные струнки его души. Значит, от него еще ждут новых свершений. Когда он открыл огонь, изобрел пращу, лук со стрелами, а затем и порох, каждый раз все охали и ахали от восторга. А потом приходили опять и требовали чего-нибудь получше. Что ж! Надо так надо.

Когда у него в Париже случился «душевный кризис», — как же это было давно! — врач сказал ему: «У вас так называемый синдром Спасителя, медицине хорошо известный. Он может привести как к терроризму, так и к святости, а иногда человек предается своеобразной дикарской пляске, силясь сбросить со своих плеч тяжесть мира. Вы же сами как-то сказали, что Атлант был плясуном».

Истина состоит в том, что каждый человек — Атлант и несет на своих плечах бремя мира. Как от него освободиться? За этим вопросом таится несбыточная мечта — умыть руки. Когда Кона спрашивали, откуда у него такая страсть к танцам, он отвечал: «Я не танцую. Я топчу». Говорят, в России был такой случай: в местечке после погрома подобрали умирающего еврея, его грудь была рассечена шашкой. Кто-то спросил: «Тебе очень больно?» Он ответил: «Только когда смеюсь».

Кон лихо сдвинул на ухо капитанскую фуражку.

Он без страха поджидал врага. У него еще хватало сил бороться.

Меева по-прежнему смотрела на гору писем. Кон сел на корточки рядом с ней. Она взяла его за руку.

— Надо купить тебе чемодан, — сказала она. — И костюм. Ты же не можешь ехать так во Францию… Там холодно.

— Перестань, пойдем выкинем все это в море.

Письма теперь приходили каждый день, некоторые полугодовой давности, адресованные ему в Коллеж де Франс и исправно пересылаемые Шавезом. Приглашения на конгрессы, симпозиумы, коллоквиумы, предложения прочесть курс лекций, написать статью, дать интервью, разнообразные поздравления. Сообщение о присуждении ему звания доктора honoris causa одного из американских университетов. Институт фундаментальных исследований спрашивал, не согласится ли он занять место, освободившееся после смерти Оппенгеймера. Восторженные статьи, доказывавшие, как дважды два, что, если бы не его решающий вклад, создание французской водородной бомбы затянулось бы еще лет на десять. Он предвидел, что не сегодня-завтра толпы журналистов высадятся в аэропорту и набросятся на него с сакраментальным вопросом, что он чувствует в момент триумфа, когда его водородная бомба вот-вот озарит ослепительной вспышкой небо над Океанией.

Однажды прибыл посыльный на мотоцикле и вручил ему официальный пакет. В нем вместе с личным приветствием от губернатора лежала вырезка из «Фигаро». Всего несколько строк, зато на первой странице и крупным шрифтом. Заметка гласила: «Французский физик Марк Матье, бесследно исчезнувший полтора года назад, живет, как выяснилось, на одном из островов Тихого океана. Молодой ученый, чья определяющая роль в разработке французского ядерного оружия общеизвестна, восстанавливает там силы после тяжелой болезни». Кон скомкал заметку.

Он не видел причин отвергать имя, которое ему таким образом предлагалось. Еще один недоразвившийся плод, не более того. Его друг поэт Мишо не зря написал: «Пошатнувшийся от брошенного камня уже двести тысяч лет шагал, прежде чем услышал крики ненависти и презрения, которыми его хотели застращать». Приходилось признать, что он является также и Марком Матье, как являлся некогда Гомером или Эйхманом. Тут главное — верить в эти метаморфозы и продвигаться наугад к некоему чудесному будущему воплощению, которое ждет его после поругания.

— Что с тобой, Кон? — забеспокоилась Меева. — Ты совершенно зеленый.

— Зеленый? Это, наверно, зрелость. Понимаешь, я ведь принадлежу к категории людей, которых называют интеллигентами. А у них процесс созревания происходит в обратном порядке. В молодости они, как правило, красные. Потом становятся зелеными. В этот период у них, пожалуй, вкус лучше.

В тот же день он получил несколько поздравительных телеграмм из Национального центра научных исследований. В преддверии испытаний на Муруроа его наградили орденом Почетного легиона. Меева читала телеграммы через его плечо.

— Что ты для них сделал, Кон, что они так с тобой носятся?

У него не хватило сил соврать. Он опустил голову.

— За что тебе навесили орден Почетного легиона?

— Его обычно дают посмертно. Мне дали за Гогена.

Но у него возникло странное ощущение, что она все понимает. Уже и дома не стало покоя!

Двое молодчиков, которых он никогда прежде не видел, деликатно следовали за ним на расстоянии, сопровождая его, куда бы он ни пошел, а ночью слонялись вокруг фарэ с электрическими фонариками. Франция трогательно заботилась о нем. В один прекрасный день, заглянув под кровать в поисках сандалии, он заметил круглую штучку, прикрепленную к стене. Оказалось, микрофон. Он осмотрел все кругом и обнаружил еще один — в другой комнате, под столом. Но теперь это было уже не важно. Он ни на миг не расставался с Меевой и все время держал ее за руку. Никогда он не нуждался в ней так остро, как сейчас. Она была последней ниточкой, тянувшейся к первозданному миру, к эпохе нерастраченных возможностей, к «тому, кем он был до начала времен». Она не имела даже аттестата о среднем образовании. И готовилась родить ему сына от неизвестного отца, что вселяло большие надежды.

Меева с ним почти не разговаривала. Он никогда не видел ее такой деловитой. Как-то утром она молча перегладила все его вещи и аккуратно сложила в небольшой чемодан, который сама же купила накануне. При известной доле воображения можно было бы подумать, что она страдает.

Потом нарядилась в свое лучшее платье, красное с синими цветами.

— Ты куда собралась?

— Пойду потанцую.

Она страдала действительно. Кон знал, что она будет плясать несколько часов кряду, а потом отправится на пляж с каким-нибудь танэ заниматься любовью. Ей было тяжело. Кон впервые в жизни чувствовал себя любимым.

Последний удар, окончательно добивший Кона, настиг его около шести часов вечера, когда солнце уже начинало раздуваться, чтобы лопнуть над Муреа. Кон в фуражке набекрень сидел на песке перед домом, опустив бороду на поджатые колени, и курил свою последнюю сигару. Он не знал, как быть. Невозможно везти Мееву во Францию. Для таитянки это будет не жизнь. Она сразу же утратит всю свою невинность и чистоту. Да и сам он в Париже постоянно будет чувствовать себя рогоносцем. На Таити никто не был рогат, здесь вопрос так не стоял, местные традиции делали нелепым само понятие супружеской измены. А в Париже все воспринималось иначе, искажалось, извращалось. Там он неизбежно потребует от Меевы верности, и она этого не вынесет. Можно, конечно, закрыть глаза, но это недостойно. Ничто не вызывало у него такого омерзения, как снисходительные мужья-рогоносцы.

Так он сидел и мучился, как вдруг увидел человека, шедшего в его сторону через гибискусы. Это был элегантный седоватый турист, с которым Кон несколько дней назад поболтал минут пять на террасе «Ваирии». Немец, вспомнил Кон. И тихо выругался. Сейчас он испортит ему весь закат.

Немец подошел ближе. Он выглядел действительно очень элегантно. На нем был безукоризненный серый костюм с бабочкой, в руках он держал шляпу. Волосы разделял идеально ровный пробор. Лицо было симпатичное, с длинным аристократическим носом.

— Извините, пожалуйста…

Кон и ухом не повел. Таитянские правила запрещают приставать к человеку, который спокойно курит сигару на берегу Океана, смакуя заход солнца.

— Господин… Кон, не так ли?

Кон обладал особым даром предчувствовать дерьмовые ситуации. Где-то в заднем проходе у него имелся небольшой радарчик, и за несколько секунд до катастрофы он начинал вибрировать, вызывая холодную мелкую дрожь. Сейчас радар работал в бешеном темпе. Кон взглядом дал понять чужаку, что тому лучше отвалить.

— Прошу прощения за беспокойство, но я ищу свою дочь.

— Не там ищете.

— Я знаю, что она не хочет меня видеть. Но ее мать очень тоскует. Она больна, почти при смерти. Мне бы хотелось, чтобы Либхен поехала во Франкфурт, хотя бы на несколько дней.

— Здесь нет никакой Либхен.

Либхен! Только этого не хватало!

— Позвольте представиться. Моя фамилия Кремниц, я профессор международного права в Тюбингенском университете. В юности у меня случился, так сказать, романтический порыв, вполне обычный для этого возраста. Я сбежал в Полинезию… Не мне вам объяснять, как это бывает. Женился на таитянке. В конце концов я, разумеется, вернулся в Германию с женой и дочерью. Она изучала этнологию в университете.

Кон вздохнул с облегчением. Ложная тревога. Радар, похоже, испортился.

— Либхен принадлежит к бунтующей молодежи, которая непрерывно воюет с нашей бедной цивилизацией… Она уехала из Германии и решила поселиться здесь. Старая тоска по земному раю, мечта современных людей вернуться назад к истокам, как будто можно оттуда двинуться в другом направлении…

Кон вытащил изо рта сигару.

— Я-то тут при чем?

— Прошу меня извинить. Я пришел не затем, чтобы размышлять вслух в присутствии незнакомого человека. Мы уже год не получали никаких известий о дочери… Я занялся поисками. Написал в несколько учреждений в Папеэте. Нам сообщили, что Либхен живет здесь уже около двух лет под именем Меева…

Кон одновременно раскрыл глаза и рот. Сигара выпала из пальцев. Он разразился такой кошмарной бранью, что от нее покраснел бы сам Господь Бог, если бы Он умел краснеть.

Потом Кон рывком вскочил на ноги.

— Либхен, да? Либхен!

Он дико захохотал. Немец смотрел на него с изумлением.

— Простите, я не понимаю…

Кон сделал глубокий вдох, задрал голову. Сын приготовился выложить Отцу все, что он о нем думает, но вдруг вспомнил, что там, наверху, никого нет. Он бросился бежать к Океану.

Бухта лежала в четырехстах метрах, там, где из-под земли среди скал и деревьев вытекал источник. Пирога стояла на своем обычном месте, привязанная к свае. Кон потрогал веревку. Она оказалась длинной и крепкой, как раз такой, как нужно. Оставалось только найти камень потяжелее, ибо тяжесть на душе, будучи всего лишь фигурой речи, веса не имеет и ко дну утянуть не может. Кон ощущал себя выбитым из седла, родео кончилось, и уже не стоило пытаться снова вскочить на коня. Только недоумки вроде Гогена способны верить, будто надо «упрямо и страстно держать курс, — как пишет он в своем дневнике, — к гостеприимной земле, восхитительной и чудесной, дивной родине свободы и красоты».

Наконец он нашел здоровенный валун, килограммов в тридцать, который едва смог поднять. Кое-как доволок его до пироги.

Пришла ночь. Кону даже показалось, что она нарочно поторопилась, чтобы увидеть конец бунтаря. Ночь любит поучительные финалы. Кон поднял глаза. Звезды сгрудились над ним как ярмарочная толпа. Он поискал среди них свое созвездие и не нашел. Оно было, наверно, очень занято и не могло заботиться одновременно обо всех своих подопечных.

Кон принялся грести.

Фосфоресцирующая вода светилась миллиардами невидимых жизней, дававших знать о себе лишь едва уловимым трепетом. Пальмовые рощи тонули во мраке, виднелись лишь их неподвижные лохматые головы. Луна высунула из-за туч бледную лысину, словно придирчиво выбирала парик. Океан нес в своих складках блестящие монетки разменянной бесконечности.

Когда пирога достигла середины лагуны, Кон положил весло, крепко привязал камень к концу веревки, а на другом конце сделал петлю и накинул на шею. Связал на всякий случай себе запястья. Опасался, что сработает инстинкт самосохранения.

Стоя в пироге со связанными руками и петлей на шее, Кон еще раз взглянул на то, что за неимением достаточно сильного слова именуется небом: ночные светила явились на представление в полном составе, трибуны были заполнены мирами. Он почти слышал крики продавцов мороженого, орешков и лимонада.

Ему почудилось, что в сиянии бессчетных световых лет появился особый торжествующий блеск. Галактики были на стороне Отца. Ему давно следовало избавиться от своего неблагодарного Сына. Кон стоял в пироге во весь рост.

Камень оказался тяжелее, чем представлялось на берегу. Трижды не получалось его ухватить. Мешали связанные запястья. Пирога опасно раскачивалась. Кон боялся сделать себе больно.

Наконец ему удалось поднять камень, прижимая его локтями к животу. Он машинально набрал в легкие воздуху, потом сообразил, что этот естественный рефлекс лишь продлит агонию. Кон выдохнул воздух, закрыл глаза, сжал зубы и бросился за борт.

Ко дну он не пошел. И, открыв глаза, обнаружил, что его держит веревка. Он слишком рано выпустил из рук камень, и тот упал обратно в пирогу.

В груди Кона закипела такая злость, что Океан вспенился и вокруг поднялись волны. Отец издевался над ним. Играл с ним в кошки-мышки. Со всей яростью и силой настоящего безбожника Кон разразился проклятиями. В своем неистовстве он совсем забыл, что Отец любит в Сыне подобные проявления беспомощности и веры и что природа чувств, которые Он внушает, Ему безразлична, для Него главное — служить источником вдохновения.

Кон решил снова залезть в пирогу, чтобы довершить начатое. Через несколько минут он понял, что ему это не удастся никогда. Связанные руки не позволяли ухватиться за борт как следует. Он дернул за веревку, чтобы вытащить камень наружу. Но единственное, что смог сделать, это подтянуть к себе пирогу.

Он попытался утопиться без камня, но при каждом погружении, как только ему начинало не хватать воздуха, терял самообладание и выныривал.

Так он болтался в воде, разрываясь между праведным гневом и радостью, оттого что остался в живых. Люди только что потеряли блестящий шанс лишиться крупного ученого.

Он же, со своей стороны, сделал все. чтобы стать подлинным благодетелем человечества — привязал себе на шею камень и честно хотел утопиться.

Кон поплыл к берегу. До пляжа оставалось километра три. Со связанными руками и тяжелой пирогой, которую он невольно тянул за собой, у него не было никакой надежды доплыть. Он глотал воду и начал нервничать — так ведь и утонуть недолго.

Он перевернулся на спину, придерживая веревку Пирога очутилась в лунной дорожке, как и он сам, так что оставалось лишь ждать. На пляже наверняка должны быть какие-нибудь парочки. Он закричал:

— На помощь! Караул!

Это было несколько унизительно для записного циника, но ему ничто не мешало всюду потом рассказывать, что это полиция, власть и церковь привязали ему на шею камень, стремясь от него избавиться. Все же знают, что они довели Гогена до могилы.

— Помогите! Убивают!

Примерно через час какая-то пирога отделилась наконец от берега и начала двигаться в его сторону.

— Убивают! Спасите! Помогите!

Это оказалась Меева.

Кон замолчал. Решил поберечь голосовые связки. Скоро они ему пригодятся.

— Кон! Любимый мой Кон!..

— Шлюха! Дрянь! Сука!

— Кон, миленький, я тебе сейчас все объясню…

— Заткнись! Что я ненавижу больше всего, так это ложь!

Она подогнала свою пирогу к его и потянула изо всех сил за веревку.

— Тише, идиотка, ты меня задушишь!

Меева дрожала. Волосы ее растрепались, она даже не успела надеть платье и была совершенно голая. Кон возмущенно зашмыгал носом. Эта потаскуха-немка трахается на пляже с первым встречным, как невинная вахинэ. Нимфоманка, вот она кто! Сексуальная маньячка! Только немка может так себя вести. Кому еще придет в голову явиться на Таити и осквернить последний уголок невинности в этом мире, единственный прекрасный остров, где не существует чувства греха.

— Проститутка! Мразь!

Меева плакала. Но Кона и без того мутило от соленой воды.

— Давай-давай поплачь, мне как раз хочется посмеяться.

— Кон, моя мать — таитянка, клянусь тебе…

— Да какая разница, кто твоя мать! Мне это совершенно неинтересно.

— Ты же знаешь, что в каждой таитянке обязательно есть хоть несколько капель европейской крови!

— Несколько капель! Ха-ха!

Он приготовился сразить ее наповал.

— Либхен! — процедил он с убийственной иронией. — Либхен!

— Я до двенадцати лет жила на Туамоту. У меня таитянский менталитет… Честное слово!

Кон зажмурился. Что могло быть ужаснее, чем услышать из уст Меевы слово «менталитет»!

— Да, мой отец — немец, но он всегда был антифашистом и…

— Имея такую доченьку, как ты, он загладил свою вину перед фюрером. Я уверен, что Гитлер на том свете его простил!

— Подплыви ближе, дай я тебе помогу. Ты же простудишься! Вот вернемся в фарэ, и можешь меня побить.

— Не прикасайся ко мне! Убирайся! Не желаю жить с такими людьми, как ты и я.

Но у него не хватало сил следовать своим убеждениям. Он очутился на дне пироги с таким количеством камней на душе, что хватило бы построить собор.

— Кон, ты должен меня выслушать. Я хотела стать настоящей таитянкой, как моя мать. Хотела вернуться к своим корням. Ты можешь это понять?

— Ну конечно! Пришлось даже проучиться пять лет на факультете этиологии, чтобы обрести утраченную невинность. Тьфу!

— Я не хотела быть немкой. К тому же во времена Освенцима мне было всего три года…

Кон сел. Не будь она голая, он бы, наверно, ее задушил. Но у нее было действительно роскошное тело. Он закрыл глаза.

— Я не хотела там оставаться. Я ощущала себя таитянкой, и только таитянкой. Не могла приспособиться к условностям, предрассудкам, притворству…

— Вот-вот, давай поговорим о притворстве.

— Я не могла сказать тебе правду. Ты бы убежал от меня, как от чумы. Ты хотел Мееву, а не Либхен Кремниц.

Кон сплюнул.

— Сколько тебе платили за то, что ты шпионила за мной?

— Я жила с тобой не для того, чтобы шпионить. Это несправедливо! Когда меня заставили это делать, у нас уже полгода была любовь. Я люблю тебя, Кон. Люблю всей душой.

— Еще слово про душу — выброшу в воду.

— Сначала их интересовало только одно — не работаешь ли ты на русских или китайцев. Когда они разнюхали, кто ты такой, они страшно удивились — думали, ты давно где-нибудь за железным занавесом. А потом я уже не могла от них отвязаться. Носила им время от времени клочки бумаги, какие-то записи, которые ты забывал на столе. У меня же немецкий паспорт. Мне угрожали высылкой, если я откажусь. Он крепко держал меня в руках, гад.

— Что за гад? Кэллем?

— Нет. Отец Тамил.

— Никакой он не отец и вообще не священник, — вяло сказал Кон, вдруг осознав, что еще пытается спасти лицо, и вдобавок не свое.

— Про это я ничего не знаю. Знаю только, что это он.

— Он тебе платил?

— Ты что? За кого ты меня принимаешь?

Берег был уже совсем близко. Меева перестала грести.

— Кон…

— Нет, все, хватит. Сыт по горло. Еще немного, и начну блевать.

— Но мы ведь были счастливы вместе, разве нет?

— Мы друг друга не знали.

— Мы были счастливы.

Да. И он жалел, что все кончилось.

— Вот что я тебе скажу, Либхен. Пока мужчина и женщина друг друга не знают, они могут друг друга любить. И это даже бывает иногда прекрасно. Но когда они узнают друг друга по-настоящему… это уже невозможно.

Она уронила лицо на руки. Волосы упали ей на грудь, на колени.

— Ладно, не плачь, — смилостивился Кон. — Все равно мне надо уезжать. Так даже легче.

Он обшаривал глазами небо. Искал свое созвездие.

— Забавно, — сказал он. — Что-то я не могу сориентироваться.

Меева рыдала.

— Ненавижу своего отца…

— Я тоже, — отозвался Кон.

— Как он посмел сюда явиться, испортить все!..

У Кона возникла идея, подсказанная страстью к совершенству:

— Едем со мной во Францию, Либхен. Я буду делать бомбы еще более мощные, а ты пойдешь на панель. Из нас выйдет идеальная пара.

Они были в нескольких метрах от берега. Кон встал. Что это всё — человечность или бесчеловечность? Или это одно и то же?

Он снова сел, обнял ее за плечи.

— Не плачь, детка, — сказал он, и в его голосе было столько доброты, что Меева резко вскинула голову. — Не плачь.

Он улыбался.

— Я хочу тебе кое-что сказать… Меева. Невинность обрести вновь нельзя… И знаешь почему?

Она ждала.

— Потому что ее нельзя потерять.

Она схватила его за руку.

— Кон, я знаю один островок в атолле Атура… Там никто не живет. Настоящий рай. Мы могли бы там поселиться. Начать сначала. Начать все сначала.

Острова. Бегство. Новое начало. Вернуться назад и пойти по другому пути. Нетронутый пляж на берегу Океана. «Я ищу того, кем я был…»

— Давай уедем туда, Кон. Все забудем.

— Это нельзя забыть.

— Я даже могу родить там ребенка. Это было бы чудесно. Как в первый день творения…

Кона вдруг обуял ужас. Теперь, после всего этого вранья, он опасался самого худшего.

— От кого он?

— Я уже говорила. Не знаю.

— Ты уверена, что не от меня? Уверена?

Он не хотел подложить такую свинью своему сыну. Он был хорошим отцом.

— Я правда не знаю, от кого он. Со всеми этими танэ, которые у меня были за последнее время… Тебе не о чем волноваться.

Она помолчала.

— Он будет чудесный. Добрый, не такой, как все. Из меня получится неплохая мать, вот увидишь.

Пирога уткнулась в песок. Кон шагнул за борт и подтолкнул ее. В глазах у него стояли слезы.

— Твой остров далеко отсюда?

— Триста миль. Туда корабли не заходят — он в стороне от морских путей. Никто там никогда не был, кроме меня. Девочкой я плавала туда с Уаной, старым вождем Туамоту, он давно умер… С тех пор я все время мечтаю о своем острове… Ты не представляешь себе, как там красиво. Это невозможно представить, если долго живешь на свете. Но я его никогда не забывала. Давай попробуем, Кон, а? Давай попробуем!

— У тебя есть карта?

— Его нет на карте. Но я знаю, как туда добраться. Ты согласен?

Кон привязал пирогу. Пальмовая роща казалась сплошной черной массой с подвижными контурами. Таити вздымал над ними свой бычий хребет. На склоне, с той стороны, где Бизьен выбрал место для встречи Моисея с Богом, вспыхивали, гасли и снова вспыхивали красные и желтые неоновые огни: там испытывали неопалимую купину. Из репродукторов, укрепленных на верхушках пальм, ночной ветер доносил до Океана звуки церковной музыки. Лучи фар скользили по темным зарослям. Автобус вез туристов к Крестному пути: этой ночью должно было состояться Распятие под председательством губернатора. На Муруроа работали день и ночь, чтобы наверстать отставание Франции.