Правда выше солнца

☤ Глава 9. Неужели ты хотел убить свою мать?

Афины. Восьмой день месяца таргелиона, четыре часа после восхода. Отличный день, чтобы умереть.

Пирейский порт был местом, где жили запахи со всего мира. Жаркий аромат источали пряности: перец, имбирь и корица из Гандхары, шафран и асафетида из Бактрии, либанотис с Кипра. Смолой и живицей благоухало дерево Фолойских лесов. Остро воняли клетки с египетским диким зверьём, но смрад этот терялся в поволоке финикийских благовоний – терпкий нард, ядрёная камфара, медвяной сандал. Однако сильней всего пахли сами корабли: морской солью и солнцем, дёгтем и гнилыми ракушками, моряцким потом и канатной пенькой. И над всем этим витал жертвенный дым из храмов, где благополучно окончившие тяжкий путь купцы возносили хвалу Гермесу, покровителю торговли и путешествий.

Ну, а из портовых кабаков несло вином, уксусом и луком.

Акрион стоял у маленького оконца и вдыхал эту смесь запахов, такую плотную, что, кажется, ещё немного – и воздух можно будет потрогать. Он любил Пирей. Мальчишкой, как и все, мечтал стать моряком и путешествовать по свету. Возможно, будь Киликий не актёром, а капитаном торгового лемба, Акрион повидал бы Египет, Бактрию и Гандхару. Пережил бы пару дюжин штормов, знал бы имена ветров и умел отличать их по первому дуновению. Но…

Но Семела отдала его в семью актёра.

– Братец, – раздался печальный голос, – давай уйдём.

Он обернулся. Фимения сидела на кровати, подобрав ноги. Пальцы её беспрестанно мяли и разглаживали ткань жреческой одежды, запылённой, оборванной.

– Куда? – хмуро спросил Акрион.

Она дёрнула плечами:

– Не знаю. Лучше всего – в храм. Здесь опасно.

Акрион опёр руки на пояс. Он был очень рад, что нашёл сестру после стольких лет разлуки. Но, признаться, её поведение становилось немного утомительным.

– Кадмил ясно сказал нам оставаться здесь, – сказал он терпеливо. – Обещал вернуться через пару часов. Как же мы уйдём? Нельзя ослушаться вестника богов.

Фимения дёрнула подбородком, посмотрела Акриону в глаза.

– Не верю этому человеку. Не может он быть Гермесом.

Акрион почувствовал, как поднимается в груди раздражение. И одновременно почуял досаду на себя. Из-за того, что злился на родную сестру. Из-за того, что она говорила глупости. Из-за того, что глупости эти трогали, задевали, заставляли, ну…

Думать.

– Отчего ж не веришь? – спросил он, стараясь говорить спокойно. – Вот у меня волшебные дары Аполлона. Всеведущее Око. Могучий ксифос. Их мне передал Кадмил, провозвестник Фебовой воли. Око действительно позволяет богу видеть то, что со мной происходит. А меч…

Он замялся. Меч, кажется, и впрямь был волшебным, если учесть то, что с его помощью удалось сделать. Но это было очень паршивое волшебство. И Акрион надеялся, что оно никогда больше не повторится.

– Меч тоже непростой, – закончил он. – И ещё Кадмил знает всё о Семеле, об отце, о том, что со мной было. Я, как и ты, сомневался вначале, но теперь вижу, что он бог.

Фимения тряхнула головой.

– Не верю! – сказала она громко. – Не могу сказать, почему. Но не верю! Акрион, прошу, послушай… Здесь мне плохо. Я не привыкла к городу. Давай укроемся где-нибудь.

Она притиснула ладони к щекам.

– Да где укроемся-то? – Акрион тоже повысил голос. – Мы тут укрыты надёжней всего. Кто нас найдёт в Пирее? В порту, в толкучке этой?

– В порту опасно, – она умоляюще подняла брови. – А в храме всегда покойно и тихо. Там даже богачи деньги хранят, чтобы от воров уберечь… Пожалуйста, пожалуйста, пойдём в храм! В Фебион. Заодно помолимся у алтаря Аполлону. Вместе, вдвоём.

Заломило шею – отзывалась ночь, проведённая на дне лодки. Акрион, сморщившись, помассировал затылок. Он не знал, чему верить. Кому верить. Последние три дня принесли событий больше, чем вся его жизнь; во всяком случае, та жизнь, какую он помнил. Ужасные сны, которые оборачивались явью, ужасная правда, которой он предпочёл бы любую ложь, ужасные дела, что он творил, даже когда пытался оставаться в стороне.

Кадмил… Доверять ему не хотелось. С самого начала. Но всему, что он говорил, находилось подтверждение. У Акриона действительно было две сестры, и обе знали брата. Была мать, и она помнила сына, хоть и пыталась это скрыть. Был отец, над ним тяготело проклятие, и оно теперь перешло Акриону, словно наследство – вместо дворца, власти и царских почестей. Была отцовская кровь, пролитая сыновними руками.

И всё же оставался какой-то бессловесный голос – сократовский даймоний? – что неусыпно твердил Акриону: твой Гермес – вовсе не Гермес. Не злодей, нет; и не мошенник. Он определённо обладает волшебными силами. Помогает восстановить справедливость, способен летать, говорит на многих языках, может стать невидимым и внушить свою волю. Всё так; он не дурен. Но и не благ. И божественной сути в нём не больше, чем в простаке Горгии.

«А как же речи Аполлона? – Акрион зажмурился, прислонился лбом к стене. Ведь, если что… Тогда и Аполлон со мною не говорил? И я исполняю не Фебову волю, а…»

Фимения горько вздохнула. Она всё так же сидела на постели, поджав под себя ноги, как маленькая девочка. У Акриона от жалости перехватило дыхание. «Тоже мучается, – подумал он. – Тоже сомневается». Представилось, что и у Фимении есть даймоний. Как она сказала тогда, в лодке? «Сердце болело. Слышала зов, что нельзя оставаться в стороне, надо помочь». Да, это тот голос, который всякий раз отклоняет от того, что намерен делать. Отклоняет от зла. От содействия злу.

«Даймоний – это наша суть, наше божественное начало».

– То, что нас мучает, – вырвалось у Акриона. Фимения подняла голову:

– А?

Он решительно выпрямился. Невольно поморщился, когда хрустнула спина.

– Сходим в храм, – сказал, улыбаясь через силу.

Фимения вскочила с кровати, в один прыжок оказалась рядом. Обняла, чувствительно стиснула без того больную шею.

– Братец, братец! Да, да, идём в Фебион!

Он разомкнул её руки: возможно, резче, чем намеревался.

– Не в Фебион. Слишком далеко, нельзя настолько уж рисковать. Пойдём в храм Аполлона Дельфиния, покровителя моряков. Здесь, в порту.

– Дельфиний, – Фимения поникла, ссутулилась. – Верно, до Акрополя путь неблизкий. Но он не гневается, а? Я ведь… Я его бросила там, в Эфесе. Его курос.

– Ну конечно, не гневается, – Акрион неловко коснулся сестриных волос. – Он ведь знает, что ты делаешь доброе дело.

«Припадёт к алтарю – успокоится, – думал он. – Наберётся благодати. И ослабнет. Посидим немного в стое за храмом, потом уговорю вернуться сюда. А там и Кадмил подоспеет».

Они вышли на улицу. У дверей стоял хозяин постоялого двора, одетый в дорогой, расшитый финикийскими узорами гиматий с грузиками на подоле. Несмотря на все ухищрения, одежда обтягивала жирное пузо косо и уродливо. Хозяин увлечённо болтал с каким-то моряком и не почтил вниманием выходящих. Лишь бросил взгляд, безразличный и чуть неприязненный, словно смотрел на клопов.

Акриону вдруг вспомнился Киликий – как он рассказывал, что раньше, до пришествия Аполлона, постоялых дворов в Элладе вовсе не водилось. Равно как таверн и кабаков. Были незыблемые правила гостеприимства, когда любой путник мог попроситься на ночлег в чужой дом и не получал отказа. Были симпосии богачей, куда забредали случайные гости, и никого не прогоняли, будь то философ или простой афинянин в поиске дармовой выпивки. Но после того, как Феб явился людям, эллины принялись обустраивать в полисах особые заведения, где люди за плату получали то, что раньше могли получить бесплатно. Киликий прибавлял, что такова была воля Гермеса, пришедшего с Аполлоном. Правда, при этом так подмигивал слепым глазом, что было неясно, шутит или говорит серьёзно.

Акрион повёл Фимению по центральной портовой дороге, вдаль от моря, ближе к сердцу Пирея – святилищу Аполлона Дельфиния. Сестра шла понурившись, пряча лицо от прохожих. Акриону тоже не хотелось никого видеть. И не хотелось, чтобы люди видели его. Руки ещё помнили тепло чужой крови, хранили память о том, как клинок с хрустом протыкает кожу и входит в тело. Тогда, в эфесской таверне, и раньше, на ступенях храма, и ещё раньше, в дворцовой башне…

Нет.

Когда он убил отца, то не знал, что убивает. То был спектакль. Представление, разыгранное для воображаемых зрителей. Паскудная магия Семелы, заворожившие голову чары. Нет на нём вины за эту гибель, хотя, по сути, в ту ночь Акрион совершил самое худшее из зол.

А вот зарубленные стражники – другое дело. Акрион мог бы подобрать много слов, чтобы описать чувства, им владевшие в те мгновения. Но лучше всего подходило сказанное сестрой.

«Родовое проклятие Пелонидов – страстный гнев».

Не так, как бывает, если обсчитал торговец на агоре, или чужой раб походя отдавил ногу: там лишь обида, раздражение, мелкая злость. Акрионом же владел гнев неохватной силы, сплетённый с уверенностью в незыблемой правоте. Стремление вершить суд, воля наказывать смертью. Гнев поистине был страстным, страстью он был, завладевал всем существом, как любовь. Не оставлял места рассудку. Подчинял все стремления, удесятерял силу, обострял чувства. Акрион исчезал без остатка. А, когда появлялся вновь, то видел лишь смерть и разрушение, которое учинил, пока себя не помнил.

Вот оно, проклятие Пелонидов.

«Не стану больше поддаваться, – упрямо думал Акрион, шагая мимо портовых лавочек. – Как там говорит Кадмил? Смерть на него, на это проклятие. Неважно, кем я рождён. Неважно, что натворил Пелон-праотец. У меня есть своя воля. Свой даймоний, который предостережёт в опасный миг. Нужно только как следует внимать этому голосу, внутреннему голосу, божественному. И проклятие снова станет легендой. Сказкой. В самом деле, жил ведь как-то столько лет. Ни разу не было никакого страстного гнева. Не поддамся, Аполлон мне свидетель! Буду стойким. Буду…»

– Братец, – шепнула Фимения дрогнувшим голосом. – Сзади!

И тут же раздалось из-за спины:

– О-хэ, парень! А ну, стой!

В груди колыхнулось и зашевелилось то самое, уже хорошо знакомое существо, которое нашло выход накануне, в лидийском кабаке и на ступенях храма. Акрион замедлил шаги. Рука нашла рукоять ксифоса.

– Ты, здоровяк! С девчонкой! Стой, кому говорят!

Он обернулся, заслоняя сестру, готовый защищаться. И растерянно заморгал, не зная, что делать. Вчера перед ним оказались лидийцы, вооружённые копьями, недобрые, чужие люди. И он дрался. Но разве можно выпустить из груди это страшное, горячее существо, если перед тобой стоит Горгий? Пусть даже за его спиной топчутся незнакомые воины. Пусть даже у Горгия на поясе меч.

Седой стражник, волоча ноги, подошёл к Акриону.

– Чего ж ты сбежал-то, малый? – буркнул он нерадостно.

– Так надо было, – спокойно сказал Акрион.

Горгий опустил глаза.

– Пойдём, – проговорил он и передёрнулся, словно ему жали наплечники линоторакса. – Владетельная Семела тебя ищет. Второй день всюду рыскаем, с ног сбились.

«Подвёл я Кадмила, – подумал Акрион. – Одна надежда – на Око Аполлона. Феб прежде не оставил в беде, не оставит и теперь».

– Пойдём, – согласился он.

Горгий сощурился.

– А это кто с тобой? – спросил он.

Фимения дрожала так сильно, что трепет её тела передавался Акриону. Слышно было, как стучат зубы.

– Это моя сестра, – сказал он, беря Фимению за руку. – Посмотри, сразу узнаешь. Все думали, что она сгорела много лет назад, но на самом деле произошло чудо. Вмешался Аполлон…

Горгий в сердцах хлопнул себя по бокам.

– Заврался, парень! – воскликнул он, сердито выставив вперёд бороду. – Я-то тебе верил! А ты вовсе совесть потерял, если думаешь так разжалобить царицу! Все знают, как она убивалась по дочке. Хочешь привести ей какую-то оборванку? Выдать за нашу Фимулу? Решил, с рук такое сойдёт? Подлый ты плут, вот кто! Архидия!

От срамного ругательства опять поднялась в груди душная горячая волна, забилась о рёбра. Акрион скрипнул зубами, унимая гнев. Искоса поглядел на Фимению. Та стояла, чуть заметно покачиваясь, со спиной прямой, как стрела, с лицом бледней, чем у покойницы. Под глазами лежали тени, губы были искусаны в кровь. В жреческой одежде – пыльной, измятой, точно рабский экзомис – она действительно больше походила на нищенку, чем на царскую дочь.

– Пожалеешь ещё, старик, что так сказал, – проговорил Акрион, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Веди нас во дворец. Противиться не будем. Сами туда собирались. Верно, сестрица?

Фимения не ответила, только прижала к груди ладони. Акриону вспомнились её слова: «Мне нельзя возвращаться! Умру в Афинах, погибну!» Должно быть, сейчас она испытывала смертный страх: наяву сбывался её худший кошмар.

Горгий скривился:

– Одного тебя велено привести. Девочку не возьмём, пускай гуляет, куда хочет.

Акрион выпрямился, едва сдерживая плещущую под сердцем ярость. Отнять вновь обретённую сестру? Отобрать последнюю возможность достучаться до сердца Семелы?

– Со мной пойдёт, – процедил он, сжимая рукоять ксифоса. – А нет – так и я не пойду.

Неизвестно, что Горгий увидел в его глазах. Может быть, разглядел троих лидийцев, которые не встретили сегодняшний рассвет. Или увидел мощь, дарованную Аполлоном. А может, вспомнил глаза прежнего хозяина, Ликандра, когда тот поддавался родовому проклятию и давал волю бешеной злобе. Как бы то ни было, нынешний Акрион смотрел вовсе не так, как мальчик-актёр, приёмный сын Киликия из Аргоса.

– Добро, – проворчал Горгий. – Пускай за нами тащится, коли других дел не осталось… Евтид, Полидор, не стойте, вяжите руки-то.

Воины шагнули вперёд. Один потянул за конец обмотанную вокруг пояса веревку.

– Обоим вязать? – прогудел он неуверенно.

– Самозванцу только! – рявкнул старик с прорвавшимся раздражением. – За каким хером девку связывать? Или боишься, что глаза тебе выцарапает? Да куда ты лезешь, меч сперва отбери! Евтид, помогай! Через голову, через голову перевязь тащи, у-у, дурак безмозглый…

Акрион дёрнулся, когда Евтид, похожий на двуногого безволосого медведя, потянулся к рукояти ксифоса. Ярость заколотилась в висках, стиснула грудь. Но нельзя было поддаться: ведь рядом стоял Горгий. Да и не оставалось другого пути во дворец, к матери.

Евтид, осторожно кряхтя, снял перевязь с волшебным ксифосом и повесил себе на плечо. Жилистый, угловатый Полидор – линоторакс коробом сидел на его тощем тулове – завёл Акрионовы запястья за спину. Горгий стянул их верёвкой, без жестокости, не передавив жил, но крепко. «Хоть бы Кадмил сейчас вернулся!» – подумал Акрион. Лицо онемело от гнева и унижения. Нельзя, нельзя поддаваться, нельзя…

Фимению связывать не стали, лишь толкнули в плечо – иди, мол. Далеко идти, однако, не пришлось: за углом, у корчмы обнаружились привязанные к коновязи лошади. Акрион понял, что Горгий собирался отдохнуть от двухдневных поисков, посидеть с подопечными в тени и напоить лошадей. Но хватку, должно быть, с годами не потерял: умудрился высмотреть беглеца поверх килика с вином, и бдительность оказалась вознаграждена.

Акриону помогли взобраться на коня. Перед ним усадили Фимению. Вторая лошадь досталась Евтиду с Полидором. Горгий сел на третьего, серого в яблоках жеребца и бросил:

– Поехали уже, Тартар меня забери.

Двинулись вверх по улице, к выходу из Пирея, а затем и дальше, по дороге к Афинам. Слева и справа тянулись Длинные стены, построенные давным-давно на случай большой войны с Лидией. Войны так и не случилось, и стены, соединявшие порт и город, понемногу ветшали: по верху зеленела чахлая травка, раствор между камнями вымывали дожди. Внизу теснились лавочки, где торговали всем на свете, от одежды и украшений до посуды и алтарных статуй, от лечебных мазей и волшебных порошков до кифар и ручных обезьянок.

И, разумеется, здесь продавали рабов. Тех бедняг, кому случилось задолжать чересчур много, или украсть что-то слишком ценное, или попросту родиться от рабыни. Были и такие, кто шёл в рабство добровольно. В основном, дети-сироты. Вот и сейчас на невысоких помостах тут и там можно было встретить пару-тройку худых, сплошь медных от уличного загара мальчишек, смотревших на прохожих с голодным отупением. Девочек не попадалось: их, с малолетства приученных к прядению и ткацкой работе, как всегда, разобрали спозаранку.

Акрион, чуя, как отступает злоба, глядел по сторонам. Смотреть вперёд было затруднительно, перед самым лицом покачивалась голова Фимении. «Может, сам вот так скоро буду стоять, – думал он. – Обвинят в измене, забьют в колодки – и сюда. И ещё повезёт, если останусь в Афинах, а не поеду к тирренам. А Фимения? Неужели мать и её не признает?.. Выход, наверняка есть выход. Нельзя ведь просто ждать, пока Аполлон пошлёт Кадмила на выручку! Сказано же: боги стараются не вмешиваться в дела людей, им угодно, чтобы мы сами принимали решения. Но что решить сейчас? Когда едешь, связанный, в логово колдуньи?»

– Фимула, – прошептал он.

– Да? – еле слышно откликнулась сестра.

– Ты не бойся, – Акрион собрался с мыслями. – Мы ведь к матери едем. Она тебя точно примет. Заодно и меня… может быть. Это уж как боги положат. Но тебе обрадуется. Представь: столько лет считала дочь мёртвой. А тут ты. Живая. Не бойся только, хорошо?

– Я не боюсь, – шепнула она. – Я тоже хочу её видеть ужасно. Только очень страшные эти, с мечами. И Горгий меня не признал…

– Горгий старый, – возразил Акрион. – Видать, из ума выжил. А мать непременно узнает.

– Хватит шептаться! – донёсся сердитый окрик Горгия. Выжил старик из ума или нет, слухом он обладал по-прежнему отменным.

Меж тем въехали в Афины. Акрион едва успел обернуться на Пирейские ворота – и вот уже вокруг тихий, зажиточный Коллитос, прохожие в яркой, богатой одежде, деревянные мостки хлопают под копытами лошадей.

А вот повернули к Царскому холму.

С вылинявшего неба лился зной, беспощадно давил на плечи и непокрытую голову. Башня, в которой погиб Ликандр, казалась сделанной из белого воска, готового растаять под солнечными лучами. Лошади, кивая в такт шагам, взобрались на холм и встали перед воротами.

Евтид с Полидором помогли спешиться Акриону, сняли с коня Фимению. Ворота открылись, лошадей передали подоспевшему конюху, и Горгий повёл пленников вокруг дворца. Мимо башни, мимо сада, где Акрион несколько дней назад прощался с Эвникой, вглубь пристроек. Вошли в просторный сарай, пахнущий курами, тёмный и прохладный – словно благословение после раскалённого, напоенного жаром полудня. Недолгое благословение: Горгий нашарил кольцо под ногами, ухнул с натугой, вздел крышку погреба. Из подпола дохнуло плесенью.

Горгий, покряхтывая, нащупал ногой невидимую скрипучую ступеньку.

– Огня дайте, – проворчал он.

Евтид протопал в угол, пошуршал, погремел какой-то утварью. Высек огонь. Вернулся с коптящим факелом, отдал Горгию. Тот, моргая и стараясь держать факел подальше от бороды, скрылся в погребе.

Полидор толкнул костлявым кулаком в спину. Акрион, шатнувшись, подошёл к квадратной дыре в полу, глянул вниз, разглядел жёлтый глаз факела и потрёпанный тусклый шлем Горгия.

– А сестра? – спросил. – Её вы тоже сюда?

– Разберёмся с твоей… сестрой, – отозвался старый стражник. – Полезай уже.

Акрион оглянулся на Фимению. Та ответила взглядом, полным заново проснувшегося ужаса. Но ничего не оставалось, кроме как последовать приказанию.

Он не слишком удивился, увидев знакомую кладовую: здоровенные амфоры, врытые в землю, лежащая ничком, протянувшая мраморную ладонь статуя Пелона, постамент с отломками ног. Как и в прошлый раз, Акриона провели в самый дальний угол. Как и прежде, втолкнули в маленькую комнатку, где лежали мешки с песком. Горгий повозился с верёвками на запястьях Акриона, развязал узлы. Захлопнул дверь – точь-в-точь, как тогда.

А затем в темноте растеклась тишина.

Акрион остался один.

Нигде так не чувствуется одиночество, как в темноте. И никогда не бывает оно таким мучительным, как в мёртвой тиши. Кажется, навеки попрощался с дневным светом, с шелестом ветра, звоном музыки, женским смехом, мужскими песнями. Думаешь, что погибнешь, всеми оставленный и забытый.

Но в тишине можно услышать то, что тише любого звука.

«Отшельники живут в лесу, но не считают себя одинокими, – донёсся голос. – Никто не бывает один, если с ним бог».

Голос Киликия. Не даймоний, не божественная речь. Просто слова старого актёра, который обожал «Этиологию» и цитировал Сократа при любом случае. Когда он это сказал? К чему? Неважно; Акриону было довольно того, что слова возникли в памяти.

Он коснулся всеведущего Ока. Снял амулет – впервые с того момента, как надел в Ликейской роще. Ощупью добрался до мешков, пристроил Око повыше. Долго напрягал зрение, силясь угадать золотой отсверк. Показалось – блеснуло.

«Этого хватит», – решил Акрион.

Теперь здесь будет алтарь.

Он стоял в тишине и темноте, вызывая в памяти литанию, повторяя её раз за разом, пока не затвердил до единого слова. Затем начал:

У Пифо богозданного,

Камня в Дельфах священного,

У святого оракула

Ты – о иэйэ, Пеан! –

Аполлон, обитаешь – лик

Чтимый Дия и девы Лето,

Коя дщери, – таков божественный

Промысел, – иэ, Пеан, иэ!

Там, у треножника божьего,

Лавр колебля нарезанный,

Ты приступаешь к пророчествам

Вещим, иэйэ, Пеан!

Из святилища грозного

Правду благочестивую

Лирой звонкой о будущем

Возвещаешь – иэ, Пеан!

В доле темпейском очистившись

Милостью Зевса всемощного,

Лишь Паллада уверила

Гею плодную – о Пеан! –

С пышнокудрой Фемидою,

Вняв Афины внушению,

Ты в Пифо и направился

Благовонный – иэ, Пеан!

Славимый гимнами нашими,

Дай, по обычаю божьему,

Помощь в беде, о спаситель!

Иэ, Пеан!

За дверью послышались голоса. Кто-то завозился, дёргая верёвку на двери.

Акрион успел схватить амулет и набросить шнурок на шею. Обернулся. Сощурился на свет факелов.

В каморку вошли стражники. Моргая, Акрион узнал старого знакомого, Менея, и новых – Евтида с Полидором. В отсутствие Горгия они вели себя куда свободнее. Меней, воняя пропотевшим хитоном, подошёл к Акриону вплотную и от души впечатал кулак под рёбра. Акрион согнулся, а Евтид и Полидор без церемоний схватили его за руки и растянули в стороны. Что-то жёсткое, колючее обвило предплечья, затянулось до боли. Акрион скосил глаза. Обнаружил, что запястья привязаны к кольцам, вмурованным в стену – и как раньше не заметил этих колец? Меней пинком откинул попавшийся под ноги мешок, сморкнулся на пол.

– Ох и вкатили нам из-за тебя, – сказал он чуть шепеляво. – Ох и задали. Ну и я тебе щас задам.

Он снова двинул Акриона в живот – дважды, так, что напрочь отшибло дыхание. Лягнул коленом в бедро, сперва в правое, потом в левое. Ноги подломились, Акрион повис на кольцах, давясь и хрипя. Меней отступил для замаха, примерился.

– Идёт! – испуганно шепнул Евтид. – Будет тебе!

Меней отпрыгнул к стене, споткнулся о мешок и повалился на пол. Евтид и Полидор застыли с факелами в руках по обе стороны от Акриона. Тот, наконец сумев вдохнуть, поднял взгляд к двери.

На пороге стояла царица Семела в чёрном пеплосе с узором по краю. В руке её горела лампа. Семела осмотрела каморку, задержала взгляд на Менее, который к её появлению успел встать и вытянуться столбом, прижав кулаки к бокам.

Ступая неторопливо и грациозно, царица подошла к Акриону. Поднесла огонь, всмотрелась в лицо.

– Все вон, – сказала негромко.

Стражники, отдавливая друг другу ноги и толкаясь, выбрались из каморки. Евтид, шедший последним, аккуратно затворил дверь.

Семела молча стояла напротив привязанного Акриона. Мгновения текли безвозвратно, и каждое было долгим, как вечность.

Спустя дюжину вечностей Акрион решился.

– Радуйся, мать, – сказал он неверным голосом.

Её черты не дрогнули. Густые брови, соединённые над переносицей полоской сурьмы, остались неподвижны. Рука, от пясти до локтя обвитая ажурными браслетами египетской работы, держала лампу крепко и бестрепетно.

– Узнаёшь? – спросил Акрион. Облизнул сухие губы. – Я твой сын. Ты отлучила меня от семьи, когда отец разгневался. А три дня назад заставила его зарезать. Колдовством заставила.

Семела вздёрнула подбородок. По-прежнему ничего не отвечая, глядела ему в глаза. Горящее масло трещало на кончике фитиля. Акрион издал невесёлый смешок:

– Видишь – всё помню. Всё знаю. Меня тоже убьёшь теперь?

Качнулись серьги – золотые ящерки с острыми хвостами. Царица отступила, поискала, куда пристроить лампу. Поставила на мешок. Присела рядом, устало сутулясь, глядя в пол.

– Жаль, что так вышло, – сказала она хрипловато, негромко. – Никогда не желала тебе смерти. Хоть и ты и плоть от плоти Ликандра.

Акрион снова начал чувствовать ноги. Сплюнул едкую слюну, помотал головой, откидывая упавшие на лоб волосы. Жаль? Мать сказала – ей жаль?

– Хотела всё устроить по-тихому, – Семела подняла ладонь, словно взвешивая незримый плод, и бессильно уронила руку. – Заколол бы эту сволочь, не зная, что делаешь. А потом продолжил бы жить в неведении и безвестности. И в безопасности. Ну какая мать желает зла своему ребёнку?

Что-то шевельнулось близ сердца. Точно в груди улёгся дикий зверь и дёрнул лапами, засыпая.

Семела вздохнула. Очень печально и просто, окончательно утратив царственность. Пробежала пальцами по завитым локонам, уложенным в высокую причёску.

– Но ты всё вспомнил. Ожесточился. Не спорь, это так. И сегодня шёл ко мне с оружием. Неужели ты хотел убить свою мать? Вот, посмотри.

Она указала на живот.

– Здесь ты рос и толкался пятками.

Обвела ногтем грудь.

– Здесь спал, когда родился. Пил моё молоко.

Коснулась виска.

– А здесь были все мысли о тебе, крохе. И так ты рос...

Зверь под сердцем затих.

«Она меня любила, – подумал Акрион. – Возможно ли, что любит и теперь? Сыновний долг – почитать родителей. И прощать им. Наверное, прощать всё на свете. Кадмил сказал, она виновна. Но разве отец виновен не меньше? Разве сам я виновен не меньше? Разве…»

Словно копьё, от виска до виска голову пронзили воспоминания. Она была чудесной матерью. Самой лучшей. С утра, когда просыпался в кроватке, первым делом думал о ней, и становился счастлив. Днём она находила дела для них вместе, тысячи счастливых дел. Вечером Акрион засыпал под материнский напев, а ночью видел добрые сны про неё. Никогда не был больше таким счастливым. Прекрасное время, лучшее время в жизни.

Время, которое, может быть, ещё не поздно вернуть.

Акрион скрипнул зубами.

– Не помню, как был младенцем, – выдавил он. – Помню зато многое другое. Как ты меня обнимала, играла со мной. Как сидела у ложа три ночи кряду, пока болел. Как виноград впервые дала…

Он понимал, что говорит не то, но не знал, что ещё сказать. Семела глядела в пламя лампы, и неясно было – слышит ли Акриона. В глазах, тёмных, как ночное море, плясал отражённый огонь.

– Давай… – он собрался с духом, – давай будем вместе. Одной семьёй, как раньше. Ты, и я, и Эвника с Фименией. Фимения ведь жива. Тебе сказали?..

«Мы же родные, идём поскорей мириться.

Лучше нам навсегда позабыть о ссоре», – откликнулось эхо старой песенки.

«А как же твоя другая семья? – спросил какой-то голос, едва отзвучало эхо. – Киликий и Федра? Как быть с ними? А воля Аполлона? Забыл?»

Семела пошевелилась, моргнула. Выпрямила спину, оправила волосы. Пеплос зашуршал, перетекая складками.

– Вместе, – повторила она в тон Акриону. – Но без твоего отца, да?

– Отец мёртв, – сказал Акрион растерянно, не понимая, к чему она клонит.

– Он заслужил тысячу смертей! – Семела поднялась на ноги. Голос менялся, становился холодней с каждым словом. – Он был зверем, мучителем, живодёром! И ты теперь намерен занять его место? Возглавить наш дом?

Зверь в груди шевельнулся, потревоженный.

– Я его наследник, – в замешательстве сказал Акрион. – Но речь не о том. Просто хочу...

– Знаю я, чего ты хочешь, – проговорила Семела. Голос был ледяным, как воды Ахерона. – Наследник! Мечтаешь сесть на трон. Ты такой же, как Ликандр. И похож на него, как две капли воды. Ядовитой воды. Гнилой! Проклятой!

Последние слова превратились в крик. Царица взмахнула рукой, нелепо, бесцельно. Едва не задела огонь лампы, отозвавшийся на дуновение воздуха фырчащим сполохом.

«Да она не в себе», – мелькнуло в голове Акриона.

Под сердцем ворочалось что-то большое. Больше самого сердца, больше груди.

– Как я могу не быть похожим на собственного отца? – воскликнул Акрион. Верёвки врезались в запястья: он напрягся всем телом. – Зачем говоришь такое? Я привёл тебе дочь, которую считали мёртвой. Я, твой сын!

Семела поднесла ладонь к лицу. Помедлила. Акрион подумал было, что мать плачет, но она опустила руку, и глаза её были сухими. Огромными, чёрными.

Совершенно безумными.

– Я похож на отца, – сказал Акрион, уже ни на что не надеясь. – И на тебя похож. Как все дети. Да что с тобой, мама?

Семела криво улыбнулась.

– Конечно, похож, – безразлично сказала она. Отступила назад, толкнула дверь и крикнула:

– Сюда!

В каморке тут же стало тесно от мужских тел. Евтид, Полидор и, конечно, Меней. Стражники обступили царицу, переминаясь с ноги на ногу, ожидая приказа. Мечтая о приказе.

– Сами знаете, что делать, – бросила Семела, поворачиваясь спиной к Акриону.

И существо вырвалось из груди на волю.

Полумрак, разгоняемый светом факелов, вдруг просветлел. Всё стало отчётливым и близким. Простым. Ясным.

Плохим.

И хуже всего были эти трое.

Первый, смердевший потом, заслуживал больше, чем прочие. Акрион рванулся к нему – что-то держало, отбросило к стене. Ярость обожгла кипятком, свела судорогой мышцы. Плечо откликнулось мгновенной болью, но правая рука освободилась, вырвав из стены то, что мешало. Он прянул вперёд. Зацепил пальцами, как когтями, гнусную рожу. Подтянул к себе. Обхватил визжащую плоть, сдавил, вздёрнул. Хрустнуло. Да!

Акрион уронил ослабевшее тело, потянулся к тем, что остались. Походя вырвал второе кольцо вместе с бронзовым штырём. Враги отшатнулись. Тощий шарахнулся к двери, жирный взмахнул мечом, задев стену.

Меч! Мой ксифос! Акрион зарычал, зашипел, заслонился – клинок выбил искры. Попал по штырю, что болтался, привязанный к запястью. Удача. На тебе! Наотмашь по локтю. Крик. Ксифос полетел в угол. Жирный скорчился, завыл. Прижал к животу сломанную руку. Вот тебе еще! Ногой туда же! Завалился, стих. Акрион топнул для верности по вражьей голове. Да!!

Метнулся в угол, подобрал меч. Вовремя: тощий уже убегал. Неуклюжий, зацепился о верёвочную петлю на двери. Прыжок. Рубануть наотмашь, от уха. Не вышло – броня. Ещё! По шее! Рана под клинком расцвела, раскрыла чёрную пасть. Тощий повис, ухватившись за дверь, соскользнул – вниз, в грязь, в смерть.

Да! Да!!!

Был кто-то ещё.

Акрион обернулся, держа меч у бедра, готовый казнить. Готовый наказывать. Готовый…

– Хочешь убить мать? Родную мать?

Женщина кричит. Чей это крик? Знакомый голос.

– Не подходи!

Она тянется к трупу, хватает кинжал мертвеца. Скользит в луже крови, едва не упав, выпрямляется.

– Не подходи! Не… подходи…

Полосует кинжалом воздух – неумело, из стороны в сторону.

Это мать.

Он не хочет…

Не будет её наказывать. Не будет убивать.

Нет.

Акрион бросил меч. Осторожно шагнул к Семеле. Всё кругом становилось тёмным, расползалось, утекало из поля зрения.

Ш-ширк! Кинжал задел хитон, царапнул кожу на груди. Акрион отпрыгнул назад. Машинально глянул: не сильно ли ранен? Семела, улучив мгновение, выскользнула наружу.

Сандалии застучали по твёрдому земляному полу.

– На помощь! – послышался крик. – Спасите! Спа…

Потом был странный звук, точно бросили наземь мешок тряпья. И другой – будто кто-то полоскал горло, хриплое, больное.

И снова наступила тишина.

Акрион словно вынырнул из глубокой воды. Ядовитой воды, гнилой, проклятой… Где он слышал эти слова? Кто их произнёс? Когда? Он не помнил; не помнил вообще ничего с того самого момента, когда мать сказала «И так ты рос».

Только чувствовал, что случилась беда.

В воздухе стоял гнусный, острый запах. По всему телу расходилась боль. Болели плечи и грудь, как если бы ему пытались вырвать руки из суставов. Саднил живот, ныли бёдра, горели запястья, чем-то сдавленные. Он поднёс руки к лицу, увидел примотанные верёвкой кольца, штыри в комьях штукатурки.

Огляделся.

Меней лежал у стены животом вверх. Шея была скручена так, что лицо смотрело в пол. Поодаль валялся Евтид – ещё живой, царапал пальцами наваленные горой мешки, мычал кровавым, растоптанным ртом. Лампа, чудом уцелевшая в драке, уже догорала, дверь каморки тонула в темноте. Но гаснущего света хватало, чтобы разглядеть ноги Полидора, неподвижные, согнутые в коленях, будто он до последнего мига хотел убежать от смерти.

Земляной пол влажно блестел.

Акрион вцепился ногтями в лицо, застонал. Убийца. Зверь, мучитель, живодёр. Что он наделал? Ведь твёрдо решил не поддаваться гневу! Обещал, Аполлоном клялся! И что вышло? Загубил людей! Не лидийцев даже, которые сами напали с оружием, а дворцовых стражников, эллинов, собратьев. Пусть дурак Меней бил его, связанного; не убивать же за это. Они ведь просто слуги царицы, исполняли приказ…

Семела! Что с матерью?!

Снаружи послышался шум: стук двери, голоса, шаги, бряцанье оружия. Заиграли на стене отблески света. «Туда, скорей!» – кажется, Эвника. Кто-то отвечает, кашляя по-стариковски – Горгий? И ещё – бормотание, неясные возгласы, шёпот.

Вдруг все стихли. Разом.

Акрион подошёл к двери, хлюпая сандалиями по размякшему, липкому полу. С трудом переступил через труп Полидора. Вышел в погреб.

Они действительно стояли там – у поверженной статуи, сгрудившись, держа факелы и лампы. Эвника, Горгий, ещё пара стражников. Позади – какие-то незнакомые мужчины, закутанные в богатые плащи. Среди них… Да, это был Кадмил. Единственный с бритыми щеками, прочие носили холёные эллинские бороды. И Кадмил был единственным, кто смотрел на Акриона. Остальные глядели вниз.

Статуя праотца Пелона лежала ничком. Раньше она покоилась на боку, простирая руку. Огромная каменная длань, лишённая двух пальцев, торчала на самом проходе, так что любой, кто выходил из погреба, принуждён был обогнуть её. Акрион точно это помнил, потому что два дня назад, ускользая на волю, дотронулся в темноте до ладони предка и понял, что рядом – постамент, за которым можно спрятаться от стражников.

Семела тоже нашла руку Пелона.

Должно быть, бежала в темноте, не разбирая дороги, объятая ужасом. Боялась, что сын погонится с мечом, настигнет, зарубит. Должно быть, держала кинжал перед собой остриём вверх, так же неумело, как размахивала им до этого. Налетела на мраморную преграду. Кинжал вывернулся в слабой руке, упёрся рукоятью. Вошёл остриём в грудь.

Она схватилась за каменную руку, чтобы удержать равновесие. Должно быть. Повисла, вцепившись в ненавистную статую, которую велела бросить сюда, в подземелье, после смерти ненавистного мужа. Изваяние, лежавшее неустойчиво, навалилось на Семелу – верно, было так.

И мраморная глыба вбила клинок в живую плоть.

До самого сердца.

Акрион подошёл к матери, опустился на колено. Послышались невнятные возгласы: люди увидели кровь на одежде. Не обращая внимания, он взял Пелона за огромное плечо, напрягся, сдвинул со скрежетом. Подхватил мать под спину. Вздрогнул, ощутив тепло ещё не остывшего тела. Семела мёртво откинулась назад, распахнула руки в стороны, будто желая обнять сына и не имея к тому сил. На груди, как уродливый нарост, топорщилась рукоять кинжала.

Кто-то встал рядом. Акрион поднял голову и увидел Эвнику, державшую факел.

– Она… сама? – тихо спросила сестра.

Акрион кивнул. Эвника коротко вздохнула, сосредоточенно вгляделась в запрокинутое лицо покойницы, будто стараясь хорошенько запомнить. Прикоснулась к шее, подержала руку, убрала. Шепнула:

– Хорошо.

И, обернувшись к остальным, крикнула:

– Царица Семела лишила себя жизни!

Поднялся шум: люди заговорили, негромко, но все разом, споря, ужасаясь, дивясь. Акрион не различал слов, не вслушивался. Только чувствовал угасающее тепло. И ещё чудился ему со спины чей-то взгляд.

Но что кричит Эвника?

– Вы все были в гинекее! Видели, что там творится! Эти мерзости, это колдовство! Обугленные кости! Черепа, детские черепа! Все это видели? Я спрашиваю, афиняне! Советники! Мудрые!! Все видели?

Робкий, согласный хор. «Видели… Да, видели… Да, о почтенная Пелонида… Да, госпожа…»

Чей-то взгляд. Неотрывный, пристальный. Прожигает спину.

– Зло погубило её душу! – надсаживаясь, выкрикивала Эвника. – Злом покрыла она себя! Но не вынесла встречи с чистым сердцем! И, стыдясь содеянного, покончила с собой! Встань, Акрион! Встань!

Она схватила его за плечо, понуждая выпустить тело матери и подняться. Пальцы Эвники оказались неожиданно цепкими и сильными. Акрион встал рядом с сестрой, не в силах посмотреть на людей. Не в силах встретить тот самый взгляд.

– Это Акрион Пелонид, сын Ликандра! Он долгие годы жил в изгнании. Не знал о том, кто он! Но правду не спрячешь магией! Правду не скроешь убийством! Сегодня я объявляю праздник в честь моего драгоценного брата! И в честь гибели ведьмы! Радуйтесь, афиняне! И всем расскажите о нашей радости! Радуйтесь!

Они зашумели, вначале несмело, потом всё громче, как будто радовались по-настоящему. Акрион, наконец, собрался с силами и посмотрел на них, кричащих, размахивающих факелами, звенящих оружием. Только двое молчали: старик Горгий, который не отводил глаз от Семелы, распростёртой у ног собственных детей.

И Кадмил, по-прежнему неотрывно глядевший на Акриона из-под полей пастушьей шляпы.

«Дай мне сил, Аполлон, – подумал Акрион. – Я не хотел всего этого, ты знаешь. Дай мне сил».